📑 Старая Москва. М. И. Пыляев. 1891 год. Глава XV

Михаил Иванович Пыляев
Старая Москва
Рассказы из былой жизни первопрестольной столицы

 

Глава XV

Девичье поле. — Дома вельмож. — Древлехранилище Погодина. — Лубочные картины. — Гулянья на Девичьем поле в екатерининское время. — Случай с полковником Брандтом. — Народный театр. — Дом Макарова, птенца Петра Великого. — Внук Макарова. — “Журнал для милых”. — Сотрудницы его. — Позднейшая журнальна. я деятельность Макарова. — Его рассказы о прежнем быте помещиков. — Пути сообщения в старое время, заставы и проч. — Дом князя Никиты Трубецкого. — Характеристика этого вельможи. — Дом Н. П. Архарова. — Московский Сартин. — Сенатор Иван Архаров, брат обер-полицеймейстера. — Архаровский полк. — Розыски. — Анекдоты и рассказы про Архарова.

   В екатерининское время у многих наших бар были загородные дома в отдаленных частях Москвы, вошедших впоследствии в состав города. Поблизости от Кремля в старину наши вельможи избирали себе места большею частью на Девичьем поле, около Хамовников, у Крымского брода.

Девичье поле исстари славилось своими народными гуляньями. Цари Михаил Феодорович, Алексей Михайлович, Феодор Алексеевич, отправляясь сюда на богомолье 28 июля, имели обыкновение отсюда встречать крестный ход и для того приезжали сюда иногда еще накануне праздника, останавливаясь в шатрах, раскинутых на поле, бывали в монастыре у малой вечерни, у всенощной, а в самый праздник — и у ранней, и у поздней обедни, и, наконец, кушали в шатрах.

Можно вообразить, сколько тогда бывало шатров на поле и сколько народа, если уже сами цари имели обыкновение здесь проводить праздник. Девичье поле, по преданию, получило свое название оттого, что сюда, на поле, девицы гоняли коров. Более древнее предание гласит, что название это восходит к временам татарского ига, когда москвичи сюда приводили девиц в дань монголам и при отдаче их подносили еще на головах послам молоко и мед в серебряных чашах.

На Девичьем поле стоит огромное здание “Новодевичьего монастыря”, строителем которого называют фрязина Алевиза, который в начале XVI столетия кроме этого монастыря построил многие каменные церкви.

В этом монастыре проживал у своей сестры отрекавшийся от престола Борис Годунов. Здесь умоляли его духовенство и бояре принять державу. Этот монастырь, как и Вознесенский, долгое время служил царскою усыпальницею. В нем погребены царевны, дочери царя Алексея Михайловича, Софья и Екатерина; дочь царя Иоанна IV — Анна, затем первая супруга Петра Великого Евдокия Феодоровна, урожденная Лопухина. В “Древней Вифлиофике” сказано, что тело царевны было сперва погребено в Софиевской церкви и уже впоследствии было перенесено в собор. Каменные гробы почивших цариц стоят на помосте храма, над ними устроены из кирпича надгробницы, покрытые суконными и бархатными покровами. В этом монастыре после заговора Щегловитого в 1689 году заключена была сестра императора Петра I, царевна и соправительница София “за известные подыскательства”. Но не взирая на бдительность стражи, царевна чуть-чуть не бежала из монастыря; через пять лет София опять успела раздуть пламя мятежа в стрельцах, посягая на жизнь царя. Но бунт был вовремя усмирен царем и крамольные стрельцы повешены перед окнами кельи царевны с челобитными в руках, в которых умоляли ее принять престол. В этом монастыре провела царевна последние дни свои, до конца не оставляя властолюбивых своих замыслов.

В 1808 году умерла в Новодевичьем монастыре столетняя старица, которая помнила царевну и указывала ее келью. В монастыре была игуменья Елпидифория, из фамилии Кропотовых, у которой сохранялся портрет царевны Софьи. Император Павел навещал эту игуменью и жаловал наградами. По рассказам, она также была последней самовидицей жизни царевны в монастыре.

Близ Троицкой дороги, не доезжая села Рахманова, было село Сафрино, некогда принадлежавшее графине Ягужинской. Прежде это была собственность царевны Софьи, точно так же, как и село Сафрино, при берегах Москвы-реки по зимней Рязанской дороге. Тут были богатые плодовые сады, разведенные самою Софьею, а дом Ягужинских был некогда дворцом ее. Впоследствии он был перестроен.

В середине XIX в. помнили еще его: он был с чистыми сенями, расположенными посредине двух больших связей, из коих каждая разделялась на две светлицы.

В Сафрине светлел чистыми водами пруд опальной царевны, богатый рыбою и обсаженный вербами, на которых долго виднелись литеры, означавшие имена царевны и друзей ее. В литерах этих угадывали имена князя Василия Голицына, Семена Кропотова, Ждана Кондырева, Алмаза Иванова, Соковнина и других.

Народная молва передавала, что Сафрино прежде называлось Софьиным же, но что при пожаловании его в поместье имя “Софьино” изменено для каких-то причин.

Известный знаток московской старины А. А. Мартынов отвергает все эти предания, а предполагает, что село Сафрино принадлежало некогда роду дворян Сафариных.

В конце XVIII в. ходила молва, что под мостом при деревне Голыгиной (на Троицкой же дороге) в каждую полночь жаловались и плакались души Хованских, казненных по домогательству будто бы царевны Софьи в селе Воздвиженском и потом затоптанных в гати под Голыгиной; что долго тени несчастных сына и отца Хованских выходили на Голыгинскую гать, останавливали проезжих и прохожих и требовали свидетельств по суду Божию на князя Василия Голицына и Хитрово. Говаривали, что один из Хованских, кланяясь прохожим, снимал свою отрубленную голову, как шапку. Через несколько лет после того тени Хованских были заменены под Голыгинскою гатью стоном лешего, но теперь нет, кажется, уже и лешего.

На Девичьем поле некогда стоял деревянный дом, знакомый каждому из москвичей; здесь проживал со своими рукописями, автографами и вековыми хартиями профессор Погодин. Им занесено на страницы издававшегося им “Москвитянина” следующее предание о Девичьем поле в день 1 декабря, чтимое в обители ежегодным торжественным всенощным бдением с акафистом, в свидетельство истины этого происшествия.

Рассказ этот Погодин слышал от старика, монастырского священника.

В морозную декабрьскую ночь очередной дьячок спал глубоким сном в сторожке у передних ворот монастыря. Вдруг чудится ему, что кто-то стучит в окно и велит идти благовестить к заутрени.

Он просыпается, выходит на двор, посмотрел на небо: нет, еще слишком рано; идет старик досыпать в сторожку.

Лишь только закрыл глаза, опять будто кто-то толкает его в бок: пора к заутрени. Очнулся — вышел в другой раз; смотрит опять на небо — нет, все еще рано. Ворча, опять уходит старик спать. — “Ступай благовестить”, — в третий раз раздается у него в ушах, когда он едва уснул.

Дьячок вскочил испуганный; досада его взяла. “Ударю в колокол, — подумал он, — не стану смотреть на звезды; нужды нет, что рано: пускай посердится батько”.

Вышел из сторожки и идет он стеною, и видит чрез зубцы, что по монастырю ходят взад и вперед какие-то люди с фонарями и свечами, что к паперти подъехало много пошевней тройками. Видит что-то недоброе. Бежит на колокольню и звонит во все колокола, что ни есть мочи. Раздается гром на все поле. Все в монастыре просыпаются и бегут со всех сторон к церкви узнать, что за тревога, и видят — в задние ворота скачет вон из монастыря что есть духу троек двадцать к Москве-реке. Слышит звон и царь Петр Алексеевич, пировавший в то время на Пречистенке. “Скорее сани! — кричит Петр. — Пошлите за солдатами”. Думает царь: “В Девичьем монастыре живет заключенная его сестра — опять нет ли какого стрелецкого заговора?”

Прискакал царь со свитой к монастырю, стучится в ворота, не отпирают. “Ломай ворота!” — командует Петр. Приносят ломы, заступы, топоры, бьют, ломают, кто-то успел перелезть через стену и растолковать испугавшемуся причту, что приехал царь. Ворота отперли. “Что у вас тут деется?” — спрашивает государь.

Илья Репин. Царевна Софья Алексеевна в Новодевичьем монастыре в 1698 году. 1879 г.

Илья Репин. Царевна Софья Алексеевна в Новодевичьем монастыре в 1698 году. 1879 г.

И все в один голос начинают рассказывать, что к ним приезжали воры, все замки церковные сбиты, двери выломаны, образа, ризы, дорогие вещи собраны были уже в вороха и вынесены на паперть, но дьячок зазвонил тревогу, и воры, не успев покласть добра на воза, испуганные ускакали.

Петр обошел, все осмотрел и, обходя, заметил, что везде на полу, по снегу накапано было множество воску. “Перехватать завтра всех, — говорит он, — кто попадется в кафтане, залитом воском на рынках, площадях, по улицам и привесть ко мне”. Приказ исполнен, и на другой день собрано было к нему со всей Москвы множество народа, закапанного воском, в котором по лицам легко уже было зоркому взгляду царя отличить виноватых от невинных. Таким образом грабители были пойманы.

В доме профессора М. П. Погодина было собрание русских древностей в полном объеме: здесь были древнейшие иконы — живописные, литые, резные, из кости, из камня, дерева, шитые; кресты, редчайшие старопечатные славяно-церковные книги, рукописи, монеты, различная утварь, оружие, грамоты и судебные дела древности, автографы, эстампы, лубочные картины, курганные вещи, первые издания и проч.

Много десятков лет тому назад Москва была богата такими музеями и имела многие частные собрания. Так, П. Ф. Карабанов собрал превосходную коллекцию, как бы служившую дополнением к древностям и редкостям Оружейной палаты: в нее вошли собрания А. В. Олсуфьева, П. П. Бекетова и Ф. В. Каржавина. В числе его редкостей у него было единственное собрание русских портретов и монет царского периода; последних также было весьма значительно и у А. Д. Черткова, гг. Раковых и С. Г. Строганова, профессора Буазе, графа Мусина-Пушкина, Бекетова, князя В. Д. Голицына, грека Зосимы, Шестынина, Нечаева, Головина, Макарова, Писарева, Шпревица (преимущественно восточная монета, описанная Френом). Собиратели монет для продажи были: гг. Лухманов, Шухов, Шульгин, Бардин, Волков. Большая часть таких нумизматических сокровищ уничтожена и вовсе теперь не существует.

Так, собрания профессора Буазе и Мусина-Пушкина сгорели в 1812 году в Москве, из последней коллекции целы посейчас только две монеты: тогда единственный Ярославлев рубль, в слитке, поднесенный владельцем Академии Наук, да гривна золотая, поднесенная им Александру I, хранящаяся, кажется, теперь в Императорском Эрмитаже.

Из торговцев монетами был знаменит торговавший прежде в Москве, а потом в двадцатых годах в Петербурге по Перинной линии Е. С. Петров.

Для примера, как ценились тогда русские монеты, приведем цены из имеющейся у нас рукописной тетрадки нумизмата 1830 года. Так, серебряная полуполтина царя Алексея Михайловича была куплена за 125 руб. Золотой с надписью “Российский рублевик” 1710 года — за 400 руб.; медные платы, привезенные П. П. Свиньиным из Екатеринбурга, были проданы графу Ф. А. Толстому по 150 руб. за штуку. Маленькая серебряная монета Владимира была куплена у нумизмата Келлера за 400 руб. собирателем С. Еремеевым; монета эта была найдена в 1823 году в Ростовском уезде. Последний также купил пятикопеечник 1723 года с изображением всадника за 500 руб.

С этим пятикопеечником случилась неожиданная история: желая сделать его доступным всем собирателям, Еремеев отдал его граверу, снять с него снимок на меди. В то самое время, когда гравер нес к владельцу доску, пятикопеечник был им потерян. Тщетны были все поиски: доска Еремеевым была пожертвована в Московское Историческое общество, где к трудам его и был приложен снимок с этого пятикопеечника Также весьма дорого ценился в тридцатых годах четвертак Иоанна Антоновича, считавшийся величайшею редкостью; за него было заплачено в то время 800 руб. ассигнациями.

Собрания по части древней русской иконописи были: Г. Т. Молошникова, И. В. Стрелкова, графа С. Г. Строганова (к нему поступило впоследствии бывшее Папуринское), А. А. Рахманова, С. Н. Тихомирова. Из древних рукописей богатейшая была у И. Н. Царского, князя М. А. Оболенского, И. А. Гусева (впоследствии перешедшая к К. Т. Солдатенкову), А. И. Лобанова, Г. И. Романова. Старопечатных книг много было у И. Н. Царского, А. А. Рахманова, В. М. Ундольского. Огромное и единственное в Европе прежде Голицынское собрание рисунков и эстампов первейших мастеров было у князя И. А. Долгорукова; собрание драгоценных эстампов — у Н. Д. Иванчино-Писарева (последний купил также значительную часть коллекций Власова), затем Д. А. Ровинского, Маковского, Новосильцева. Последние собиратели не брезгали и лубочными московскими картинами.

По московским преданиям, резчики лубочных картин жили прежде у Успения в печатниках. Знаменитая московская лубочная печатница Ахметьева, основанная в половине XVIII века, существовала около ста лет у Спаса в Спасской, за Сухаревой башней, переходя от одного хозяина к другому. Говорят, что Ахметьев получил свое заведение в приданое за своею невестою. У него работали в печатнице на двадцати станах. При старике доски вырезались в заведении. Подлинники, или “истинники”, буквально переносились резчиками с одной доски на другую и отличались верностию копировки. Когда же вступила в управление Ахметьевскою печатницею Татьяна Афанасьевна, то истинники раздавались по деревням и там уже правильная резьба на дереве обратилась в кустарное грубое ремесло. Резчики начали своевольно отступать от истинников, и вместо русского народного платья появились на “персонах” наряды немецкие.

Вместе с изуродованием персон начали портить и тексты народных сказок. Все отпечатанные листы из Ахметьевской печатни отдавались по деревням. Раскраска преимущественно производилась четырьмя главными цветами: красным, желтым, синим и голубым.

Но никто в Москве лучше не умел раскрашивать картин, как известная старушка Федосья Семеновна с сыном. Старые лубочные картины теперь очень редки. Средоточием продажи лубочных изданий всегда была Москва; продавались они в старину у Спасского моста, близ старого бастиона; около них всегда толпилась масса народа. Здесь сидели наши народные слепцы, распевавшие Лазаря и Алексея Божьего человека. От Спасского моста они перешли к ограде Казанского собора. Здесь застал их 1812 год. После этого их согнали к Холщовому ряду, и после вытеснили в Квасной ряд. Временные выставки лубочных произведений бывали на Смоленском рынке и у Сухаревой башни по воскресеньям.

Во время пожара 1812 года погибло много народных источников, драгоценных по изобретению и по тексту. И теперь уже не встретишься ни с “Ершом”, ни с “Бовою”, ни с “Аникою”, ни с “Мышами, погребающими кота” или с “Веселою Масленицею”.

В царствование Екатерины II, летом, в каждый праздник и каждое воскресенье на Девичьем поле было общественное многолюдное гулянье людей высшего круга. Особенно здесь торжественно праздновался день 13 мая. На поле щеголи екатерининских времен имели обычай ездить верхом для прогулок. “Под Девичье” считалось за самое лучшее и блистательнейшее гулянье.

Жихарев рассказывает, что в его время в 1803 году на таких гуляньях в Москве обращала внимание карета какого-то Павлова, голубая с позолоченными колесами и рессорами, соловые лошади с широкими проточинами и с гривами по колена, в бархатной пунцовой, с золотым набором, сбруе. Коренные, как львы, развязаны на позолоченных цепях, а подручная беспрестанно на курбетах. Из кавалькад лучшие были графа Орлова-Чесменского, графа П. И. Салтыкова, Поливанова и других. Гуляние под Девичьим особенно многолюдно было о Пасхе. Тогда карет и кавалькад счета не было. По случаю гулянья под Девичьим во всех барских домах, находящихся на Пречистенке, назначаемы были большие вечера и балы. На Девичьем назначались в то время тоже парады для войск.

А. Васнецов. Книжные лавки на Спасском мосту в XVII в.

А. Васнецов. Книжные лавки на Спасском мосту в XVII в.

На одном из таких плац-парадов еще в павловское время, вскоре после приезда императора в Москву для коронации произошел следующий случай. В последний год царствования императрицы был выпущен из Конной гвардии поручик Брандт премьер-майором в Астраханский гренадерский, впоследствии Архаровский, полк. Брандт был молодой человек вспыльчивого характера. Вечером он получил записку, содержавшую приказ от экзерцирмейстера полковника Н, чтобы на другой день в 8 часов представить полк на Девичьем поле; Брандт дошел до Зубова, остановился и ожидал, чтобы на Спасской башне ударило 8 часов.

Едва пробило, как Брандт вступил на плац-парад, где уже экзерцирмейстер прохаживался. Брандт подошел к нему с рапортом. “Ты опоздал…” — сказал полковник. — “По записке вашей, — отвечал Брандт, — я привел полк в 8 часов”. — “Неправда, я приказал быть в 7 часов”. — “Записка ваша при мне”. — “Покажи”. Брандт подал. Прочитав записку, экзерцирмейстер разорвал ее в куски. Это взорвало Брандта. “Зачем ты ее изорвал, — сказал он, — грамоте не знаешь, вместо 7 написал 8 и теперь меня обвинить хочешь!”. — “Тише, молодец!” — и, в запальчивости своей, экзерцирмейстер произнес неприличное слово насчет прежнего, при Екатерине, порядка вещей. Но он не успел еще договорить, как пощечина была уже на щеке его. По команде дошло это происшествие до государя. Брандт был разжалован в солдаты и во все время коронации оставался рядовым в Архаровском полку.

А. Рябушкин. Масляничное гулянье на Девичьем поле

А. Рябушкин. Масляничное гулянье на Девичьем поле

За две недели до отъезда императора в Петербург приезжает в полк фельдъегерь с повелением представить императору рядового Брандта. Брандт введен был в кабинет императора, стал у дверей во фронт и твердым голосом произнес: “Здравия желаю вашему императорскому величеству!” Государь подошел к нему и сказал:

“У Царя Небесного нет правосудия без милосердия, и у царя земного быть не должно. Вы поступили против субординации, я вынужден был вас наказать, но вы, как благородный человек, защищали вашу императрицу. Поцелуемтесь, господин полковник”.

На Девичьем поле в 1769, 70 и 71 годах был открыт первый казенный народный театр; в нем давались представления бесплатно по воскресным, праздничным и викториальным дням. На содержание театра, на наем комедиантов и музыкантов определено было отпускать на каждый год по 300 рублей из подлежащих до московской полиции доходов.

Содержать этот театр и давать представления обязался уволенный от дел бывшей Московской гоф-интендантской конторы канцелярист Илья Скорняков, и это обязательство исполнял три года в летнее время, начиная с недели после Святой и до осени, до Покрова дня. Представления были: “комедиянские-увеселительные” интермедии и курьезные шпрынгмейстерские действия. Представления начинались в 3 часа и оканчивались в 6 часов; “позывку” же для собирания народа музыкантам на трубах или валторнах было приказано начинать в начале первого часа. С появлением в Москве моровой язвы спектакли на Девичьем поле прекратились и, как видно из дела Московской управы благочиния 1769 года, за No 4,115, более уже не возобновлялись.

А. Васнецов. Книжная лавочка. 1870-е гг.

А. Васнецов. Книжная лавочка. 1870-е гг.

В екатерининское время Девичье поле от слободы до монастыря не было так широко, как нынче; в его поймах стояли не фабрики, не сады господские, но огороды монастырские и рощи.

Гул колоколов с церквей московских сладко пел по этим рощам; но сладок ли он был для заключенных вместе с царевной Софьей в ограде монастырской? На Остоженке, подле церкви Успения, почти на Буйвище (кладбище) жил Козьма Макаров, старший письмоводитель канцелярии Петра. Светлый домик Макарова прямо смотрел на Девичий монастырь, и говорили в то время, что сам хозяин должен был смотреть только на поле к монастырю. Император нередко бывал в этом домике, он грустил здесь и говорил о строптивой сестре своей Софье. Хозяин этого домика погребен в церкви Успения; над ним долго стоял его родовой образ св. Харлампия.

Брат этого Макарова по отцу, Алексей Васильевич, был любимым кабинет-секретарем Петра I; Гельбиг говорит, что царь будто взял его к себе и составил его счастье за то, что он был очень толковый мальчик и занимался у него списыванием секретных бумаг. Макаров был неграмотен и копировал механически. Известие это неправдоподобно: как же в таком случае Макаров мог прочесть несчастному Шафирову смертный приговор и потом объявить ему помилование? Макаров был женат на дочери дьяка Московского Военного приказа И. П. Топильского — он сговорен был в Москве, но свадьба его состоялась в Петербурге.

Из имеющейся у нас рукописи видно, что по указу Топильский со всею своею свитою прибыл в Петербург, и 6 февраля 1715 года происходил в Исаакиевской церкви, по церковному обычаю, обряд бракосочетания, который совершал иерей Алексей, прозванием Грач, в присутствии царя и многих знатных особ, и потом все пошли в дом его величества, где новобрачные были посажены под устроенными двумя балдахинами.

После публичного стола новобрачных все гости проводили до дома Макарова. На другой день “в дом новобрачных приезжал государь, потчевал венгерским и сам, по своей высокой милости, про их здоровье изволил выпить рюмку. После кушаньев забавлялись музыкою и танцеванием разных персон переменяемых, в удовольствовании всяких конфет и деликатных закусок и напитков”. На бракосочетании были: отцом — сам государь и матерью — царица и свет. кн. Меншикова; братья А. А. Вейде и князь Василий Володимирович (?); сестры: княгиня Настасья Петровна и Марфа Андреевна (?), маршал князь Ягужинский, форшнейдер Мешукоб (?), ближняя девица, вдова да Балкова (де Балк); шафера: Игнатий Муханов, Прокопий Мурзин, Иван Кочетов, Семен Алабердеев, Ермолай Скворцов, Никита Витгоф, Иван Синявин.

Голиков говорит, что Макарова Петр, как уже упомянуто выше, заметил еще мальчиком, в бытность свою в Вологде, определил сперва к себе писцом и затем уже произвел в кабинет-секретари, и с тех пор он неотлучно состоял при царе и сопутствовал Петру даже во всех заграничных его путешествиях; Макаров пользовался большою доверенностью царя и хранил у себя значительные казенные суммы; он приводил в исполнение тайные приказы государя, неизвестные даже Правительствующему Сенату, и напоминал последнему о его обязанностях, для чего и был оставлен в Москве в 1723 году.

Макаров пользовался большою доверенностью и императрицы Екатерины I и даже, по словам Бантыш-Каменского, вспомоществовал ей в получении престола. На сделанный ему вопрос почетнейшим духовенством и всем генералитетом: оставил ли покойный император духовное завещание или нет? — отвечал, что незадолго до последней своей поездки в Москву государь уничтожил духовную, прежде им написанную, и намеревался составить другую с этою мыслью, не раз выраженною вслух, “что, если народ, возведенный им на высочайшую степень славы и могущества, в состоянии забыть его благодеяния, то не желает он посрамить последней воли своей; буде же россияне умеют ценить подъятые им труды для благоденствия их, ему не нужно излагать на бумаге намерений, торжественно уже объявленных”. Феофан Прокопович и Меншиков подтвердили слова Макарова, несмотря на голоса некоторых противников этой речи. Макаров был произведен императрицей Екатериной в генерал-майоры и на другой год сделан тайным советником.

Сверх того он получил несколько деревень. В конце царствования Екатерины Макаров покинул свою придворную службу. При вступлении на престол Петра II он был назначен президентом Камер-коллегии. При императрице Анне Иоанновне он все еще состоял в этой должности. Он умер в 1750 году, в кругу своего семейства. Дочь его от второго брака была замужем за генерал-аншефом князем М. Н. Волконским.

Внук этого Макарова, Михаил Николаевич Макаров, известен своими многочисленными литературными трудами. Он принадлежал, как и его однофамилец, издатель “Московского Меркурия”, к числу ревностных карамзинистов; свою литературную деятельность он начал семнадцати лет изданием “Журнала для милых” (1804). Макаров, как сам позднее сознавался, в первый раз встретил Карамзина в типографии и тотчас же поднес ему билет на “Журнал для милых”. Карамзин поблагодарил его и сказал: “В первый раз еще вижу детей журналистами”. Он знал уже журнал Макарова: содержание журнала была пустота с сентиментальностью и какое-то жалкое и бессильное поползновение к непристойности.

“Северный Вестник” Мартынова по выходе первой книги дал совет, чтоб “милые ив руки не брали этого журнала”. Юный Макаров начал издавать его с помощью одного студента Славяно-греко-латинской академии, И. В. Смирнова; целью его было не одно угождение “милым”, но опровержение обвинений Шишкова, направленных против Карамзина, однако во всем журнале и подозревать нельзя такого героического предприятия! Полемика была поручена сотрудницам, известным только одним издателям.

По словам М. А. Дмитриева, сотрудницами его были две кроатки, по обстоятельствам приехавшие в Москву, очень юные девицы — княгиня Елизавета Трубеска и сестра ее А. Безнино. Они учились по-русски у того же студента Смирнова. Им-то вверена была критика. Журнал не мог, однако, продолжаться. Тогда издатели уговорили одну из сотрудниц издавать другой, от своего имени. Она не задумалась и немедленно объявила в газетах о новом журнале “Амур” и перевела свою фамилию по-русски, т. е. вместо “кн. Трубеска” подписывалась под программой “княжна Елизавета Трубецкая”. Княжна такого имени и фамилии была известна в Москве в большом свете; можно себе представить, сколько хлопот стоило это бедному Макарову. Журнал не состоялся, и обе кроатки отъехали ни с чем за границу.

В 1811 году Макаров издавал в Москве “Журнал драматический”, ежемесячно небольшими книжками: вышло всего 11 книжек. В журнале помещались пьесы драматические, театральные разборы, стихотворения и пр.; в нем борьба с последователями Шишкова была в полном разгаре. Позднее Макаров писал небольшие статьи о преданиях старины рязанской и московской, а также и библиографические известия о старых книгах: в “Наблюдателе”, “Дамском Журнале”, “Молве”, “Репертуаре”, “Отечественных Записках” и “Москвитянине”.

Особенно интересны его рассказы о жизни недостаточных помещиков, осуждавших себя на вечное житье в подмосковных и других имениях. По словам его, жилые постройки их большей частью состояли из двух деревянных связей, разделенных сенями, которые, однако ж, впоследствии обращались иногда в приемную комнату, сени же прирубались с боков; все это было крыто соломенными снопиками, иногда тростником.

У некоторых господ бывали небольшие домики, выстроенные хотя и прочно, но без законов симметрии — кое-как; на этих домиках, вчастую на переднем фасе, между ужасными простенками, бывало только четыре окна, а над крышею торчала одна безобразно широкая и кривая труба, размалевываемая только для приезда гостей или для праздника известью. Печи в этих зданиях, худо складенные и после их топки неумело закрываемые, очень часто производили угар, и потому нередко случалось видеть хозяев с обвязанными головами. С этой стороны зимняя жизнь наших помещиков бывала для них не радостна. Некоторые из таких печей собраны были еще из самых старинных изразцов, на иных из них изображались и такие эмблемы, как, например:

“Купидо обуздывает льва, или его же, льва, он же, Купидо, сочиняет агнцем”, и проч.

На других кафлях рисовались голландские рыбаки на ловле сельдей. Такие, например, в деревенском доме Макаровых сберегались от прадеда, который, как мы выше говорили, служил при Петре и имел случай доставать их прямо из Голландии. От такой выписки кафлей из Голландии и все наши печи приняли на Руси название голландских.

Печи делались на один фасон, колонками, которыми обыкновенно убирались самые богатейшие наши печи во впадинах и лежанках. Заслонки на этих печах навешивались обыкновенно латунные, со многими отверстиями, но теплых душников проводить не умели, и при затопке печи дым из душника для помещика был делом обыкновенным. Тут суетились за глиной, за мякинным хлебом, мазали печь и портили все донельзя.

Стены помещичьих домов украшались картинками немецкой гравировки, всего чаще мифологическими, в числе которых бывало всегда несколько одинаковых, например, амуры. Вместо офортов белели ящики с чучелами белок, хорьков, щеглят, снегирей и проч.

Перед домами густо росли березки, ивняк; старики уверяли, что густо насаженные деревья служат лучшею защитою строения от бурь и зимних метелей. В больших комнатах, как, например, залы и гостиные, у богатых помещиков печей совсем не было: по зимам в них не жили.

Переезд господ за город. Рисунок конца XVIII в.

Переезд господ за город. Прислуга в особом экипаже везет господское имущество. Рисунок конца XVIII в.

Путешествие по дорогам какого-нибудь помещика тянулось большой вереницей и экипажей десять считалось очень малой свитой.

На заставах всюду были караулы полицейских чиновников — этот обычай был повсеместный в Европе. Каждый должен был при проезде записываться, но никто в то время не записывался своим именем, а говорил имя, какое ему взбредет на ум. Эта свобода на заставах перешла к нам с застав заграничных; там, по словам Карамзина, чего-чего не говаривал проезжающий. Шлагбаумов не было, вместо них стояли на полуизломанных колесах рогатки, охранявшиеся наемными полицейскими нижними чинами, десятниками.

В караульне сидел в худом колпаке и в позатасканном халате, некогда белом, какой-нибудь отставной прапорщик.

Богатые и знатные помещики ехали целым караваном; при том состоянии дорог, в каком они были в то время, при езде по ухабам, пескам и бревенчатой мостовой, поездка, например из Петербурга в Москву, выходила настоящим путешествием, затруднительным и тяжелым.

Знатный барин, трогаясь в путь, вперед отправлял поваров с целой походной кухней и провизией. С ним отправлялся дворецкий с винами, столовым бельем и серебром. Еще раньше отправлялся обойщик с коврами, занавесками, постелями и бельем. В городах доставали квартиру для ночлега или у знакомых, или у зажиточных купцов.

В деревнях выбирали почище избу и отделывали коврами и занавесками. Потом уже отправлялись господа, с шутами и кормилицами, с детьми и няньками, гувернерами и гувернантками, и ехали так дней 7 или 8 до Москвы. Как в екатерининское время, так и в павловское путешествовать без конвойных было небезопасно — тогда еще слухи не умолкали о разных Верещагиных, Рощиных, Дубровиных и других дорожных удальцах, которые шутить не любили.

В числе барской свиты в те времена непременно находились казаки и гусары из собственных дворовых людей, а также и из настоящих солдат, выпрошенных на слово в отпуск у разных начальников московских сводных батальонов. Вся такая стража прицепляла к себе разного рода оружие — сабли, шпаги, пищали, кинжалы.

Дорога была всюду несносная: то по выбитым деревянным бревенчатым мостовым, то по камням, ямам и пескам. Первое порядочное сообщение между Москвою и Петербургом основалось только в 1820 году.

В этом году князь Михаил Семенович Воронцов, долго живший за границей, составил компанию со своими друзьями на акциях в 75 000 руб. ассиг. и завел дилижансы, которые тогда назывались почтовыми колясками. В это же время казна стала прокладывать и шоссейную дорогу. Предприятие Воронцова встретило полное сочувствие публики, и 1 сентября 1820 года из Большой Морской, из отделения Конторы дилижансов, отправился первый такой поезд в Москву, состоявший из семи пассажиров разного звания, мужчин и женщин.

При этом отправлении присутствовали: министр почт князь А. Н. Голицын, К. Я. Булгаков и множество любопытных, которые смотрели на дилижансы, как на чудо. Немедленно после первого отправления подписались на второе восемь пассажиров, и число их беспрестанно умножалось. Даже знатные особы брали дилижансы. Ездить в них было в моде.

В первые десять лет между Москвою и Петербургом проехало в дилижансах 33 603 человека; во второе десятилетие, несмотря на соперничество многих возникших частных заведений, — до 50 000 человек. В третье десятилетие, когда уже открыты были отправления казенных почтовых карет и брик, число пассажиров стало уменьшаться.

В течение тридцати лет, с 1 сентября 1820 года по 1 сентября 1850 года, первоначальное в России заведение дилижансов собрало за места 3 810 534 руб. 22 коп. сер. После этого Общество передало акции, стоившие сначала каждая 1 000 руб. ассиг., за 600 руб. сер. за штуку своему управляющему Ф. Д Серапину.

Возвращаясь к загородным домам наших вельмож, стоявшим в XVIII столетии вблизи Девичьего поля, мы находим на углу Мало-Царицынской улицы дом князя Никиты Юрьевича Трубецкого, известного генерал-прокурора в царствование императрицы Елизаветы и не менее известного сановника, ненавидимого петербургскою чернью. Трубецкой был, по рассказам современников, человек непостоянный, подобострастный, коварный, жестоко обращавшийся с подсудимыми и собственноручно бивавший их. Жестокосердие его доходило до того, что он в Комиссии для суда над Остерманом и Минихом подал голос о колесовании и четвертовании их живыми. Он без вины гнал зятя своего, графа Головкина, и засудил его, в чем на смертном одре каялся вдове изгнанника. Трубецкой был судьей тоже канцлера графа Бестужева.

Когда он допрашивал лично фельдмаршала Миниха и однажды, укоряя его в большой трате людей при осаде Данцига, спросил: “Чем можешь ты в том оправдаться?” — “Продолжайте, — отвечал Миних, — читайте мне и другие вопросные пункты, я на все вдруг отвечу”. По прочтении их он произнес свое оправдание с убедительным и сильным красноречием, ссылаясь на донесения, хранящиеся в Военной коллегии. “Во всем этом, — говорил покоритель Данцига, — буду отвечать перед судом Всевышнего. Там, конечно, оправдание мое будет лучше принято”. В одном только, по словам фельдмаршала, он должен был упрекать себя, — что не подверг заслуженному наказанию Трубецкого, когда последний, состоя в должности генерал-кригскомиссара во время турецкой войны, был обвинен в растрате казенных денег. “Этого, — заключил свои объяснения с Трубецким Миних, — я себе не прощу, и это моя единственная вина”.

Миних, видя явные натяжки и недоброжелательство к нему Трубецкого, наконец, объявил ему, чтобы он сам составил к его подписи ответные пункты, какие пожелает. Трубецкой также пристрастно допрашивал и Гросса, воспитателя детей графа Остермана, родного брата Генриха Гросса, бывшего потом министром во Франции, в Пруссии, Польше и Англии. Несчастный Гросс, не чувствовавший за собою никакой вины, со страха лишил себя жизни насильственным образом. При Трубецком Правительствующий Сенат, которого власть была уменьшена в предшествовавшие царствования Верховным Тайным советом и Высоким кабинетом, снова был возведен на прежнюю степень, как был при Петре: сенаторам предоставлено право доносить без всякого пристрастия о происходящем вреде в государстве и о беззаконниках, им известных.

Трубецким был составлен высочайше утвержденный доклад:

“О запрещении отсекать правую руку преступникам, осужденным на вечную работу, чтобы они могли быть способны к оной и не получали напрасно пропитания”.

Князь Н. Ю. Трубецкой был сын боярина Юрия Юрьевича, родного брата фельдмаршала Петра II, Ивана Юрьевича; родился он в 1700 году, вступил на службу в Преображенский полк в 1722 году. В 1730 году был генерал-майором и кавалергардским поручиком ив 1731 году был сделан премьер-майором Преображенского полка. В ужасный век Бирона он был кригс-комиссаром и к делу несчастного Волынского хотя и был прикосновенен, но вышел сух. В 1740 году он был назначен сибирским губернатором, но сумел кстати отказаться от дальней поездки.

В царствование императрицы Елизаветы Трубецкой был награжден орденом св. Андрея Первозванного и получил богатые деревни в Лифляндии и почти все время царствования этой царицы исправлял многотрудную должность обер-прокурора. Император Петр III очень любил Трубецкого и пожаловал его полковником Преображенского полка. Он был одним из членов Совета, собиравшегося ежедневно в комнатах государя под собственным его председательством, о делах государственных. Болотов и княгиня Дашкова рассказывают, что когда Петр III при вступлении на престол успел уже вместо прежних темно-зеленых мундиров одеть гвардию в новую форму, узкую и неудобную, но отличавшуюся щегольством и пестротою, и когда все придворные лица в угоду императору успели преобразиться в военных людей, некоторые из них представляли очень забавные фигуры; в числе таких явился и князь Трубецкой, до этого времени известный за дряхлого, умирающего подагрика с опухшими ногами. Трубецкой был низенький, толстый старик.

При вступлении императрицы Екатерины II на престол он был лишен звания полковника Преображенского полка. Это звание до Петра III принадлежало одним царственным особам. Екатерина по вступлении на престол объявила при этом ему, что желает служить с ним в одном полку и уверена, что он уступит ей начальство. Трубецкой был переименован в полковники, а 9 июня 1763 года уволен от всех должностей с полным пенсионом и единовременным награждением в 50 000 руб. и с повелением давать ему, не в пример другим, пристойный караул, когда будет находиться в столицах. Трубецкой был очень дружен с князем Антиохом Кантемиром.

Российский Ювенал посвятил ему свою седьмую сатиру. Мнение Кантемира о Трубецком, как друга, крайне пристрастно.

Последние годы своей жизни князь Трубецкой жил в Москве, умер в 1768 году и похоронен в Чудовом монастыре. Князь Трубецкой был женат два раза: первая его жена была графиня А. Г. Головкина, а вторая — Анна Даниловна Хераскова, урожденная княгиня Друцкая; известный писатель М. М. Херасков приходился ему пасынком.

От обоих браков он имел семь сыновей и трех дочерей. Одна из его дочерей, княгиня Елена, была за князем А. А. Вяземским, знаменитым генерал-прокурором, в царствование императрицы Екатерины II. Князь Н. Трубецкой был один из богатейших людей своего времени как сам по себе, так и по женитьбе на графине Головкиной.

Впоследствии к этой фамилии присоединились еще богатства графов Румянцевых, вследствие женитьбы князя Ю. Н. на графине Дарье Алексеевне Румянцевой. Эти богатства в конце концов разделились между многочисленными представителями фамилии князей Трубецких.

Н. Ю. Трубецкой

Н. Ю. Трубецкой

В приходе Иоанна Предтечи, что у Девичьего поля, на Большой улице стоял большой дом генерал-поручика Николая Петровича Архарова. Имя этого генерала некогда гремело славой хорошего сыщика в делах полицейских и следственных.

П. Бартенев говорит, что сохранилось предание, будто начальник парижской полиции при Людовике XV, Сартин, написал к Архарову письмо, в котором выражал удивление его талантливости в открытии преступлений и в быстроте следствий. Архаров с 15-летнего возраста начал службу рядовым в Преображенском полку. В 1761 году он получил первый офицерский чин и вскоре по восшествии на престол Екатерины II вступил в полицию.

Простое обращение с народом и особенно умение красно и в то же время понятливо говорить с ним облегчало Архарову его трудную должность. Служебным своим возвышением Архаров обязан Орловым, с которыми был близко знаком. По словам Хмырова, он в 1772 году переведен из преображенских капитан-поручиков в полицию с чином армии полковника. Когда в Москве открылась чума и вспыхнул мятеж в 1771 году, Архаров способствовал вместе с гр. Г. Орловым успокоению столицы и был оставлен в ней обер-полицеймейстером (первый московский обер-полицеймейстер был Греков); вскоре Архаров был переименован в московские губернаторы. Особенную деятельность в Москве он обнаружил в 1774 и 1775 годах, когда там производилось следствие над пугачевским бунтом и потом торжествовалось общее замирение государства. Фамилия Архарова сделалась известною по всей Российской империи, и его дар проницательности до сих пор еще живет в московских преданиях. Архаров знал до малейших подробностей все, что делалось в городе; с изумительною быстротою отыскивал всевозможные пропажи, умел читать в чертах и выражениях лица приводимых к нему людей, нередко по одному этому безошибочно решал: прав или виноват подозреваемый, и с помощью самых оригинальных средств обнаруживал самые сокровенные преступления. Архаров имел помощником Шварца, одно имя которого держало в страхе всю Москву. Место действий Архарова было в Москве Рязанское подворье, помещавшееся на Мясницкой улице, в начале ее от Лубянской площади; в доме этом затем находилась Духовная консистория. Там в большом доме содержали людей, состоявших под следствием, секли, пытали и проч.

В нем же в 1792 году держали и, как говорят, тоже пытали знаменитого Новикова. Екатерина II впоследствии вызвала Архарова из Москвы и поручила ему сначала так называемые водяные коммуникации, в управлении которыми надлежало иметь часто дело с простым народом, со всеми барочниками и перевозчиками; потом назначила его наместником новгородским и тверским.

Особенно он отличился в шведскую войну (1788-90) быстрою доставкою ополчений из мелкопоместных дворян и причетников.

В важнейших полицейских случаях Екатерина нередко призывала его во дворец, например, когда пропал из придворной церкви образ Толгской Богоматери в богатом серебряном окладе с драгоценными камнями, ценимый около 8 000 рублей, которым императрица Анна Иоанновна благословляла Елизавету Петровну, a последняя — Екатерину II при бракосочетании. Образ находился в Зимнем дворце с 1764 года, и в краже его подозревали одного из церковных истопников. Он был найден Архаровым на второй день после кражи без оклада, у вала близ Семеновского полка; впоследствии в воровстве его подозревали гвардейских солдат.

В другой раз, когда он занимал еще должность московского обер-полицеймейстера, в Петербурге приключилась значительная покража серебряной утвари.

По разысканиям возникло подозрение, что похищенные вещи направлены в Москву, о чем немедленно и был уведомлен Архаров. Но он отвечал, что серебро не было вовсе привезено в Москву и находится в Петербурге, в подвале подле дома обер-полицеймейстера; там оно и найдено.

В записках Храповицкого находим следующие отметки об Архарове, сказанные государыней; так, в одном месте читаем:

“Похвальна расторопность Архарова., и что он хорош в губернии, но негоден при дворе”.

В другом месте:

“Увидя приехавшего Архарова: “Это вдобавок еще и интриган. Он год и 8 месяцев здесь не был. Ему лучше там, чем здесь””.

В рассказах московских старожилов некогда пользовался недоброй славой так называемый “суровый Архаровский полк” и в строю его считалось восемь батальонов. Имя архаровца служит в народе как синоним плута.

При восшествии на престол император Павел дал Архарову вместе со званием московского военного губернатора этот полк, назначив его шефом; поместили полк в Екатерининском дворце, и он составлял тогда московскую полицейскую стражу.

Но еще ранее этого в Москве были полицейские драгуны, сформированные в 1750 году, когда на дороге из Москвы в Петербург появилось много разбойников. Обе полные роты этих драгун состояли при полиции в самой черте города, остальные роты были распределены по окрестностям.

Также и во время бывшего пугачевского бунта, когда личная безопасность составляла один из труднейших вопросов для городского управления, был призван еще в Москву полк егерей; последние были одеты в светло-зеленые мундиры, на голове род картуза с круглой тульей, с левой стороны к правой огибало тулью перо или султан, придержанный кокардой, а длинный круглый козырек был у них обложен медью.

Жан Арну. Вид дома генерал-губернатора. 1840 г.

Жан Арну. Вид дома генерал-губернатора. 1840 г.

На третий день при вступлении на престол императора Павла Архаров был назначен вторым петербургским губернатором. Архаров в первый день царствования Павла вместе с гр. Ростопчиным явился в дом гр. Орлова-Чесменского, которого немедленно привел к присяге, и за это получил Андреевскую ленту, снятую государем с собственного плеча.

В день коронования Павла Архарову дано две тысячи душ, но вслед затем он лишился губернаторства и был выслан в свое тамбовское имение, где прожил три года вместе со своим братом.

По рассказам Н. Греча, Архаров пал вместе с полицеймейстером Чулковым вот по какому случаю. Вследствие его распоряжений в Петербурге непомерно вздорожало сено. На общее их падение была сделана карикатура: Архаров был представлен лежащим в гробу, выкрашенном новою краскою полицейских будок, черною с белою полосою; вокруг него стояли свечи в новомодных уличных фонарях, у ног стоял Чулков и утирал глаза сеном.

В 1800 году Архаров получил позволение жить в Москве. Дом его отличался радушием и гостеприимством. Помимо бывших его сослуживцев, полицейских чиновников, его посещали многие и из тогдашнего высшего общества.

Князь Вяземский в своих “Воспоминаниях” приводит случай с Сумароковым, бывший будто еще во время его службы в Москве. В какой-то годовой праздник приехал к Архарову с поздравлением Сумароков и привез новые стихи свои, напечатанные на особых листках. Раздав по экземпляру хозяину и гостям-знакомым, спросил он об имени одного из посетителей, ему неизвестного. Узнав, что он чиновник полицейский и доверенный человек у хозяина дома, он и ему подарил экземпляр. Общий разговор коснулся драматической литературы: каждый высказывал свое мнение, новый знакомец Сумарокова изложил и свое, которое, по несчастию, не сходилось с его мнением. С живостью встав с места, подходит он к нему и говорит: “Прошу покорнейше отдать мне мои стихи, этот подарок не по вас, а завтра для праздника пришлю вам воз сена или куль муки”. Жихарев говорит, что Архаров, живя на покое, читал иностранные газеты и постоянно следил за всеми политическими происшествиями в Европе; он еще в 1805 году предсказывал неизбежную войну нашу с французами.

Н. П. Архаров имел внешность крайне антипатичную, какую-то отталкивающую от него каждого. Женат он не был; умер он в 1814 году в тамбовском своем имении, в богатом селе Рассказове, и похоронен в Трегуляевом монастыре под Тамбовом. Архаров имел побочную дочку от француженки, которой и передал часть своего наследства.

Один из воспитанников Архарова был известен как литератор и издатель; у Архарова был брат, Иван Петрович, участвовавший в корейской экспедиции и помогавший графу А. Г. Орлову в увозе из Ливорно известной самозванки Таракановой. Иван Петрович Архаров был совершенная противоположность своего брата, был всеми любим и уважаем за свою честность и открытый характер; у него было две дочери, старшая была замужем за графом Соллогубом, отцом известного писателя; вторая, Александра Ивановна, была замужем за А. В. Васильчиковым. Последняя передавала Бартеневу живо сохранившийся в ее памяти их быстрый отъезд из Москвы во время немилости Павла, и когда в числе выражавших к ним участие особ приехал и Карамзин с большою пачкою книг, чтобы изгнанникам было чем разгонять скуку в их ссылке. У Ивана Петровича было прекрасное подмосковное село Иславское, в котором он давал большие праздники, куда съезжались погостить все соседи и москвичи.

Граф Соллогуб в своих “Воспоминаниях” говорит: “Я видел впоследствии пространные сады села Иславского, развалины деревни, флигеля для приезжавших и самый помещичий дом, сохранивший легендарное значение”. Иславское впоследствии перешло в род Васильчиковых. Как уже мы говорили, Иван Петрович был человек строгой честности, добрый, простой, откровенный.

О нем сохранились следующие два анекдота. Встретив на старости товарища юности, много десятков лет им не виданного, он, всплеснув руками, покачал головой и воскликнул невольно: “Скажи мне, друг любезный, так ли я тебе гадок, как ты мне?” Он имел слабость притворяться, что хорошо знает французский язык, хотя не знал его вовсе. Приезжает к нему однажды старый приятель с двумя рослыми сыновьями, для образования коих денег не щадил. “Я, — говорит он, — Иван Петрович, к тебе с просьбою: проэкзаменуй-ка моих парней во французском языке. Ты ведь дока…” Иван Петрович подумал, что молодых людей кстати спросить об их удовольствиях, и сообразил фразу: “Господа, как вы развлекаетесь?”, но брякнул: “Господа, хотя вы искушенные”. Юноши остолбенели. Отец стал бранить их за то, что они ничего не знают, даже такой безделицы, что он обманут и деньги его пропали, но Иван Петрович утешил его заявлением, что сам виноват, обратившись к молодым людям с вопросом, еще слишком мудреным для их лет.

📑 Похожие статьи на сайте
При перепечатке просьба вставлять активные ссылки на ruolden.ru
Copyright oslogic.ru © 2024 . All Rights Reserved.