Михаил Иванович Пыляев
Старая Москва
Рассказы из былой жизни первопрестольной столицы
Глава XVII
Слободской дворец. — Лефортовское пепелище. — Граф А. П. Бестужев-Рюмин. — Дом Безбородко. — А. А. Кологривов. — Исторические сведения о московской полиции. — Обер-полицеймейстер А С. Шульгин 1-й. — Дом фельдмаршала графа Каменского. — Рассказ графини Блудовой. — Графиня Каменская. — Фельдмаршал М. Ф. Каменский. — Эксцентричность графа. — Убийство фельдмаршала. — Дети графа Каменского. — Блистательная военна, я карьера сына фельдмаршала. Всеобщая страсть к нюханию табака. — Первые московские табачные и другие лавка. — Романическая страсть Каменского. — Графиня А А Орлова. — Чесменская. — Таинственное предсказание юродивого. — Граф Закревский. — Сергей Каменский, страсть его к театру. — Крепостные артисты и спектакли. — Дом прапорщицы Блудовой. — Молодой Блудов и его друзья. — Арзамасское Общество. — Члены Общества и их прозвища. — “Шубное прение”. — Таинственное избрание в члены дяди поэта Пушкина. — Дети графа Блудова.
Говоря о пышном доме Разумовского, нельзя пройти молчанием и другого такого же исторического дома, считавшегося по богатству и внутреннему украшению первым в Москве.
Дом этот известен был под именем Слободского дворца. Название это он получил от Немецкой слободы, в которой он находился. История этого здания восходит к временам императора Петра — несомненно, что вблизи была усадьба сподвижника царя, Франца Яковлевича Лефорта. Затем, в этой местности были еще небольшие загородные дворцы: Анны Иоанновны — так называемый “Желтый”, и императрицы Елизаветы Петровны — “Марлинский”.
В елизаветинское время эта местность принадлежала государственному канцлеру графу Алексею Петровичу Бестужеву-Рюмину, одному из богатейших вельмож своего времени.
Дом канцлера был построен в 1753 году по самому точному образцу существующего его дома в Петербурге: все комнаты были здесь расположены точно так, как в петербургском доме. Это было сделано для того, чтобы не отставать от своих привычек.
По словам современников, у канцлера роскошь в палатах была изумительная; так, в загородном его доме даже веревки, которыми придерживались роскошные ткани его палаток, были шелковые, a находившийся при доме погреб был так значителен, что от продажи его после смерти канцлера графам Орловым составился, как говорит князь Щербатов, “знатный капитал”.
У Бестужева одной серебряной посуды было более двадцати пудов. Несмотря на такое богатство, канцлер то и дело жаловался на свои недостатки и просил у императрицы, “дабы ее императорское величество ему, бедному, милостыню подать изволила”, или писал царице, что у него нет ни ножей, ни вилок, и просит себе придворного сервиза, присовокупляя, что он заложил за 10 000 рублей табакерку, подаренную ему королем Шведским, так как ему не с чем было дотащиться до Петербурга.
В Москве у Бестужева был не один дом; один из его домов находился еще в приходе Бориса и Глеба, что у Арбатских ворот. В этой церкви был поставлен его портрет, как возобновителя древнего храма; он выстроил этот храм в 1764 году.
Бестужев впал в немилость императрицы в 1758 году. Преданный интересам Австрийского двора, он поселил в императрице неприязнь к Фридриху Великому и вовлек Россию в разорительную войну, стоившую государству более трехсот тысяч народа и тридцати миллионов рублей. Во время опасной болезни Елизаветы он написал к своему другу Апраксину, успешно тогда воевавшему в Пруссии, чтобы тот со всем войском немедленно возвратился в Россию. Победитель Фридриха, Апраксин, к удивлению всей Европы немедленно двинулся в отечество. Императрица выздоровела и, справедливо негодуя на Бестужева, лишила его чинов и предала суду, который приговорил его к смертной казни. Елизавета помиловала Бестужева и, назвав его в манифесте “бездельником”, состарившимся в злодеяниях, сослала Бестужева в его подмосковную “Геротово”, где он жил в курной избе, носил крестьянское платье, читал божественные книги и сочинял разные назидательные трактаты. Петр III вызвал из ссылки своего личного врага, Екатерина II возвратила ему все, чего он был лишен, и за старостью лет уволила его в отставку с пенсиею в двадцать тысяч рублей в год сверх жалованья по чину.
В отставке Бестужев не был праздным: он переводил книги, выбивал золотые и серебряные медали с разными эмблематическими воспоминаниями и предвещаниями, составлял медикаменты и проч. Бестужев был образованнейший человек своего времени, отличался трудолюбием, но имел капитальные недостатки: был горд, мстителен, неблагодарен, вел жизнь невоздержную, хотя вместе с тем и отличался набожностью.
Он умер в 1766 году, оставив одного сына, графа Андрея, не одаренного талантами отца; последний вел жизнь беспутную, праздную и умер спустя два года после отца, не оставив потомства.
Московский дом Бестужева, тот, который находился на реке Яузе против Екатерининского дворца и возле дворца, именуемого Лефортовским, Екатерина II купила у его наследников и 3 июля 1787 года, накануне своего выезда из Москвы, подарила графу Безбородко.
Безбородко в письме к своей матери в день получения дома описывал этот случай так:
“Подарив дом, государыня повелела оный починкою исправить, надстроить и перестроить по данному от меня плану на счет казенный, от Екатерининского нового здесь дворца. Таким образом, по милости ее величества, буду я иметь в Москве один из лучших домов, и в самой здоровой части города”.
По всем данным, императрица наградила этим подарком Безбородко за то, что он сопутствовал ей в Крым.
Вид улицы Большой Лубянки
По словам польского короля Станислава Понятовского, осматривавшего дом Безбородко, “во всей Европе не найдется другого подобного ему по пышности и убранству. Особенно прекрасны бронза, ковры и стулья; последние и покойны, и чрезвычайно богаты. Это здание ценят в 700 000 руб. Граф Безбородко, который сам показывал королю все комнаты, сказал, что он построил этот замок в девять лет (?). Петербургский его дом, который богаче драгоценными картинами, не может равняться с московским в великолепии убранства. Многие путешественники, имевшие случай видеть Сен-Клу в то время, когда он вполне отделан был для французской короны, утверждают, что в украшении Безбородкинского дома более пышности и вкуса Золотая резьба на стульях работана в Вене, а лучшая бронза куплена у французских эмигрантов. В обеденном зале находится парадный буфет, которого уступы установлены множеством прекрасных сосудов, золотых, серебряных, коралловых и т. д. Обои чрезвычайно богаты; некоторые из них выписаны, другие деланы в России. Китайская мебель прекрасна”.
Гельбиг рассказывает, что в бытность императора Павла в доме Безбородко однажды он стоял с канцлером у окна комнаты, из которой можно было обозревать прелестный сад.
Государь, который на все смотрел с военной точки зрения, выразил мысль, что это мог бы быть превосходный плац для учения. Это было сказано без намерения и желания. Но когда государь, проснувшись рано, подошел к окну, то нашел сад обращенным в плац-парад.
Безбородко во время ночи приказал гладко вырубить деревья и кусты. Императору так понравилось это, что он за дорогую цену купил его дом.
М. Н. Воробьев. Троицкая башня
По покупке дома император приказал быстро произвести в нем разные постройки. Последними занимались денно и нощно со свечами 1 600 человек. Павел I велел два длинных деревянных дворца, Желтый и Марлинский, обратить в дворцовые службы78. Так как поблизости его не было церкви, то император приказал архитектору Миллеру пристроить к нему деревянную во имя Михаила Архангела и всех бесплотных сил. Также приказано было гофмейстеру, князю С. С. Гагарину, “сделать в Лефортовском дворце конюшни и кухню, и соединить с дворцом крытым коридором, и плацдарм перед домом исправить во всем по плану. Деньги для постройки брать из почтовых доходов, пропадавших до того без всякой пользы”.
Прежний дом князя Безбородко, таким образом, с окружающими его зданиями был наименован Слободским дворцом.
С именем этого дворца связаны многие исторические предания. Два императора, Павел и Александр I, посещая Москву, имели в нем пребывание. В достопамятный год Отечественной войны император Александр I, прибыв в Москву, объявил здесь известное воззвание к столице. В этом дворце московское купечество в присутствии самого государя, одушевляемое чувством патриотизма, не выходя из залы, открыло добровольную подписку. Всеобщее усердие превзошло ожидания монарха: всякий наперерыв вырывал друг у друга перо, и в несколько минут собрано было до миллиона рублей.
Государь видел неподдельные чувства, видел в каждом нового Минина и не мог более быть в зале — слезы блеснули в его глазах, он закрылся платком и вышел в другую комнату. В том же году, спустя какой-нибудь месяц, этого дворца уже не существовало: он сгорел вместе с Москвою. Затем на его месте находилось техническое училище Воспитательного дома.
Дворцовый, или Государев сад при Слободском дворце разведен в царствование императрицы Елизаветы Петровны; этот сад был когда-то моднейшим гуляньем москвичей в день Вознесения и в Троицын день. В этом саду есть несколько деревьев, посаженных рукою Петра Великого. Здесь государь любил отдыхать на простой дерновой скамейке. Чтобы это место сохранить на вечные времена, императрица Елизавета и приказала здесь устроить сад.
Из барских домов, поступивших в казну, известен на Тверском бульваре дом московского обер-полицеймейстера; дом этот некогда принадлежал Кологривовым.
Из семьи богатых помещиков Кологривовых проживало в Москве несколько. Так, в двадцатых годах был известен очень состоятельный помещик-чудак, театрал и собачей, А. А. Кологривов, сын екатерининского бригадира; по рассказам, он наезжал по зимам в Москву и Петербург со всем своим деревенским штатом, состоящим из доморощенных актеров, музыкантов, певчих и собак. Все эти артисты были подстрижены на один лад и окрашены черной краской. Когда Кологривова спрашивали, зачем он возит за собой всю эту ораву, то он отвечал:
— У меня на сцене, как я приду посмотреть, все актеры и певчие раскланиваются, и я им раскланиваюсь; к вам же придешь в театр — никто меня и не заметит и не раскланяется.
Когда его же спрашивали, зачем у него на псарне до 500 штук собак, он отвечал:
— Вы этого не поймете: как, тявкнувши, мои псы разбредутся по кустам, да поднимут лай, так что твои певчие.
О другом Кологривове, таком же чудаке и эксцентрике, упоминает в своих “Воспоминаниях” граф Соллогуб.
Кологривов был родной брат по матери известному министру духовных дел императора Александра I, князю Александру Николаевичу Голицыну. Кологривов хотя и дослужился до звания обер-церемониймейстера, но дурачился как школьник.
У него была особенная страсть к уличным маскарадам; последняя доходила до того, что он наряжался нищенкой-чухонкой и мел тротуары.
Завидев знакомого, он тотчас кидался к нему, требовал милостыни и в случае отказа, бранился по-чухонски и даже грозил метлою.
Тогда только его узнавали и начинали хохотать. Он доходил до того, что вместе с нищими становился на паперти церкви и заводил из-за гроша с ними ссоры.
“Сварливую чухонку” даже раз отвели на съезжую, где она сбросила свой наряд и перед ней извинились.
Однажды к известной набожностью и благотворительностью Татьяне Борисовне Потемкиной приходят две монахини, прося слезно подаяния на монастырь. Растроганная Потемкина идет за деньгами, но, вернувшись, остолбенела от ужаса Монашенки неистово плясали вприсядку. То были Кологривов и другой с ним еще проказник.
Существует еще рассказ. Как-то на одном кавалерийском параде вдруг перед развернутым фронтом пронеслась марш-маршем неожиданная кавалькада. Впереди скакала во весь опор необыкновенно толстая дама в зеленой амазонке и шляпе с перьями. Рядом с ней на рысях рассыпался в любезностях отчаянный щеголь. За ними еще следовала небольшая свита. Неуместный маскарад был тотчас же остановлен. Дамою нарядился тучный князь Ф. С. Голицын; любезным кавалером был Кологривов. Шалунам был объявлен выговор, но карьера их не пострадала.
Но часто шутки Кологривова не обходились и без последствий. Так, раз, сидя во французском театре, он заметил какого-то зрителя, который, как ему показалось, ничего в представлении не понимал. Кологривов вошел с ним в разговор и спросил: понимает ли он по-французски. Незнакомец отвечал “нет”.
— Так не угодно ли, чтоб я объяснил вам, что происходит на сцене?
— Сделайте одолжение.
Кологривов стал объяснять и понес страшную чушь. Соседи даже в ложах фыркали от смеха.
Вдруг не знающий французского языка спросил по-французски:
— А теперь объясните мне, зачем вы говорите такой вздор?
Э. Гертнер. Ивановская площадь в Московском Кремле. 1839 г.
Кологривов сконфузился:
— Я не думал, я не знал!
— Вы не знали, что я одной рукой могу вас поднять за шиворот и бросить в ложу к этим дамам, с которыми вы перемигивались?
— Извините!
— Знаете вы, кто я? Я Лукин.
Кологривов обмер.
Лукин был силач легендарный. Подвиги его богатырства невероятны, и рассказы о нем живы долгое время в Морском ведомстве, к которому он принадлежал. Вот на кого наткнулся Кологривов.
Лукин встал.
— Встаньте, — сказал он, — идите за мной!
Они пошли к буфету. Лукин заказал два стакана пунша; пунш подали, Лукин подал стакан Кологривову:
— Пейте!
— Не могу, не пью.
— Это не мое дело. Пейте!
Кологривов, захлебываясь, выпил стакан; Лукин залпом опорожнил свой и снова скомандовал два стакана пунша. Кологривов отнекивался и просил пощады; оба стакана были выпиты, а потом еще и еще; на каждого пришлось по восьми; только Лукин, как ни в чем не бывало, возвратился на свое кресло, а Кологривова мертвецки пьяного отвезли домой.
Граф Соллогуб рассказывает, что один случай положил конец мистификациям и шуткам Кологривова. На одном большом обеде в то время, когда садились за стол, из-под одного дипломата выдернули стул. Дипломат растянулся, но тотчас же вскочил на ноги и громко сказал: “Я надеюсь, что негодяй, позволивший со мной дерзость, объявит свое имя”. На эти слова ответа не воспоследовало. Впрочем, ответ был немыслим — и по званию обиженного, и по непростительному свойству поступка.
Кологривова любили не только как забавника, но и как человека. Ума он был блестящего, и, если б не страсть к шутовству, он мог бы сделать завидную карьеру.
Как мы выше сказали, дом Кологривовых был куплен для обер-полицмейстера.
Начальное учреждение московской полиции Карамзин относит к 1505 году. В то время, когда установлены были решетки по улицам, которые видел Герберштейн, в Москве не было полиции, а в каждой части, на которые делился город, было свое особое управление.
Оно состояло из объезжих голов, бояр с подьячими, из решеточных приказчиков и из сторожей. Решеточные приказчики были начальники сторожей; сторожа были сами обыватели, отправлявшие общественную земскую повинность натурою. Наказ того времени говорит, что боярин с подьячими и с решеточными приказчиками должны ездить по городу непрестанно день и ночь, а сторожа, расставленные в определенных местах, должны день и ночь непрестанно ходить каждый по своей улице и по своему переулку, подчиняясь непосредственно особым десятским, выбранным из среды их, и решеточным приказчикам.
Сторожа смотрели, чтобы “бою, грабежу, корчмы и табаку, и никакого воровства и разврата не было, и чтобы воры нигде не зажгли, не подложили бы огню, не накинули ни со двора, ни с улицы”. Меры осторожного обращения с огнем были самые строгие; так, запрещалось сидеть поздно с огнем, печи и мыльни запечатывались до нового указа; что же касается до печения хлеба, варения пищи, то дозволено то и другое только в поварнях, или, у кого их нет, — в печах, построенных в земле, в огородах за двором, защищая их крепко от ветру.
Исключение делалось в пользу черных сотен людей, больных и родильниц. Людям черной сотни дозволено топить свои печи в ненастные дни дважды в неделю, по воскресеньям и четвергам. Стрельцы и Стрелецкий приказ в 1686 году служили исполнительною полицейскою властью.
Любопытны известия, как при набожном царе Михаиле Феодоровиче в ночное время караулили в Кремле сторожа.
Когда наступал девятый час вечера, или, по-тогдашнему, восьмой час ночи, тогда начинает стрелецкая стрела перекликаться. Ворота Кремля затворялись зимою в 8 часов вечера и отпирались всегда после заутрени. Близ собора Успенского часовой страж начинал первый протяжно и громко нараспев возглашать: “Пресвятая Богородица, спаси нас!” За ним второй возглашает: “Святые московские чудотворцы, молите Бога о нас!” Потом третий: “Святой Николай Чудотворец, моли Бога о нас!” Четвертый: “Все святые, молите Бога о нас”! Пятый: “Славен город Москва!” Шестой: “Славен город Киев!” Седьмой: “Славен город Суздаль…” И так поименуют: Ростов, Ярославль, Смоленск и проч. Первый снова восклицает: “Пресвятая Богородица, спаси нас!” После этого, как этот страж, так и другие, чтобы не спать и не дремать, до благовеста к заутрени поют вполголоса разные духовные молитвы.
Вид части улицы Покровки
Самый памятный в числе полицейских чиновников был еще в старину на Москве “земский ярыжка”. Одет он был в красный и зеленый кафтан, на груди у него нашивались две буквы “З” и “Я”, т. е. “земский ярыжка”. Когда государь выезжал из города или шествовал в крестном ходе, тогда из них несколько человек с метлами и лопатами шли впереди всех, очищая дорогу. Кроме того, где происходили шум или драка, они всякого могли брать и отводить к суду беспрекословно.
Первый обер-полицеймейстер в Москве при императоре Петре был Греков, как мы выше уже говорили.
В 1729 году в Москве учреждается полицейский драгунский эскадрон, и Москва делится на 12 команд, центральным пунктом которых назначается “съезжий двор”. Таких съезжих дворов было двенадцать, и в каждом было два офицера, два урядника и шесть солдат с барабанщиком. Рогаточные караулы из жителей в то время оставались по-прежнему.
При Петре III получил звание генерал-полицеймейстера Дивов, но скоро это звание уничтожено, и в Москве с восшествием Екатерины II восстановлен опять обер-полицеймейстер и введен следующий штат полиции: 1 обер-полицеймейстер, 1 надворный советник, 1 асессор и 1 секретарь с канцелярскими чинами. Для посылок при московской полиции находилось двадцать человек конных драгун.
Из числа начальников полиции в век Екатерины был Архаров, о котором выше мы говорили, и затем таким же деятельным и энергичным был в царствование Александра I А. С. Шульгин 1-й. Он занимал место обер-полицеймейстера десять лет. Он оставил после себя хорошую память очень во многом и сделал по своему ведомству множество полезных преобразований и учредил такие порядки по управлению, из которых многие остаются без изменения до сего времени. Главнейшее же преобразование в Москве он сделал в пожарной команде.
Московская пожарная команда на Пречистенке
Пожарных сигналов на каланчах при нем тогда еще не было, а при пожарных командах всегда было по нескольку казаков с оседланными лошадьми, которые в случае пожара давали знать о том в соседние части. Но, несмотря на это, пожарные являлись на пожары с изумительною скоростью. Лошади под обозом были превосходные, самый обоз и сбруя в блестящем щегольском виде. Команда в соответственной времени одежде, без металлических шлемов.
Набор пожарных лошадей тогда подкреплял не то закон, не то обычай отбирать у всех лошадей за неосторожную езду по улицам и отдавать в пожарную команду без судебного на то определения. Это правило при некоторых случаях влекло за собою вопиющую и притеснительную несправедливость.
Шульгин на пожарах отличался молодецкою неустрашимостью и мастерскими распоряжениями. Из толпы то и дело слышались восклицания: “Вот отец, вот так молодец!” и пр. Шульгин пользовался почти всеобщею любовью, и особенно купечества, несмотря на то, что все его боялись, потому что могучая рука его, сжатая в кулак и распростертая, была для многих грозна и тяжела.
Шульгин жил самым широким барином, очень роскошно. Кухня его была образцом порядка и опрятности. Он по утрам сам ходил на кухню и осматривал припасы, приготовленные для того дня и разложенные на столах под хрустальными колпаками. Посуда, столы, стены, полы, одежда поваров, они сами и все прочее отличалось безукоризненною, щегольскою чистотою и блеском; малейшая пылинка не могла укрыться от зоркого его взгляда.
Эта чистота и блеск проявлялись во всем житейском быту Шульгина и на всем, что хоть несколько подлежало непосредственному его влиянию. Он очень любил хорошо покушать и угостить своих приятелей хорошим обедом.
Злые языки в то время рассказывали, что фельдъегерь, который схватил Коцебу, известного драматического писателя, на границе и отвез его в Сибирь, и был этот Шульгин. Коцебу называет его по фамилии только “Ш” и говорит, что он отличался курьезною способностью пить и есть на каждой станции при перемене лошадей — без разбору и порядка, все, что можно было отыскать: мед и паюсную икру в одно и то же время.
Шульгин не имел своего состояния, но за женою получил в приданое значительный капитал. Должность обер-полицеймейстера в то время не имела высокого оклада. Шульгин был отличный хозяин и примерный во всем распорядитель; средства, которые доставляла ему должность, были очень достаточны и даже с избытком для роскошной его жизни, но, к несчастью, он перешел в этом границы умеренности и расчета и забыл, что всему бывает конец — следовательно, и доходам, приносимым какою-либо должностью, и самой службе.
Для удовлетворения своих роскошных затей и предприятий он пользовался значительным кредитом и выстроил на Тверской улице дом, принадлежащий затем Шевалдышеву, в котором помещается его гостиница. Дом строился под личным его надзором, причем употреблялись самые лучшие и дорогие материалы, построен он был самым великолепным образом, а меблирован так, что в то время в Москве трудно было отыскать другой подобный дом.
Во время службы Шульгина в Москве про него ходило множество рассказов. Так, при переводе К Я. Булгакова из московских почт-директоров в петербургские, он говорил брату его Александру:
“Вот мы и братца вашего лишились. Все это комплот против Москвы. Того гляди и меня вызовут. Ну уж если не нравится Москва, так скажи прямо: я берусь выжечь ее не по-французски и не по-Ростопчински, а по-своему, так, что после меня не отстроят ее во сто лет”.
Он же говорил: “Французы — ужасные болтуны и очень многословны. Например, говорят они: “Коман ву порте ву?” К чему это два “ву”? Не простее ли сказать: “Коман порте?” И так каждый поймет”. Когда он был в Москве обер-полицеймейстером, то военным губернатором был в ней князь Дмитрий Владимирович Голицын. Шульгин не ладил с губернатором и не скрывал этого ни от кого.
Голицын, ценя его неутомимую деятельность и труды, не обращал на эти личности внимания и каждый раз ходатайствовал о наградах ему.
В 1824 году Шульгин был переведен из Москвы в Петербург. По отъезде своем в Петербург он отправил все свое имущество с особым обозом. Неподалеку от Новгорода встретил этот обоз граф Аракчеев и обратил внимание на длинный ряд разных блестящих экипажей и походных фур, множество превосходных и ценных верховых и упряжных лошадей и щегольски одетую в форменное платье прислугу.
Остановясь и подозвав к себе одного служителя, он спросил: “Кому все это принадлежит?” На ответ же его, что с. — петербургскому обер-полицеймейстеру Шульгину, он сказал: “Скажи ему, что всего этого никогда не было и нет у самого Аракчеева”.
Вслед за событием 14 декабря 1825 года Шульгин был уволен от своей должности и переехал в Москву. Он сперва поселился в своем доме; средства его к жизни ограничились одним пенсионом, явились долги, и в конце концов все его вещи были проданы, как и дом, с аукциона.
А. Дюран. Боровицкая башня. 1843 г.
Купцы в первое время, по старой памяти, его несколько раз выручали из беды, но под конец от него отказались. Шульгин с горя стал придерживаться чарочки.
Из бывшего своего великолепного палаццо он переехал в убогий домишко в три окна на Арбате, и здесь прохожие нередко видели, как на дворе, в ветхом, замасленном халате он колол дрова или сам рубил капусту.
Под конец его жизни, в его безвыходное положение вошел князь Д. В. Голицын и, припомня о нем одно хорошее, забыв обо всем дурном, сделался его благодетелем, платил за квартиру и снабжал его пищею. В таком положении Шульгина и застала смерть около 1832 года.
В конце царствования Екатерины, императора Павла и в первые годы Александра I славился, по рассказам современников, дом графа Каменского на Зубовском бульваре. Дом этого любимца Павла был типом московского барского дома прошлого века. По словам Е. Ковалевского и графини А. Д Блудовой, в этом доме со всеми утонченностями западной роскоши и светскости сливались и все русские и татарские древние обычаи.
Р. Курятников. Вид гостинного двора на Ильинке. 1824 г.
Дом Каменского наполняли мамы, няни, калмычки, карлицы, турчанки, т. е. взятые в плен турецкие девушки, подаренные по возвращении из армии наших военных знакомым дамам, крещеные ими в православную веру и кое-как воспитанные.
В этом доме сохранялась вся русская уродливая жизнь, со строгостью нравов и суеверием.
В домашнем театре играли комедии Вольтера и Мариво, и в важных семейных торжествах, как, например, при свадьбах, сенные девушки пели русские обрядовые песни, как в допетровской Руси. Блудова рассказывает, что, когда дочь фельдмаршала выходила замуж, горничные девушки и приживалки пели свадебные песни ежедневно во все время между помолвкой и свадьбой, так что наконец попугай графини выучился напеву и некоторым словам так твердо, что продолжал петь их, когда невеста давно была замужем уже за вторым мужем.
Хозяйка дома, графиня Анна Павловна Каменская, урожденная княгиня Щербатова, была одна из первых красавиц своего времени, благородная душой, добрая сердцем, мягкая нравом; о ней вся Москва говорила, как об ангеле во плоти.
В замужестве она не была счастлива: муж ее много заставил ее страдать; у него была известная всем, нагло выставленная связь с простою злою женщиной, к которой он уезжал беспрестанно в деревню на целые месяцы, когда не был в Петербурге или в армии, оставляя жену одну в Москве; но она никогда не заслужила ни малейшего упрека, никогда злословье не касалось ее.
Граф М. Ф. Каменский был сын мундшенка, служившего при дворе Петра Великого; он родился в 1738 году, обучался в Сухопутном Кадетском корпусе и четырнадцати лет начал военную службу капралом, а на двадцать девятом году уже имел чин бригадира.
Характера Каменский был очень крутого. Существует предание, что он подвергал телесному наказанию своих сыновей, когда те были уже в генеральских чинах. Каменский был небольшого роста, сухощавый, широкий в плечах; лицо у него было круглое, приятное, брови густые, в разговоре нетерпелив и странен, иногда очень ласков.
Самым выдающимся его достоинством была храбрость. Порошин рассказывает, что Фридрих Великий, говоря об нем в 1765 году со своим генералом Таденцином, называл его “молодым канадцем, довольно образованным”.
Суворов, отзываясь о Каменском, говорил, что “он знал тактику”. Сегюр в своих записках называет его вспыльчивым и жестоким, но отдает полную справедливость ему как полководцу, который никогда не боялся смерти. Державин приветствовал его победы в 1806 году во время войны с Францией и называл его “булатом, обдержанным в боях, оставшимся мечом Екатерины, камнем и именем, и духом”. Каменский в своей молодости два года служил во Франции для приобретения опытности в военном искусстве. Он прославился при Екатерине в обеих войнах с турками, но никогда не был любим за свой крутой и вместе вспыльчивый нрав и за жестокость.
В 1783 году он назначен был генерал-губернатором Рязанским и Тамбовским. Рассказывают, что когда он был губернатором, то частенько прибегал к крутым мерам с виновными без разбору. Так, однажды впустили к нему с просьбою какую-то барыню в ту минуту, как он хлопотал около любимой суки и щенков ее клал в полу своего сюртука; взбешенный за нарушение такого занятия, он стал кидать в бедную просительницу щенят.
Державин упоминает про него, что в бытность его тамбовским наместником он заботился о народном образовании и заводил первоначальные школы, которых тогда еще не было в том крае. Он покровительствовал также поэту Богдановичу и издал в Москве в 1778 году первую книгу поэмы его “Душенька”.
Его упрекали современники за то, что он, подражая Суворову, часто оригинальничал и юродствовал. Так, живя в своем орловском имении, с. Сабурове, он носил всегда куртку на заячьем меху, покрытую голубою тафтою, с завязками, желтые мундирные штаны из сукна, ботфорты, а иногда коты и кожаный картуз; волосы сзади связывал веревочкою в виде пучка, ездил в длинных дрожках цугом с двумя форейторами; лакей сидел на козлах; он имел приказание не оборачиваться назад, но смотреть на дорогу.
Последнее обстоятельство, как увидим ниже, и было гибельно для графа. Каменский, как и многие богачи-вельможи того времени, был тоже неразборчив в своей связи и попал под влияние грубой, необразованной и некрасивой женщины; с нею проводил он все время в деревне.
Фельдмаршал жил в своих комнатах совершенно один; в кабинет его никто не впускался, кроме камердинера; у дверей этой комнаты были привязаны на цепи огромные две меделянские собаки, знавшие только графа и камердинера.
В Москву же, в семейство он приезжал на короткое время и являлся в нем безграничным деспотом, грозою всех домашних. Любовная связь с упомянутой женщиной погубила Каменского.
Богатство и власть, которою наделял ее фельдмаршал в своем имении, не удовлетворяли его любовницу. Ей захотелось выйти замуж, и предметом своей любви она избрала полицейского чиновника, а средством к достижению цели — убийство. Обещанием наград и надеждой на безнаказанность, она уговорила одного молодого парня из дворовых, не любивших вообще своего крутого помещика, разрубить ему череп топором в лесу, через который он езжал часто; кучер был соучастником или, по крайней мере, не защитил барина, и оба приговорены были к наказанию, но сама виновница кровавого преступления осталась в стороне, благодаря протекции полицейского, за которого она вышла замуж. Убийца одним ударом топора рассек фельдмаршалу череп и половину языка.
Преступление совершилось 12 августа 1809 года; смерть вождя трогательно описал поэт Жуковский. По делу об убийстве Каменского пошло в Сибирь и отдано в солдаты около 300 человек. По рассказу же графа Делагарда, подробности смерти графа совсем другие: убийцами Каменского были два молодых крепостных человека, которым он дал музыкальное образование в Лейпциге. По возвращении их к помещику он с ними обращался жестоко и одного из них за маловажный проступок высек. Это и вызвало жажду мести. Ночью они проникли в спальню графа и убили его топором, упрекая его за то, что он вздумал извлечь их из той среды, в которой они родились. Убив своего барина, они явились в город и повинились в преступлении.
В бывшем имении графа Каменского, с. Сабурове в Орловской губернии, сохранился другой рассказ о смерти графа Каменского — он нам любезно доставлен владельцем этого имения Г. А. Спечинским: “По покупке имения в 1871 г., — как передает нам последний, — я еще застал в живых старика-сторожа, который рассказал мне, как убили фельдмаршала. Вот его слова:
“Каменский был очень строгий помещик, вместе с тем крайне недоверчивый, и его бурмистры и приказчики у него держались недолго. Года два до смерти он доверился молодому малому конторщику, который пользовался его большим доверием. Дошло дело до того, что Каменский наконец убедился, что этот конторщик даже отпускает людей на волю и выдает им фальшивые вольные за его подписью, а ему показывает, что последние находятся в бегах. Узнав об этом, Каменский не уволил конторщика от дел, а стал его преследовать наказаниями, обещая еще сослать в Сибирь. Конторщик этого не выдержал, бежал и скрылся в Сабуровском лесу, которого тогда было до 800 десятин в одном месте.
Однажды летом Каменский поехал в этот лес, чтоб назначить место для вырубки, парою, в дрогах; одет он был в форме, в треугольной шляпе. Чтобы въехать в лес, надо было подняться на очень крутую гору по узкой дороге; налево от дороги лежал обрыв, поросший кустарником, а еще ниже река Цон.
В этих-то кустах и подкараулил его конторщик и, подойдя сзади, ударил его топором так сильно, что рассек шляпу и голову пополам. Каменского похоронили 15 августа в церкви с. Сабурова и послали курьера с известием к императору Александру I. Власти стали искать преступника, кучер не был в заговоре и прямо указал на убийцу. Государь приказал найти во чтобы то ни стало убийцу. Была приведена целая дивизия, которая оцепила лес и простояла бивуаком до половины октября, но убийца не находился; его искали все в лесу, а он жил в заливе Цона, ниже леса, в тростнике; но когда пошли морозы, то он долее там сидеть не мог и больной вышел и отдался властям уже полумертвый; его приказано было наказать кнутом на месте преступления, что и было исполнено. Наказания он не вынес и умер. На месте, где был убит Каменский, был положен большой камень, более 300 пудов; этот камень лежал покойно до зимы 1889 года, но этою зимою крестьяне ухитрились расколоть его на четыре части и продать в город Орел””.
Настоящей любовницы, по словам того же старожила, у Каменского не было, а была крепостная его труппа актрис, которая и составляла его гарем; помещался последний в третьем этаже каменного здания и носил название “гульбицы”.
Помимо трех детей, — дочери и двух сыновей, — у фельдмаршала Каменского от любовницы остался незаконный сын, носивший, впрочем, фамилию тоже Каменского; в молодости он выказал замечательные военные способности; он служил у своего брата и позднее отличился в 1812 году, но за какой-то проступок был сослан в одну из крепостей, где случайно и утонул, купаясь.
Самый даровитый и блистательный член семьи Каменских, молодой главнокомандующий граф Николай Михайлович, тоже погиб в молодых годах насильственною смертью. Николай Каменский отличался блистательными военными способностями, так сказать наследственными, хотя не наследовал от отца ни его крутого нрава, ни его привычек.
Он был красавец собою, с добрым сердцем, немного вспыльчивый, очень ласковый с нижними чинами и особенно строг и горд с равными генералами; в сражениях отличался личною храбростью, легко терпел нужду с солдатами, довольствуясь очень немногим, но единственно что любил — это покойную и широкую одежду.
Когда молодой Каменский явился к Суворову в армию на поля Италии, то Суворов, зная нелюбовь его отца к нему, был крайне удивлен. Свидание фельдмаршала с Каменским было очень трогательно.
“Как! — воскликнул великодушный Суворов, бросившись обнимать его. — Сын друга моего будет со мною пожинать лавры, как я некогда с отцом его!”
Прочитав письмо бывшего сослуживца, фельдмаршал не мог удержаться от слез и произнес; “Когда ты к батюшке будешь писать, то принеси ко мне письмо, я припишу”.
В тот день была обедня; Суворов по обыкновению пел на клиросе; вдруг, от земных поклонов, подбежал к Каменскому с вопросом:
В. И. Суриков. Переход Суворова через Альпы
— Поет ли твой батюшка?
— Поет, — отвечал Каменский.
— Знаю, — возразил Суворов, — но он поет без нот, а я — по нотам.
И с этими словами побежал к певчим.
Под командой Суворова Каменский отличался своею неустрашимостью: особенно он выказал свою храбрость при атаке неприятеля во время перехода через Чертов мост.
“Юный сын ваш, — писал Суворов к отцу Каменского, — старый генерал”.
Командуя Мушкетерским полком, Каменский жил роскошно; от отца он не получал никакого дохода.
Открытая жизнь заставила его растратить казенные суммы. На него был сделан донос императору Павлу и назначено строгое следствие. Каменский от горя занемог; преданные ему офицеры его полка собрали часть затраченных денег, и как полк был расположен в разных местах, то искусно и передали суммы по батальонам. Солдаты не принесли жалобы на своего любимого командира; нашелся только один из них, и то в нетрезвом виде, который нажаловался инспектору на Каменского.
Следствие шло как раз во время вступления императора Александра I на престол. Каменский, не смея обратиться за помощью к суровому своему отцу, чистосердечно принес свою виновность молодому императору и получил прощение от монарха.
Отец Каменского держал в таком страхе своих сыновей, что последние, бывши уже в генеральских чинах, не смели при нем ни курить, ни нюхать табак и трубки, и табакерки прятали от отца.
Кстати сказать о моде, вышедшей тогда в высшем обществе, к нюханию табаку. В екатерининские времена почти все нюхали табак, даже молодые девицы; почтенные люди любили тогда щеголять своими богатыми табакерками, а у знатных бар были целые коллекции прекрасных золотых, с эмалью и бриллиантами табакерок, которые раскладывались в гостиных по столам.
Благово в своих “Воспоминаниях” рассказывает про свою бабушку, Татищеву, которая имела следующую странность. Позвонит, бывало, человека, даст ему грош и скажет: “Пошли взять у будочника мне табаку”. Немного погодя и несут ей на серебряном подносе табак от будочника в прегрязнейшей бумаге, и она, не брезгуя, сама развернет и насыпает этот зеленый и противный табак в свои дорогие золотые табакерки. Такие покупки у тогдашних бар не считались странными. Курить же табак в то время было предосудительно мужчины курили его в своих кабинетах, при запертых дверях, и если это случалось при дамах, то спрашивалось дозволение.
Куренье заметным образом стало входить в моду после 1812 года, и в особенности в 1820 году, когда стали привозить из-за границы сигарки; на первые такие, гамбургские, смотрели как на диковинку. Русские сигары, как и табак курительный и нюхательный, стали первые фабриковать саратовские колонисты-немцы.
Первый сарептский магазин немецких колонистов был открыт где-то за Покровкой. Известность он приобрел также своими медовыми коврижками и пряниками. На первой неделе Великого поста считалось обязательным для каждого барского семейства ездить в этот магазин, и целая нить карет, бывало, тянулась по Покровке в эти дни.
Иностранный же табак, как и шерсть, и полотна (ручные), чулки, батист, носовые платки и голландский сыр, московские баре покупали на Ильинке, за Гостиным двором, в нюрнбергских лавках.
Возвращаемся опять к сыну фельдмаршала Каменского. Военную славу он стяжал главным образом во время финляндской войны, когда был главнокомандующим армиею.
Последние победы Каменского были уже за Балканами, во время наших войн с турками. Безнадежная любовь к дочери ключницы-немки свела героя в преждевременную могилу. Познакомился он с нею в доме князей Щербатовых — здесь он ежедневно виделся с красавицей; это заметили родные и выдали ее замуж за другого жениха, молодого офицера Кисленского. Горе и отчаяние Каменского было велико. Мать, чтобы заставить его забыть ее, выбрала ему в Москве знатную и богатую невесту, добрую, с нежным сердцем, с пламенным воображением, но не очень красивую собою, графиню Анну Алексеевну Орлову-Чесменскую.
В. Геллер. Лубянская площадь. 1880 г.
Графиня страстно полюбила ловкого, статного молодого генерала, военная слава которого уже гремела; но сознание своей непривлекательности и неотступная мысль о корыстолюбивых планах своих женихов, которую, как говорят, в ней поселял ее домашний советник, незаконный сын ее отца, заставили преодолеть ее романическую любовь к Каменскому: Орлова отказала ему.
Отказ был неожидан. Граф уехал в армию. Графиня А. Д. Блудова в своих “Воспоминаниях” говорит: “Орлова отказала Каменскому, но по смерти его не могла утешиться и, отказавшись навсегда от замужества, посвятила всю жизнь свою на дела богоугодные и на украшение обителей иноческих и церквей”.
Пожертвования графини Орловой на церкви равнялись 71/2 миллионам рублей; только из одного отчета 1848 года о действиях Вологодского Попечительства о бедных духовного звания мы узнаем, что графиня в своей духовной назначила следующие капиталы: 340 монастырям с пустынями — по 5 000 руб. сер. каждому; 48 кафедральным соборам — по 3 000 руб. сер.; 49 попечительствам духовного звания — по 6 000 руб. сер.; всего — 2 308 000 руб. сер.
Графиня Блудова вот что рассказывает о Каменском.
Когда он, расстроенный, прощаясь с матерью, садился в коляску, чтобы ехать в армию, к экипажу подошел юродивый и протянул к нему руку с платком, говоря: “На, возьми на счастье! Добрый путь!” Каменский знал юродивого, бывавшего часто в их доме, улыбнулся ему приветливо и взял платок. Но ему не верилось в счастье: он взял платок, чтобы не обидеть юродивого, но тут же машинально передал его своему адъютанту, а этот адъютант был Закревский. Домашние Каменских, рассказывая про этот случай, замечали, что их любимый граф передал свое счастье Закревскому и уже не возвратился живым в отчий дом.
Граф Каменский был назначен императором Александром на Волынь, но по совету врачей его повезли в Одессу; дорогою он совсем лишился слуха и памяти, бредил, кашлял и почти потерял рассудок. Он скончался 4 мая 1811 года на 34 году. Когда вскрыли его тело, то открыли следы отравы. Его привезли в Орловскую губернию, в родовое их село Сабурово и похоронили подле отца; но мать просила, чтобы сердце было отдано ей: оно хранилось в приходской церкви ее дома в Москве, в Троице-Зубове, пока она была в живых, a после ее смерти, по ее просьбе, похоронено с нею на кладбище в Девичьем монастыре, где она указала себе могилу возле друга своего, Катерины Блудовой.
Графиня А. А. Орлова умерла более 30 лет спустя после смерти Каменского, но еще в последние годы своей жизни передавала своей старой подруге г-же Герард об отвергнутом ею женихе со всею горячностью, со всем увлечением любви двадцатилетней девушки.
Тело Каменского, как мы говорили, было предано земле подле праха отца, умершего за два года перед тем от руки убийцы; церковь, в которой над двумя героями поставлены простые белые камни без надписей уже в сороковых годах нынешнего столетия представляла развалину. Село было уже не в роду Каменских, и теперь, если не ошибаемся, трудно уже найти место, где покоятся останки победителя при Козлуджи и завоевателя Финляндии.
Старший сын фельдмаршала Сергей отличался только всеми недостатками отца: он служил также в армии, дослужился до генеральского чина и был Георгиевским кавалером и известен своими неумелыми и бедственными распоряжениями при осаде Рущука; Сергей Каменский подобно отцу жил дурно с женой, от которой имел двух дочерей, умерших девицами.
Проживал граф до старости в своем Сабурове, в Орловской губернии, и славился своими странностями и крепостным театром. Он хотел купить актера Щепкина, и под конец жизни растратил на свой театр все огромное состояние своего отца. После смерти первой жены, урожденной Ефимовой, он женился на своей любовнице, молоденькой красавице, вдове Кирилловой, от которой имел многих незаконных и законных детей. Один из его сыновей, Андрей, красавец собой, по способностям очень напоминал своего несчастного дядю; он умер в молодых годах в деревне от расстройства ума. Другие его дети, кажется, поселились в Смоленской губернии и затерялись в неизвестности.
Что же касается до отца то, по своим странностям он выходил из ряда обыкновенных людей. Вот несколько интересных рассказов, сохранившихся о нем в Орловской губернии и в записках его современников.
Театр Каменского находился в городе Орле, на Соборной площади; здание было одноэтажное, деревянное с колоннами, внутренность театра была недурная, с двумя ярусами лож, райком и партером с нумерованными креслами; для самого графа была особенная ложа; в этой ложе перед местом графа на столе лежала книга, в которую он собственноручно вписывал замеченные им неисправности или ошибки артистов; на сцене, сзади от этого места, висело несколько плеток, и после каждого акта он ходил за кулисы и там делал свои расчеты с виновными артистами, крики которых иногда долетали до слуха зрителей.
Граф требовал от актеров, чтобы роль была заучена слово в слово, чтобы они говорили без суфлера, и беда тому была, кто запнется или не знает роли. Что же касается до игры актера или актрисы, то на это граф мало обращал внимания.
Москва. Пресненские пруды. 1800-е гг.
К ложе графа примыкала галерея, где обыкновенно сидели так называемые пансионерки, дворовые девушки, готовившиеся в актрисы или танцовщицы. Для последних было обязательно посещение театра. Каменский требовал, чтобы на другой день каждая из них продекламировала какой-нибудь монолог из представленной пьесы или протанцевала бы вчерашнее “па”. Граф иногда садился в первом ряду кресел и смотрел на спектакль; во втором ряду тотчас же за ним сидела его мать, и с нею две его дочери, а позади матери, в третьем ряду — любовница графа с огромным портретом его на груди: если последняя чем-нибудь навлекала на себя неудовольствие графа, то портрет этот от нее отбирался и на место его давался другой, точно так же отделанный, но на котором лица не было видно, но виднелась одна спина; портрет этот вешался ей тоже на спину, и в таком виде, на соблазн всем, она должна была показываться всюду. Кроме этого наказания назначалось и другое, более жестокое — в квартиру к ней ставилась смена дворовых людей под командою урядника, которая каждые четверть часа входила к ней и говорила ей: “Грешно, Акулина Васильевна, рассердили батюшку графа, молитесь”, и бедная женщина должна была сейчас же класть земные поклоны; так что ей приходилось не спать и по ночам беспрестанно класть поклоны.
В антрактах публике в креслах разносили моченые яблоки и груши, изредка пастилу, но чаще всего — вареный превкусный мед.
Публика в театр собиралась во множестве, но не из высшего круга, которая только приезжала изредка ради смеха, и нередко у Каменского во время представления бывали скандалы. Так, в собрании И. А. Вахрамеева, в гор. Ярославле, по сообщению А. Титова, имеется стихотворение, в котором описан один из таких крупных скандалов: во время спектакля один полковник кинул на сцену бедным артистам 100 рублей; Каменский вскипел гневом и кинулся с бранью на полковника. Полковник сначала все молчал и притворялся, будто оробел, но, когда граф, поощренный его молчанием, накинулся на него еще храбрее, тут полковник уже не выдержал и, в свою очередь, напал на Каменского, требуя от него тотчас удовлетворения на палашах или стреляться на пистолетах.
О. И. Бове. Москва. Большой театр. 1825 г.
Не ожидавший такого исхода, Каменский сильно перетрусил и уже при всех, по приказу полковника, стал просить у него извинения, стоя в слезах на коленях.
Билеты для входа граф продавал и раздавал сам лично, сидя у кассы со своим Георгиевским крестом на шее. Шалуны того времени платили графу за места медными деньгами, которые пересчитывать Каменскому иногда приходилось по получасу и дольше.
При театре во время спектаклей назначался караул от полка; в последнем действии пьесы граф требовал в свою ложу караульного офицера и вручал ему пять пятирублевых синеньких ассигнаций, а иногда одну 25-рублевую беленькую ассигнацию, всегда истертые и разорванные, и весьма часто между ними были и фальшивые.
Такие проделки графа, как говорит Жиркевич в своих записках, стоили ему за три года около одной тысячи рублей ассигнациями, так как негодные для размена падали на него, а граф тут же при даче отрекался от них.
Прислуга при театре была в ливрейных фраках с красными, синими и белыми воротниками. О днях спектаклей извещалось печатными афишами. Репертуар пьес, даваемых на театре, был самый разнообразный, пьесы часто менялись и ставились иногда более чем роскошно; так, в “Калифе Багдадском” бархату, шелку, турецких шалей и страусовых перьев было более чем на тридцать тысяч рублей.
Главные артисты труппы были более чем карикатурны, игра их вызывала один смех и была ниже всякой посредственности. В числе чудачеств графа были и ежедневные его вечерние приказы, в которых он повышал и производил своих лакеев из одного ливрейного фрака в другой, обозначавший по цвету разряд и степень должности; также в ежедневном приказе возвещалось по дому, как водится в полках, о беспорядках, замеченных им в течение дня, например: делалось замечание графине за допущение ею того, что при входе ее в лакейскую люди или не встали со своих мест, или не оказали должную ей почтительность.
День Каменского был распределен в следующем порядке: утром в 5 часов он делал визиты до 7 часов, потом отправлялся в свою театральную контору, где начинал раздавать и продавать билеты, записывая собственноручно в книгу за билеты деньги и имена тех, кому дарил билеты.
В 9 часов он закрывал контору и отправлялся за кулисы и там до 2-х присутствовал при репетициях. В два часа шел гулять пешком по городу, постоянно по одному и тому же направлению до известного места, не делая ни шагу более, ни шагу менее, и возвращался домой обедать.
За обедом у него бывало мало приглашенных; за столом блюд было нескончаемое количество, прислуги при столе толпилась целая орда, больше ссорившаяся и ругавшаяся громко между собою, чем служившая; сервировка была чрезвычайно грязная: скатерти потертые, грязные, салфетки тоже такие же, в дырках; стаканы, рюмки разные, часто с отбитыми краями.
За обедом он занимал гостей рассказами о своем театре, но очень не любил, когда ему напоминали его боевую жизнь и его брата. Во всех его комнатах царствовала полная грязь и беспорядок. В передней валялся лакейский хлам и сидело постоянно 17 лакеев и вязало чулки и невода. Каждый из лакеев обязан был подавать графу кто трубку, кто платок, воду и т. п. Зала была огромная: саженей 12 в длину и саженей 7 в ширину, уставленная кругом простыми стульями, выкрашенными сажею и покрытыми черной юфтью. На потолке висели три великолепные хрустальные люстры, в одном углу залы стояли два турецких знамени и восемь бунчуков и при них часовой, одетый испанцем с тромбоном, менявшийся чрез каждые два часа.
За залой шли три больших гостиных, все устланные богатыми персидскими коврами, с большими в простенках окон венецианскими зеркалами и с портретами, писанными масляными красками, которыми стены были увешаны от потолка почти до самого пола. В первой гостиной, по словам Жиркевича, висели картины актеров всех наций, во второй — графа и его родни, а в третьей — его крепостных актеров; вся мебель в этих комнатах была из карельской березы, покрытая шелковою материею. Во второй гостиной, под портретами отца и брата, лежали под стеклянными колпаками все их военные регалии; напротив этих портретов к стене стояли большие часы, купленные им у известного московского антрепренера Медокса за 8 000 руб, игравшие, когда часовая стрелка показывала 11 минут 3-го пополудни, “со святыми упокой” и в 4 часа, тоже пополудни, известный польский “Славься, славься, храбрый Росс”. Первый бой обозначал, что в этот час найдено тело убитого фельдмаршала, а другой бой — момент рождения на свет самого графа.
После обеда граф водил своих гостей в первую гостиную, где был накрыт стол со всевозможными сладостями. Но едва било пять часов, граф покидал всех и отправлялся в свой театр, подготовляя сам все к спектаклю, который начинался в 61/2 часов.
Граф был строг только со своими артистами, которых и держал под караулом, как в карантине; с другими же своими крепостными людьми был добр и помогал им всем, как и нищим, которым два раза в неделю подавал милостыню медными деньгами.
Граф Каменский имел более семи тысяч душ крестьян, но когда он умер, то буквально нечем было похоронить его; от огромного его состояния ничего не осталось все оно пошло на театр. Все имения графа скупил генерал Красовский. Исторической усадьбой покойного графа теперь владеет Г. А. Спечинский.
Рядом с роскошным домом фельдмаршала Каменского в Москве ютился небольшой дом приятельницы жены фельдмаршала, прапорщицы Катерины Ермолаевны Блудовой. Калитка из сада последней приходилась прямо в сад Каменских, так что хозяйке дома не нужно было делать для этого неизбежных в то время выездов и приятельницы видались каждый день; этикет того времени не дозволил бы жене фельдмаршала показаться пешком на улице, да и суровый фельдмаршал не позволил бы таких ежедневных свиданий.
Несмотря на неважный чин — прапорщицы, род Блудовых считался одним из древнейших. По фамильным преданиям, Блудовы ведут род свой от Ивещея, в св. крещении Ионы Блудта, бывшего воеводою в Киеве в 981 году и умертвившего великого князя Ярополка; впоследствии он кровью своею смыл преступление, служа верно великому князю Ярославу, и сложил голову в битве с королем Польским Болеславом Храбрым.
Существует предание, что по дороге в Смоленск лежит известное пространство земли под названием “Ступня Феодора Блудова”; эта богатырская ступня чуть не покрыла всей Вязьмы. Местность эту московские князья за большие службы пожаловали предкам Блудовых. На этой “Ступне” откармливал Блудов стада своих коней и на ней давал отпор полчищам польским и литовским. Долго владел этою землею Федор Блудов, да вдруг замирился князь Иван Васильевич с князем Александром Литовским и отдал ему со многими землями и “Ступню” Федора Блудова. Заплакал горько Федор о своей “Ступне” и молвил челом грозному московскому царю: “Кровь отцов моих залила “Ступню” нашу на Вязьме, так не владеть “Ступнею” моей литвину, не отдам моей крови, умру на ней…” И московский царь не отдал “Ступни” Блудова литовцам. В Вязьме теперь про эту славную “Ступню” уже не помнят, и место это теперь — ровное поле! Мы не переходим от преданий к исторической генеалогии этого рода семьи Блудовых, которая, принадлежа к коренному русскому дворянству, жила из рода в род в провинции, вдали от двора, близко к народу, знала его, помогала в беде и нуждах не по одному своекорыстному расчету, а по сочувствию к той среде, в которой постоянно находилась.
Блудова была родом Тишина, из новгородских дворян; красоты она была необыкновенной, а также и очень умная; овдовела она в очень молодых годах; муж ее, казанский помещик, умер очень молодым человеком, простудившись в отъезжем поле: он был страстный псовый охотник, расстроивший свое состояние охотой и частью картежной игрой.
После него осталось двое детей: дочь и сын. Первая вышла замуж за костромского помещика Писемского, а второй впоследствии был государственный деятель, граф Дмитрий Николаевич Блудов, состоявший на службе более шестидесяти лет. Мать Блудова очень любила своего сына и ничего не щадила для его образования; лучшие учителя, профессора университета давали ему уроки.
Память его поражала учителей, как впоследствии его знакомых; французским языком он владел как русским, и кроме того знал немецкий, итальянский и отчасти древние языки; по-английски он выучился бывши уже советником посольства в Лондоне, без пособия учителя, при помощи лексикона и романов Вальтера Скотта.
Страсть к театру была господствующею в нем в молодости. Он мог прочесть наизусть целые тирады, почти целые трагедии Озерова и Расина. Счастливая его память сохранила ему эту способность до глубокой старости. По бабке Блудов приходился двоюродным племянником Державина, по матери — двоюродным братом Озерова. Записанный дядей Державиным, подобно другим столбовым дворянам, чуть не с пеленок в Измайловский гвардейский полк, он в павловское время был уволен. Шестнадцати лет в 1800 году поступил он юнкером в Московский архив Государственной Коллегии иностранных дел и через полгода был, благодаря необыкновенным способностям, произведен в переводчики, а на другой год — в коллежские асессоры.
В Архиве Блудов сошелся и сблизился с братьями Андреем и Алексеем Тургеневыми, с Дашковым, Вигелем; последний в своих записках о Блудове отзывается с каким-то увлечением, вовсе ему не свойственным. По его словам, Блудов своим блестящим умом сделал на него впечатление необыкновенное. Слушая его, он постоянно находился под магическим влиянием его слова. Впоследствии Блудов был в тесной дружбе с Карамзиным и Жуковским. С последним он сошелся с ранних лет; их свел его товарищ по службе Дашков, который с Жуковским воспитывался в благородном пансионе; любовь к театру и поэзии связала его с Жуковским на всю жизнь.
Едва ли не первое стихотворное произведение Блудова, как говорит Е. Ковалевский, написано им с Жуковским; это песня “Объяснение портного в любви”, и вот что послужило к ней поводом: между архивными товарищами Блудова был некто Л., сын портного; что этот Л. был влюблен — это вещь весьма обыкновенная, но он был влюбленный дикого свойства и сильно надоедал товарищам и особенно Блудову своею любовью. Вся песня состояла в применении разных предметов портняжного мастерства к объяснению любви; тут были стихи вроде следующих:
Нагрето сердце, как утюг!
Или
О, ты, которая пришила
Меня к себе любви иглой,
Как самый крепкий шов двойной
Кончалась песня словами:
Умрет несчастный твой портной.
По какому-то странному случаю, песня эта, конечно, не предназначенная для печати, попала в старинные песни, но еще страннее, что автором ее назван сам несчастный Л-у, осмеянный в ней.
Блудов имел большое влияние на Жуковского; он убедил его, как уверяет М. Дмитриев в своих “Мелочах”, Грееву элегию “Сельское кладбище” перевести не четырехстопными ямбами, а шестистопными.
Князь Вяземский рассказывает, что у графа Блудова была задорная собачонка, которая кидалась на каждого, кто входил в кабинет его. Когда, бывало, придешь к нему, первые минуты свидания, вместо обмена обычных приветствий, проходили в отступлении гостя на несколько шагов и в беготне хозяина по комнате, чтобы отогнать и усмирить негостеприимную собачонку.
Поэт Жуковский не любил этих эволюций и уговаривал графа держать собачку на привязи. Как-то долго не видать было его. Блудов пишет ему записочку и пеняет за продолжительное отсутствие. Жуковский отвечает, что заказанное им платье еще не готово и что без этой одежды с принадлежностями он явиться не может. При письме собственноручный рисунок: Жуковский одет рыцарем в шишаке и с забралом, весь в латах и с большим копьем в руке. Все это, чтобы защищать себя от нападений кусающегося врага.
Князь Вяземский говорит про Блудова, что он имел авторское дарование, но до сорока лет и долее не мог решиться ничего написать. Он же упоминает о нем: “Как в литературной сфере Блудов рожден не производителем, а критиком, так и в государственной он рожден для оппозиции”. Слабая сторона его характера была раздражительность и вспыльчивость: в минуту гнева он никого не щадил, но, когда проходил гнев, он уже все забывал и с ласковою улыбкою спешил заговаривать с обруганным. Блудов считался остряком в свое время, и попасться к нему на язычок многие побаивались. Когда на место государственного секретаря Сперанского был назначен Шишков, человек неглупый и почтенный, но вовсе по лености неспособный ни к каким делам, движимый теплым чувством любви к отечеству, он написал несколько манифестов; лучшим из них было известие о потере Москвы. Блудов сказал, что для возбуждения красноречия должно было сгореть Москве.
Когда вышло первое иллюстрированное издание новых басен Крылова, Блудов говорил, что басни вышли “со свиньею и с виньетками”. Строгий и несколько изысканный вкус Блудова не допускал появления хавроньи в поэзии.
Когда граф Хвостов в своих стихах сказал: “Суворов мне родня, и я стихи плету”, Блудов заметил: “Полная биография в нескольких словах; тут в одном стихе — все, чем он гордиться может и стыдиться должен”. Когда Шатобриан про друга Блудова, Александра Тургенева, написал: “Граф Тургенев, бывший министр народного просвещения в России, человек всякого рода познаний”, Блудов, прочитав эти строки, сказал: “Угораздился же Шатобриан выразить в нескольких словах три неправды и три нелепости: Тургенев не граф, не бывал никогда министром просвещения и далеко не всеведущ”.
В “Арзамасском ученом обществе”, в этом обществе, посвященном шуткам и пародиям, Блудов носил прозвище “Кассандра”, Блудова и Жуковского можно назвать основателями этого Общества; кроме них здесь были все передовые люди того времени. Поводом к основанию Общества арзамасцев послужила статья Блудова “Видение в Арзамасе, издание Общества ученых людей”. Также дал мысль об “Арзамасе” Блудову еще и следующий случай.
В то время отправлялся в Арзамас воспитанник Петербургской Академии, живописец Ступин, с тем, чтобы основать там школу живописи. По поводу этого трунили над Ступиным, говоря, что он хочет грубую арзамасскую живопись возвести в искусство и образовать академию. Это и повело к шуточному названию Общества — “Арзамасская академия” и “Арзамасское ученое общество”. В уставе этого Общества, написанном в шуточном тоне Блудовым и Жуковским, между прочим сказано было: “По примеру всех других обществ, каждому нововступившему члену “Арзамаса” надлежало было читать похвальную речь своему покойному предшественнику, но все члены нового “Арзамаса” бессмертны, и так, за неимением собственных готовых покойников, новоарзамасцы положили брать напрокат покойников между халдеями “Беседы” и “Академии”.
Протоколы составлялись Блудовым и большею частью Жуковским; последний имел необыкновенную способность противопоставлять самые разнородные слова, рифмы и целые фразы одни другим таким образом, что речь его, по-видимому правильная и плавная, составляла совершенную бессмыслицу и самую забавную галиматью. Карамзин об арзамасцах писал из Петербурга к своей жене: “Здесь из мужчин, всех для меня любезнее — арзамасцы: вот истинная русская академия, составленная из людей умных и с талантом! Жаль, что они все в Москве, а не в Арзамасе”.
В следующем письме: “Сказать правду, здесь не знаю я ничего умнее арзамасцев: с ними бы жить и умереть”.
Члены этого Общества были молодые интеллигентные люди, богатые надеждами, но не карманом. За исключением двух-трех, это все были бедняки. Блудов и Жуковский, как говорит графиня А. Д. Блудова в своих “Воспоминаниях”, часто под конец месяца, когда их финансы приходили к концу, хлебали одни щи, которые варил себе Гаврила, слуга и дядька Блудова.
Собрания арзамасцев бывали большею частию у Блудова и Уварова; в начале вечера читалось какое-нибудь серьезное сочинение; разбиралось, критиковалось и затем предлагался веселый ужин, на котором арзамасский гусь и веселые куплеты, эпиграммы, а за неимением их обычная кантата Дашкова, петая всеми вместе, составляли обычную, неизбежную принадлежность ужина.
Из нескольких эпиграмм, написанных Блудовым, вот одна:
Хотите ль, господа, между певцами
Узнать Карамзина отъявленных врагов!
Вот комик Шаховской с плачевными стихами
И вот бледнеющий над рифмами Шишков:
Они умом равны: обоих зависть мучит;
Но одного сушит она, другого пучит.
Шишков был худ; Шаховской толст и неповоротлив.
Воейков, описывая многих арзамасцев в своем “Парнасском адрес-календаре”, про Блудова говорит: “Д. Н. Блудов, государственный секретарь бога Вкуса, при отделении хороших сочинений от бессмысленных и клеймении сих последних печатью отвержения, находятся на теплых водах для излечения от простудной лихорадки, которую получил он на Липецких водах” (намек на комедию Шаховского).
“Липецкие воды” Шаховского в свое время наделали много толков в литературных кружках. Князь в этой комедии осмеял Жуковского, хотя и невпопад; этим он раздражил всех почитателей Жуковского и Карамзина и лучших литераторов того времени. В печати явилось много эпиграмм и пародий на Шаховского и помещено было письмо с Липецких вод, в котором под видом посетителей вод были выведены все действующие лица из комедии князя Шаховского.
Даже приемы в члены Арзамасского общества одно время не обходились без намеков на литературные труды князя Шаховского. Так, во время приема В. Л. Пушкина в члены Общества, его в одной из приемных комнат С. С. Уварова положили на диван и навалили на него шубы всех прочих членов.
Это намекало на шутливую поэму князя Шаховского “Восхищенные шубы” и значило, что новопринимаемый должен вытерпеть, как первое испытание, “шубное прение”, т. е. “преть” под этими “шубами”. Второе испытание состояло в том, что, лежа под ними, он должен был выслушать чтение целой французской трагедии какого-то француза, петербургского автора, которую и читал сам автор.
Потом с завязанными глазами водили его с лестницы на лестницу и приводили в комнату, которая была перед самым кабинетом. Кабинет, в котором было заседание и где были собраны члены, был ярко освещен, а эта комната оставалась темною и отделялась от него аркою с оранжевою огневою занавескою. Здесь развязывали ему глаза — и ему представлялось посредине чучело, огромное, безобразное, висевшее на вешалке для платья, покрытое простынею.
В. Л. Пушкину объяснили, что это чудовище означает дурной вкус; подали ему лук и стрелы и велели поразить чудовище. Пушкин, как мы выше говорили, был человек очень тучный, с большим подбородком, подагрик и вечно страдающий одышкой; он натянул лук, пустил стрелу и упал, потому что за простыней был скрыт мальчик, который в ту же минуту выстрелил в него из пистолета холостым зарядом и повалил чучело! Потом Пушкина ввели за занавеску и дали ему в руку эмблему “Арзамаса” — мерзлого арзамасского гуся, которого он должен был держать в руках во все время, пока ему говорили длинную приветственную речь.
Наконец, ему поднесли серебряную лохань и рукомойник умыть руки и лицо, объясняя, что это прообразует “Липецкие воды, комедию князя Шаховского”. Общий титул членов Арзамасского общества было: их превосходительства гении Арзамаса. Этот Пушкин носил в Обществе кличку “Вот”. Случилось однажды, что он, отправляясь из Москвы, написал эпиграмму на станционного смотрителя, а его жене мадригал. И то и другое он прислал в Общество — Общество нашло стихи плохими, и Пушкин был разжалован из имени “Вот” в “Вотрушку!” Пушкин очень этим огорчился и прислал другое стихотворение, начинавшееся так:
Что делать! Видно, мне кибитка не Парнас!
Но строг, несправедлив ученый Арзамас!
Я оскорбил ваш слух; вы оскорбили друга! и проч.
Общество, по рассмотрении, послание нашло хорошим, и Пушкину было возвращено прежнее “Вот” и с прибавлением “я вас”, т. е. “Вот я вас” — Вергилиево “Quos ego”. В. Л. Пушкин был от этого в восхищении.
Так забавлялись в старые годы люди в больших чинах, в важных должностях и немолодые. Никто в то время не считал предосудительным быть веселым и шутливым.
С отъездом графа Блудова в 1818 году советником посольства в Лондон Общество совсем перестало собираться, и только изредка члены его подписывались своими шутливыми именами в письмах друг к другу или под своими литературными статьями.
Мы здесь не касаемся государственной деятельности графа Блудова и не перечисляем всех важных должностей, которые он занимал в течение своей многолетней службы.
У графа Блудова было трое детей: старшая дочь, камер-фрейлина графиня Антуанетта Дмитриевна, известная всему Петербургу своею набожностью, благотворительностью и ярым славянофильством (графиня написала “Воспоминания”, частью уже напечатанные); граф Вадим и граф Андрей, долго бывший посланником.
Граф Блудов-отец скончался 19 февраля 1864 года.