Н. П. Аксаков
Москва и московский народ
Краткий обзор исторической жизни и развития домосковской России, представленный нами согласно учению славянофилов или, точнее, по указаниям их, в предшествовавшей нашей статье изображает нам ясную картину того, что можно назвать земским правом древней Руси, определяет, в чем заключалась роль земли в общей совокупности государственного дела. Отрицать существование этой роли земли с самого основания государственности в России совершенно не возможно точно так же, как невозможно отрицать государственный характер ее вмешательства. Можно замечать в историческом обороте случаи отдельного нарушения права земли, считать право это не получившим полной определенности и оформленности, но нельзя почитать вмешательство земли в государственное дело рядом исторических случайностей, полагать, что земля оказывала более или менее постоянное свое вмешательство без особого освященного государственностью на то права.
С основанием единодержавия, когда начали выясняться и определяться все вообще общественные и государственные отношения, когда сила полунемого предания стала исподволь уступать место силе сознательного закона, когда для русского народа начался период исторического самосознания — права земли, земское право России получило также более определенный и уяснившийся характер. Но отсюда вовсе еще не следует, чтобы московский период создал что-нибудь новое, доселе небывалое. Волею, а может быть, еще больше неволею, он только сделал более сознательным существовавший до того времени порядок, придал большую определенность существовавшим и до того времени государственным отношениям.
Занятия К. С. Аксакова преимущественно историею московского периода, и другие побочные обстоятельства, о которых подробнее будем мы сейчас говорить, придали стремлениям славянофилов характер благоговения перед специально московскою Русью, — ошибка, которой далеко не вполне чужды были некоторые и из числа самих славянофилов. Такой вывод был и вполне ошибочен и вполне даже зловреден. В сущности, славянофилы останавливались в московском периоде только перед единою историческою Россией, неделимою ни на какие периоды, но в московском участке своей истории, более определенно выразившей свою сущность и свои исконные вековые предания. Зловредность такой ошибки заключалась в том, что московский период русской истории, кроме стихии русской и чисто исторической, заключал в себе и другие совершенно посторонние элементы, а смешение этих элементов с сутью исторического предания, выставление их в качестве необходимых атрибутов народного — исторического идеала, разумеется, не могло не иметь искажающего влияния.
Все высказанное нами в предшествовавшей статье является обрисованным с большею яркостью в московский период русской истории. Но отсюда вовсе еще не следует, чтобы все это было создано только Москвою и московским периодом. Не явствует отсюда даже и того, чтобы Москва не представлялась порою и враждебной всему этому строю, хотя она и должна была рано или поздно ему подчиниться.
Славянофилы чувствовали к Москве вполне исключительное, особое пристрастие, которое заставляло их для многого закрывать совершенно глаза. Они упустили из виду, что гораздо ранее германских немцев Петра и Петербурга забрались в Россию немцы византийские, влияние которых, сказавшееся преимущественно именно в Москве, было далеко не маловажным, как то явствует между прочим уже из слов Берсени Беклемишева, приведенных нами в одной из предшествовавших статей. Недаром находил пылкий приверженец существовавшего ранее строя, что вся земля мутится и меняет стародавний обычай, и причину всей этой смуты недаром видел он именно в византизме.
Славянофилы упустили из вида, что наряду с византийскими немцами действовали на головы государственников того времени и настоящие западные европейцы своими соблазнительными рассказами, вроде рассказов о том, “как шпанский король свою землю чистил” (речь идет о Фердинанде-католике и инквизиции), что сами папы прельщали государей московских соблазняющим титулом императоров римских, ибо-де к России перешла корона византийская, а потому и вся совокупность византийских преданий.
Славянофилы совершенно позабыли, что наряду с стремлением к единству России, хотя бы и получающему в Москве свое средоточие, громко раздавался в исторической России и вопль против Москвы, против московской гордыни, московских порядков, московской волокиты и т. п., проникший и в летописи и даже в пословицы русские и проявившийся рядом исторических фактов. Они совершенно упускали из вида, что и великое народное действие, великое дело освобождения началось не в Москве, а далеко от Москвы, преимущественно на окраинах тогдашней России, там, где московское влияние было наименее сильно. На защиту России поднялись, собственно говоря, силы домосковского периода, домосковская земля или земщина, хотя, разумеется, без московской централизации такой подвиг был бы и немыслим, так как приходился бы не под силу народу. Специально московские традиции не надо отождествлять с самим фактом объединения России. Скрепя сердце присоединились к Москве многие и многие области России, высоко ценя начало единения, но не уважая ни Москвы, ни московских порядков. (Желающих ближе познакомиться с делом отсылаем к превосходной статье А. Щапова “Великорусские области и смутное время”. Отечественные записки. 1861. Октябрь.)
Пристрастие славянофилов к Москве играло, с одной стороны, роль так называемого патриотизма колокольни — patriotisme du clochet {патриотизм низов (фр.). }, с другой стороны, Москва была дорога им как противоположность Петербурга, как арена собственной их деятельности.
“Москва вырабатывает русскую мысль”, — говорит К. С. Аксаков в одном из своих отрывочных замечаний, приложенных издателем к концу первого тома его сочинений. В другом месте тот же самый писатель, указывая на заслуги Москвы с 1612 года, заканчивает и указанием на то, что Москва в настоящую минуту служит горнилом обновления русской мысли и русского чувства, что из нее выходят в настоящее время люди, решающиеся мыслить и чувствовать по-русски, что из нее готовится будущее обновление России.
Трезвее взглянул на Москву А. С. Хомяков, хотя мысль свою и выразил он в форме стихотворения, прочувствованного и прекрасного. Мы говорим об известном стихотворении:
Не говорите: то былое,
То старина, то грех отцов,
А наше племя молодое
Не знает старых тех грехов.
“Нет, этот грех всегда пред нами”, — продолжает поэт; он слился с нашею кровью, с сердцами нашими, он жив и живет еще в нас, в нем должны мы каяться и до сего еще времени и, упадая
Пред Богом благости и сил
Молиться плача и рыдая,
Чтоб он простил, чтоб он простил.
А в самом стихотворении поэт исчисляет грехи почти исключительно одной только Москвы и из-за них-то и призывает Россию к покаянию.
Итак, помимо некоторого увлечения и совершенно частного заблуждения, славянофилы преклонялись в Москве только перед не подразделяющеюся сообразно периодам, а постоянно и вечно единою историческою Россией. Московский приказ был точно так же ненавистен им, как и петербургская коллегия, хотя они и упускали его охотно из вида и вообще Москве придавали слишком большое значение. По отношению к Москве у К. С. Аксакова только один раз вырвалось совершенно трезвое замечание в тех же самых цитированных уже нами “Отдельных мнениях и заметках”. “Все значение Москвы, — говорит он, — это совокупление, единство, целость Руси” (Соч. I. С. 230). Придавая Москве именно это и исключительно только это значение, мы и будем продолжать набрасывание согласно указаниям славянофилов той исторической картины, которую начали уже в предшествовавшей статье.
“Вдомосковский период, — говорит К. Аксаков, — Россия не представляла единого цельного государства, но, с другой стороны, не представляла и отдельных государств, не представляла даже федеративного государственного союза… Но Россия была едина, как одна русская земля, соединенная верою, языком, жизнью и бытом… На единой русской земле строились государственные перегородки; князья вместе с своими дружинами переходили из города в город, ссорились, сражались, выгоняли друг друга. Несложившееся государственное устройство носилось над землею. Но как же могла выносить русская земли такое беспокойное устройство, это множество воинственных, задорных князей, сейчас прибегающих к мечу в своих спорах? Мы знаем притом, что в каждом городе собиралось народное вече. Ответ на это один: менялись князья, но отношение их к народу не менялось; устройство народное от этой перемены не терпело; а потому Ростислав или Изяслав, Всеволод или Олег, — для народа было все равно, ибо отношения князя к народу и народное устройство оставались те же: какое тут дело до лица самого князя? Все эти союзы и споры князей были делом промежду их; в этом деле непосредственное участие принимали их княжий дружины. Народу не было дела до их родовых счетов, до их прав на старшинство; родовое устройство, бывшее отчасти в Рюриковом роде, чуждое русскому народу совершенно, не могло возбуждать в нем участия, ни даже быть ему понятно. Впрочем, иногда народ вмешивался в княжую борьбу; это бывало или когда эти беспрестанные сражения (в которых он непосредственно не участвовал) уже слишком вредили его материальному благосостоянию, и тогда народ удалял от себя князя, из-за которого шел спор; или же им князь лично был по душе — и тогда народ вооружался за него, как, например, Киев за Изяслава Мстиславича. Но и тут, если борьба должна была быть тяжела и разорительна для общественного благосостояния, народ говорил даже и любимому князю (например, тому же Изяславу Мстиславичу): мы тебя любим, князь, но нечего делать, иди прочь, не твое время”.
Таковы были обстоятельства и порядки, при которых возникла Москва, при которых новый, вносимый ею строй начал слагаться.
Как и ради чего возникла Москва? С какою миссиею выступила она на историческую арену? Какого рода мотивы легли в ее основание и какого рода предания должны были непосредственно из нее воспоследовать?
Припомним рассмотренную уже нами теорию С. М. Соловьева о движении, от которого будто бы возникало все вообще историческое движение в России. Такому-то именно стремлению князей двигаться и подвигаться и обязана Москва своим происхождением. Но движение князей не всегда было так исторически невинно, как живописует почтенный историк наш. Мы уже видели, что от движения Олега к Киеву и вплоть до движения Петра к финским берегам, от слов Олега: “Се буди мати Киев мати градов русских” до постановления Петербурга во главу нового строя совершался ряд вполне аналогичных передвижений, преследующих одну и ту же в сущности цель — возможно большую свободу от земли. Волна того же самого исторического движения занесла отрасль Рюрикова дома сначала в Суздаль и его окрестности, а потом придвинула к будущей Москве.
И. Д. Беляев, один из ревностных приверженцев исторического значения Москвы, рассмотрел со всевозможнейшею подробностью летописные и всякие вообще предания об ее основании и пришел к следующему выводу, который, к сожалению, должны передать мы только в нескольких словах. Из различным образом передаваемого рассказа о том, как князь — основатель Москвы, казнил земского боярина Степана Ивановича Кучку в собственной его же волости и там же основал новый город, И. Д. Беляев заключает, опираясь на многие еще посторонние данные, что Кучка, по всему вероятию, принадлежал к старинному роду новгородских колонистов в Суздальском краю, что область теперешней Москвы была гнездом представлявшей отпор суздальским нововведениям земской партии того времени, что ради ослабления соперничающего элемента суздальский князь и должен был соорудить город, как укрепление в самом гнезде их. По этой теории, собственно ради попрания и принижения земского элемента основана была впервые Москва. Что такого рода стремление действительно существовало у суздальских князей и составляло своего рода девиз их, доказывает достаточно обильными фактами вся и предшествующая, и последующая история их. “Таким образом, — рассуждает И. Д. Беляев, — предание о начале Москвы указывает на начало нового строя общественной жизни всей русской земли, представительницею которого в глазах русского народа была Москва, занявшая место красных боярских сел и слобод и тем уже самым представляющая собою отрицание старых порядков и олицетворение порядков новых. Здесь народное воображение в мифе о начале Москвы хотело олицетворить начало нового строя жизни общественной на Руси, полное развитие которого действительно впоследствии времени завершилось в Москве” (Беляев И. Д. Лекции… С. 386).
Не красиво выступает расширение и усиление Москвы на страницах русской истории. Чего только противного народному духу не встречаем мы с первых же времен ее возникновения! И ряд преступлений, убийств и ослеплений, и ряд подкупов и политических обманов и интриг, и беспрестанное подобострастное унижение перед татарской силой и достижение главенствования над другими через науськивание ее на них… И все это покорно и почти безропотно переносила земля. Почему? Потому что она стремилась к единству, хотя она и не одобряла образа действий Москвы и тяготилась ею, и, может быть, не уважала Москвы и ее новых порядков, но готова была терпеливо переносить все, только не подвергаться бы необходимости “брести врознь”, видеть разрушившимся свое единство.
При Юрии Долгоруком по поводу Москвы и московских порядков сложилась следующая поговорка: “Не имей себе двора близ княжьего двора, не держи села близ княжьего села; тиун бо его яко нож трепетицею накладен, а рядовичи его яко искры; аще от огня остережешься, но от искры не можешь устеречься, чтобы не зажечь платья”. Об этом прямо свидетельствует современник Долгорукого, бывший у него на службе боярин Даниил, сосланный им на Лаче озеро.
Но если у князей и существовало постоянное стремление освободиться как можно более от влияния земли, от земского влияния, то не всегда это стремление могло быть удобно осуществляемым. “В Москве, княжеском городе, построенном в гнезде гордой и упорной земской боярщины, — говорит И. Д. Беляев, — князь или должен был истребить всех земских бояр, или признать за ними известный, определенный круг в делах общественных и строго сохранять признанные права” (Беляев И. Д. Там же. С. 401). Приведем один подтверждающий вышесказанное факт.
В летописи под 1236 годом сказано, что при нападении литовцев на владения тверского владыки совокупились москвичи, тверичи, волочане, новоторжцы, дмитревцы, зубчане и ржевичи, побили Литву и князя их Доманта взяли в плен. Здесь мы видим продолжение союза Москвы с Тверью и Новгородом. “Но особенно замечательно в этом известии, — рассуждает И. Д. Беляев, — что здесь нет и помину о князьях, а действуют одни только земские силы: тверичи, москвичи, волочане, новоторжцы и пр., отсюда является новое и важное подтверждение, что в Москве именно сложилось знаменательное соединение и солидарность интересов княжеской власти и земщины в ее представителях боярах” (Беляев И. Д. Там же. С. 403).
Итак, что же замечаем мы прежде всего в московском периоде русской истории? Стремление правителей по возможности чуждаться мнения земли и по возможности освобождаться от ее опеки. Но мы видим точно так же, что правители сознают всю невозможность такого чуждания, всю необходимость совета земли, а наравне со всем этим существует и стремление вполне отрешиться от издавна установившегося строя, хотя формы этого строя уже сами собою сделались неприложимыми и упразднились. Современник Иоанна III, московский боярин Берсеня, говорит о нем, что он “встречу против себя любил и тех жаловал, которые против него говаривали и старых обычаев не менял”. То же самое подтверждает и Курбский в своей истории, говоря: “Зело глаголют его любосовестна быти и ничто же починати без глубочайшего и милого совета”. Более сильные перемены начались с Иоаннова сына великого князя Василия Ивановича, о котором тот же боярин Берсень говорит: “Здесь у нас старые обычаи князь переменил: встречи против себя не любит, кто ему встречу говорит, он на того опаляется; а ныне-де и государь наш запершися сам-третей у постели всякие дела делает. А как пришли сюда греки, то земля наша замешалася; а дотоле жила земля Русская в тишине и в миру. А как пришла сюда мати великого князя великая княгиня Софья с своими греки, так наша земля замешалася и пошли нестроения великие”.
Не подлежит никакому сомнению, что под землею подразумевает Берсеня весь земский строй, который замешался и пришел к нестроению через прибытие греческого элемента и порожденного им изменения стародавних обычаев. Так вот каково было влияние греков — этих “немцев древней Руси”, по выражению митрополита Макария, которых как бы просмотрели предшественники первого славянофильства. Любопытны нерусские черты, подмеченные и отчеканенные Берсеней: гнев правителя против встречи, опала за свободно выказываемое противоположное мнение. Такой порядок вещей представляется ему нарушением исторического предания, исторически сложившегося земского строя. Это та же самая мысль, которую много позднее высказал К. Аксаков прекрасными словами: “Правительство должно опасаться рабского чувства к себе по крайней мере столько же, сколько и вольнодумства”. Другое, не дружеское явление, подмеченное Берсеней, — это решение дел “сам-третей запершись”. И все это, по мнению Берсени, принесли с собою греки, и все это — плоды не русского, а греческого предания, и все это по-исторически несомненному свидетельству его началось с того времени, как пришла великая княгиня Софья “с своими греки”. А до того времени все было не так.
Совершенно наоборот в необходимости сообразоваться с мнением земли, выслушивать это мнение, совещаться с землею видели предки наши преимущественно русскую черту, особенность русского государственного строя. Приведем два факта, отмеченных К. Аксаковым:
“Идея земли, так ясно сознанная в московскую эпоху, — говорит помянутый нами писатель, — высказывается стороною и в сношениях России с иностранными государствами. Так, бояре наши отвечали Гарабурде, польскому послу, предложившему съезд для постановления вечного мира: “Михайло! Это дело великое для всего христианства. Государю нашему надобно советоваться об нем со всею землею, сперва с митрополитом и со всем освященным собором, а потом с боярами и со всеми думными людьми, со всеми городами и со всею землею. На такой совет съезжаться надо будет из дальних мест” (Соловьев. Ист. Росс. VII. С. 274). На новые требования о том же предмете послы наши отвечали, что нужно много времени для совещания со всею землею.
На это поляки отвечали: у нас в обычае ведется, что сдумает государь да бояре, на том и станет, а земле до того дела нет (Там же. С. 277). Понятно, что поляки, вдавшись в государственные аристократические формы и подавив шляхтою простой народ, не понимали уже славянского значения земли… С своей стороны, Россия не могла понять польского устройства. В царской грамоте, посланной в Литву, говорится: “Вы бы, паны рада, светские и духовные, смолвились между собою и со всею землею, о добре христианском порадели, нашего жалования к себе и государем нас на корону польскую и на великое княжество литовское похотели” (Там же. С. 281).
Кроме того, Россия высказывает этот свой взгляд, как общую истину, и Австрии. Когда один из дворян посольской австрийской свиты объявил Щелкалову, что Максимилиан хочет добиваться польского престола и надеется, что государь русский ему поможет в том, — Щелкалов отвечал: “Великий государь радел и промышлял об этом, что вам и самим видимо; да если на то воли Божьей не было, и то не сталось. И теперь государь наш хочет, чтоб Максимилиан был на королевстве польском, да ведь сам знаешь: на государство силою как сесть! Надо, чтобы большие люди, да и всею землею захотели и выбрали на королевство; а только землею не захотят и того государства трудно доступать” (Там же. С. 329)” (Аксаков К. I. С. 251).
Венский конгресс в воззрениях на национальность, очевидно, сильно отстал от мнений дьяка Щелкалова и его времени.
А вот и другой факт, приводимый тем же К. Аксаковым. “Один из земских соборов в Москве в наказе к австрийскому императору велит сказать ближним его людям: “А то вам думным людям можно и самим рассудить, что и не такое великое дело без совету всей земли не делается”” (Аксаков К. I. С. 212).
Так смотрела древняя Россия на силу мнения земли и его необходимость в делах земского строения.
Совершенно понятно, что земский собор, игравший в русской истории такую значительную роль, был только законным и естественным продолжением веча, отошедшего временно на второй план во время процесса собирания земли, в котором как учреждение областное оно не могло играть самостоятельной роли. С закончанием долгого процесса этого оно, разумеется, должно было воскреснуть, но уже в новой, примененной к обстоятельствам форме. Разрозненные вечи воскресли в виде одного единого земского собора, не переставая окончательно существовать и порознь. “Как только русская земля, — говорит К. Аксаков, — собралась вся воедино и под единою властью государственного царя, — так сейчас был созван земский собор. Первый царь созывает земский собор… Земля получила вполне подобающий ей смысл совета, мнения, мысли и слова. Не вновь воздвиглось, а только очистилось и выяснилось гражданское устройство России… Правительству — неограниченное право действия и закона, земле — полное право мнения и слова. И вот на земском соборе раздались такие речи: Государь! как поступить, это от тебя зависит, а наша мысль такова” (Соч. I. С. 296). “Как только явился первый царь и вся земля и поняты были отношения земли и государства, отношения дружественные, т. е. союз свободы власти и свободы мнения, то власть и мнение сейчас явились вместе в дружественном союзе. Первый царь созвал первый земский собор” (С. 297).
Мы не станем по недостатку места приводить длинного ряда земских соборов от Грозного и почти вплоть до Петра и до Петербурга, явившегося на смену Москвы; не станем рассматривать также и государственных вопросов, предлагавшихся им на обсуждение или самостоятельно поднятых ими. Все это читатели найдут в посвященных предмету этому сочинениях Беляева, Сергеевича, Загоскина. Мы с своей стороны сделаем только несколько отдельных замечаний касательно значения соборов в истории России.
Земский собор существовал не постоянно, не созывался периодически. Нельзя сказать, чтобы государство прибегало к помощи его всегда, когда оно было нужно, всегда, когда нужно, испрашивало мнение земли. Нужно отметить в истории много случаев, когда накоплялись совершенно основательные поводы к созыву, и правительство тем не менее пренебрегало мнением земли, если даже и не действовало по категорическому нежеланию стеснять себя таким мнением, нарушать свою свободу таким созывом. Но наряду с этим мы можем также заметить, что все или почти все такого рода упущения отзывались тяжело на благосостоянии страны и на силе и крепости самого государства. Ограничимся приведением нескольких только примеров.
Если бы собор, избравший на царство Бориса Годунова, был действительным, а не мнимым только земским собором, если бы на нем участвовали представители всей России, а не одной только Москвы, так ли проявилось бы смутное время на Руси? Начало смуты было стремлением к восстановлению законности, замене узурпатора законным царем. Можно ли было бы видеть узурпатора в царе, действительно избранном всею Россиею? А вся Россия, не принимавшая участия в деле избрания и, может быть, даже не ведавшая о нем, двинулась именно с озлоблением против преступного похитителя престола. Если бы Шуйский был в свою очередь посажен на царство настоящим земским собором, не воспоследовал ли бы иной совершенно ход событий? При появлении раскола к нему применен был светский меч. Этот меч составлял достояние государства. Следовательно, был повод спросить мнение земли по вопросу о его применении, — был повод к созванию собора. И если бы собор был созван, события, несомненно, приняли бы иной совершенно ход и мы не имели бы массы исторических неурядиц, государственного замешательства.
Так вот к какого рода старине обращали взоры свои первые славянофилы московские; вот каковой представлялась им сущность исторического предания Руси. Отсюда становится понятным и взгляд их на реформу Петра, и неодобрение всего петербургского периода; отсюда уясняется, почему приглашали они Россию временно вернуться назад, чтобы снова двинуться вперед с обновленною и очищенной силой; отсюда становится понятным и взгляд их на всю русскую историю, и взгляд их на сущность необходимых в будущем реформ.
Не надо забывать о времени, когда возникло и сложилось их учение.
Когда по окончании севастопольской войны Конст. Аксаков на одном торжественном обеде предложил тост за русское общественное мнение, слова эти ошеломили всех присутствовавших и отсутствовавших, — до того казалась странной мысль о русском общественном мнении или, по крайней мере, возможность говорить о нем. Озадаченные иностранные газеты то с недоумением, то с робостью, то с гневом несколько раз заводили речь об этом тосте. Сам Хомяков назвал тост этот “московским подвигом” К. Аксакова. И это действительно был подвиг.
Прошло с тех пор много времени. В силе и существовании русского общественного мнения никто уже более не сомневается. Оно пробивается уже и в ходе событий…
Невольно вспоминаются труды и мысли славянофилов, выраженные нами в настоящей статье.
Русский курьер. 1886. No 245. Подпись: Николай Аксаков.