XII
Городские слухи
C’est une des plus bizarres et des plus generales
dispositions de 1’esprit humain, que cette sorte
d’inquиtude d’oщ nait le besoin d’apprendre
et de rиpandre des nouvelles.
Jouy
В числе русских старинных поверий есть одно весьма странное: наш простой народ уверен, что когда льют необыкновенной величины колокол и хотят, чтоб эта работа шла успешно, то непременно пускают в ход какую-нибудь ложь и стараются распространять ее в народе. Если это подлинно справедливо, то вряд ли где-нибудь льют так много колоколов, как в нашей матушке Москве белокаменной.
Говорят, в древние времена афинские жители славились не столько своей любовью к изящным художествам и философии, как своей постоянной страстию, или, лучше сказать, жадностию, ко всем новостям, ложным или справедливым — об этом они не заботились; главное дело состояло в том, чтоб услышать самому или пересказать другим что-нибудь новенькое. Мы, москвичи, в этом случае очень походим на афинян; разница только в том, что они менялись своими новостями на городской площади, а мы развозим их из дома в дом.
Самые свежие известия о производствах и наградах играют в этих новостях главную роль. Сколько на моем веку было пережаловано в генералы людей, которые и до сих пор еще полковники; сколько статских советников, произведенных в действительные статские, которые умерли высокородными. Едва ли на небе есть столько звезд, сколько их роздано чиновникам, из которых, вероятно, многие и теперь еще ничего не носят по мундиру. В иной год эта городская молва очень щедра на чины, в другой — на ленты, а иногда с необыкновенным усердием раздает графские достоинства.
Вслед за этими официальными новостями занимают первое место новости о необыкновенных случаях; к этому разряду принадлежат: неожиданные свадьбы, похищения, самоубийства и затейливые воровства, в которых вор играет обыкновенно самую интересную роль и проводит отличным образом полицию. В Москве также нередко умирают внезапной смертью люди, которые в день своих похорон, то есть на третий день после смерти, преспокойно играют в вист или танцуют на каком-нибудь бале. Иногда появляется около Москвы невиданный и неслыханный зверь, который таскает из стада быков и глотает людей целиком, как мух.
Разумеется, на поверку выходит, что этот допотопный зверь — простой волк, которого впоследствии какой-нибудь мужик убьет дубинкою, но многие этому не верят и шепотом толкуют меж собой, что это должен быть упущенный из клетки тигр или, по крайней мере, необычайной величины гиена. Вообще новости, самые интересные и более других возбуждающие всеобщее участие, бывают трагического и даже мелодраматического содержания. Я заметил также, что почти всегда одно истинное происшествие, не вовсе обычайное, порождает несколько ложных, разумеется, в том же самом роде. Вот не очень еще давно ревнивый муж в припадке безумия умертвил ужасным образом свою жену и малолетнего сына и убил самого себя.
В Москве не перестали еще разговаривать об этом происшествии, как вдруг разнесся слух, что один молодой человек известной фамилии, который только что женился, и разумеется по любви, зарезал свою жену и, вероятно, убил бы и ребенка, если б у них был ребенок. Эта новость, в достоверности которой никто не сомневался, взволновала все умы; одни принялись позорить отца и мать убитой женщины за то, что они выдали свою дочь за такого беспутного мальчишку; другие, защищая его, говорили, что он сделал это из ревности и что имел полное право ревновать свою жену. “Вот, — толковали старушки, — поехал, разбойник, в подмосковную провести на иностранный манер какой-то медовый месяц. Вот тебе и медовый месяц!”
Мне рассказывали, что этот злодей-муж приказал несчастной жене своей как обреченной на смерть жертве нарядиться в ее подвенечное платье; мне описывали, как она, умирая под ножом убийцы, молила о пощаде, клялась в своей невинности, как он таскал ее за волосы, топтал ногами и наконец медленно и с ужасным варварством перерезал ей горло. Были и такие рассказчики, которые могли описать вам с необычайной точностию не только все страдания этой бедной женщины, но даже форму и величину ножа, которым она была зарезана. И вдруг, представьте себе удивление этих господ — и убийца-муж, и зарезанная жена явились оба на одном большом бале и как нарочно протанцевали вместе первую французскую кадриль.
Я должен предуведомить моих читателей, что сцены, которые они прочтут в этой главе, основаны вовсе не на выдумке. Лет двенадцать или пятнадцать тому назад, — не помню хорошенько, — вся Москва толковала об этой необычайной и ужасной смерти одного чиновного человека, который впоследствии оказался не только живым, но даже совершенно здоровым.
Гостиная комната, убранная опрятно, но без роскоши. Надежда Васильевна Влонская, барыня лет тридцати пяти, в щеголеватом шелковом капоте, сидит перед пяльцами и вышивает по канве. Супруг ее, Дмитрий Кондратьич Влонский, мужчина лет за сорок, развалясь в больших креслах, читает “Московские ведомости”. В одном углу, на низеньком столике, Ванюша, сын их, мальчик лет семи, строит карточный домик; подле него стоит нянюшка, женщина средних лет, в ситцевом платье и черном коленкоровом переднике.
Ванюша. Няня, няня, посмотри-ка, — еще сверху дом построил.
Влонский. Полно шуметь, Ванюша! Не даешь делом заняться. (Читая газету.) Гм… Гм… Да!.. “Из С<анкт>-Петербурга: генерал-майор Крикуновский… действительный статский советник Мигунков… надворный советник Свиблов… отставной майор… Нет!.. Что ж это мне говорил Иван Иванович Сицкий, что дядя его, Алексей Тихонович Волоколамский, должен приехать из Санкт-Петербурга непременно к третьему числу… а ведь сегодня, кажется, уже пятое?
Влонская. И, Дмитрий Кондратьич, охота тебе верить этому хвастуну!.. Что скажет, то солжет.
Влонский. Да из чего тут лгать?
Влонская. Да так — чтоб солгать.
Влонский. Полно, жена. Уж ты больно на него нападаешь! Я, право, не заметил, чтоб он лгал. Он человек порядочный…
Влонская. Ну так хвали, хвали его!.. Да, пожалуйста, при Глашеньке, — это будет еще умнее.
Влонский. Помилуй, матушка! Неужели ты в самом деле думаешь?..
Влонская. Я ничего не думаю, я знаю только, что этот Иван Иванович, у которого всего-навсего пятьдесят душ крестьян, ухаживает за нашей дочерью.
Влонский. Да с чего ты это взяла?.. Разве он делал нам предложение?
Влонская. Вот то-то и худо, мой друг!.. Если б он сделал нам предложение, так мы бы ему отказали и тогда он поневоле перестал бы к нам ездить… Эх, Дмитрий Кондратьич, добьешься ты чего-нибудь с твоею деликатностию!.. Кабы ты послушался меня да не велел бы его принимать!..
Влонский. Воля твоя, мой друг, я не могу этого сделать. Он человек такой вежливый, хороший… Ну за что я его обижу? Может быть, он и не думает свататься за Глашеньку.
Влонская. Право?.. А что значат эти частые посещения?.. Что он, в меня, что ль, влюблен?.. Конечно, он ничего лишнего не может сказать Глашеньке: она всегда со мною, но зато как он на нее смотрит!.. Ну, веришь ли, иногда возьмет такое зло, что так бы ему глаза и выцарапала!.. Наглец этакий!.. Ни стыда, ни совести!.. Уж я ли, кажется, не обхожусь с ним холодно, только что не говорю: “Да уймитесь, батюшка, к нам ездить!” Нет, сударь, лезет, как лезет в глаза! Ну, нечего сказать, истинно у этого Ивана Ивановича медный лоб! (Ванюша вслушивается в слова своей матери и смотрит на нее с удивлением.)
Влонский. Да полно, правда ли, мой друг, что он так беден?
Влонская. Ну вот еще!.. А не сам ли он нам рассказывал, что ему досталось только пятьдесят душ после покойного отца, который, — не тем будь помянут, — пропил на шампанском да проездил на рысаках и свое и женино именье?
Влонский. А дядя-то его Алексей Тихонович Волоколамский?..
Влонская. Что дядя!.. Конечно, он богат, у него три тысячи душ, и если бы он прошлого года не женился… то есть не сошел с ума…
Влонский. А почему так?.. Он человек нестарый, ему нет и пятидесяти… Впрочем, если он умрет бездетен…
Влонская. Да, дожидайся!.. И не увидишь, как с полдюжины детей будет… А нет, так все именье укрепит молодой жене…
Влонский. Правда, правда!.. Нет, уж тут бедному Сицкому дожидаться нечего. Однако ж неужели он его ничем не наградит?
Влонская. Может быть, отсыплет ему тысяч десяток на свадьбу — вот и все!
Влонский. Только-то?
Влонская. А ты думаешь, больше? Нет, душенька, не такой он человек — не расшибется!
Влонский. А ведь жаль! Иван Иванович, право, хороший малый и собою такой видный мужчина.
Влонская. Ну уж хорош!.. Да что в нем хорошего? Бледный, худой!.. Глаза недурны — это правда.
Влонский. Так, по-твоему, Иван Иванович не хорош собою?
Влонская. Нет, не хорош!
Ванюша. Иван Иванович, маман?.. Ах, нет, он хорошенький!
Влонская. Полно врать! Ты говоришь это потому, что он тебя конфектами кормит.
Ванюша. Нет, маман! Он Глашеньку конфектами не кормит, а ведь и она также говорит, что он прехорошенький.
Влонская. Ну, батюшка, слышишь?.. Вот твое деликатство! “Как отказать от дому! За что разобидеть человека!”
Влонский. Да я тут еще большой беды не вижу.
Влонская. Не видишь?.. Дочь называет его хорошеньким?..
Влонский. Ах, матушка, да если он в самом деле хорош!
Влонская. Ох, уж эти отцы, никогда ничего не видят! Да помилуй, Дмитрий Кондратьич, если девица называет мужчину хорошеньким, так этот мужчина ей нравится… Нет, надобно непременно отделаться от этого Ивана Ивановича! Как хочешь, батюшка, а я прикажу, чтоб ему всякий раз отказывали.
Влонский. Да как же это можно, Надежда Васильевна? Ведь у нас по вторникам дни.
Влонская. Что ж делать!.. Для всех дома, а для него нет. Кто виноват?.. Кажется, он мог бы давно догадаться по моему приему, что его посещения для нас неприятны. В последний раз я с ним двух слов не сказала, а он как ни в чем не бывало!.. Уж я тебе говорила, что у этого Ивана Ивановича медный лоб…
Ваня (переставая строить карточный, домик). Няня, слышишь, что говорит маман? У Ивана Ивановича медный лоб.
Няня. Стройте, сударь, стройте!.. Не ваше дело.
Влонский. Ну, как хочешь, мой друг, а мне, право, совестно… Кто и говорит, конечно, он не пара нашей дочери… да мне все кажется, что ты из мухи слона делаешь.
Влонская. Да уж позволь мне этим распорядиться — сделай милость!.. Уж, верно же, я знаю лучше тебя, что такое девушка осьмнадцати лет… Ты мужчина, ты судишь по себе… (Входит слуга.) Что ты?
Слуга. Василий Игнатьич!
Влонская. Бураковский?.. Проси!.. Иль нет — постой! Зажги две свечи, — вон, что стоят на столе… да приди поправить лампы. Как они у тебя всегда скверно горят!..
Слуга. Масло, сударыня…
Влонская. Врешь, врешь!.. Дурно чистишь, лентяй этакий!.. Ступай проси! (Слуга уходит)
Влонский. Да где Глашенька?
Влонская. У себя наверху. У нее так разболелись зубы, что она головы поднять не может.
Василий Игнатьич Бураковский (входит спешно в комнату). Здравствуйте, Надежда Васильевна!.. Дмитрий Кондратьич!
Влонская (привставая). Здравствуйте, Василий Игнатьич!
Влонский. Милости просим!
Бураковский (садясь). Слышали вы?..
Влонская. А что такое?
Бураковский (с радостию). Так вы не слышали?
Влонский. Ровно ничего.
Бураковский. Какое ужасное приключение!..
Влонская. Что такое?..
Бураковский. Страшно подумать!..
Влонская. Эх, да говорите!.. Истомили!
Бураковский. Вы знаете, что Алексей Тихонович Волоколамский был со своей женой в Петербурге и что он должен был на этих днях возвратиться сюда, в Москву?
Влонская. Ну да! Так что ж?..
Бураковский. Нет, уж не воротится!
Влонский. Что вы говорите?
Бураковский. На четвертой станции от Москвы по Петербургской дороге…
Влонская. Он скоропостижно умер?
Бураковский. Нет, хуже!
Влонский. Как хуже?..
Бураковский. Да, хуже!.. Его заели собаки.
Влонская. Как заели собаки?.. До смерти?
Бураковский. До смерти.
Влонский. Не может быть!
Бураковский. Как не может быть — помилуйте!.. Я удивляюсь, что вы до сих пор этого не знаете; со вчерашнего дня вся Москва кричит об этом.
Влонский. Да это ни с чем не сообразно — живого человека заели собаки!.. Это неслыханная вещь!
Бураковский. Однако ж, к несчастию, совершенная правда. Вот как это случилось: Алексей Тихонович, как я уже вам докладывал, на четвертой станции отсюда остановился переменить лошадей. Пока закладывали карету, ему вздумалось пройти пешком по шоссе. Вот он сказал жене, чтоб она, когда будут готовы лошади, догоняла его на большой дороге. Лошадей не скоро запрягли, прошло этак с полчаса. Вот наконец Волоколамская отправилась; проехали версту, две — глядят, на большой дороге целая стая собак. Как стал экипаж подъезжать, они разбежались. Ямщик остановил карету. Волоколамская высунулась в окно- глядь, боже мой!.. ее муж, растерзанный, окровавленный, лежит посреди дороги!.. Она вскрикнула — и покатилась… Люди бросились к Алексею Тихоновичу, думали, что он еще жив… Нет, и признаков жизни не осталось! Горничные девушки засуетились около своей барыни: спирту, того, другого — не приходит в чувства. Вернулись назад на станцию. На ту пору ехал из Клина городской лекарь, — и фамилию его сказывали, — позабыл!.. Он употреблял все возможные средства, всякие медицинские пособия — все напрасно!.. И муж и жена…
Влонская. Как, и она умерла?
Бураковский. Скончалась! Оно, впрочем, весьма и натурально: такое внезапное поражение, такая ужасная картина!.. Она же, говорят, была беременна…
Влонская. Ах, боже мой, какое несчастие!
Бураковский. Да, необыкновенный случай.
Влонский. Воля ваша, а мне что-то не верится.
Бураковский. Поневоле поверишь, Дмитрий Кондратьич, когда есть человек пятьдесят очевидных свидетелей. Мало ли по Петербургской дороге проезжих? Ведь это случилось не в стороне где-нибудь, а на большой дороге, на станции, где все останавливаются. Вот я сейчас был в клубе, — только и разговоров, что об этом. За полчаса до меня один приезжий из Петербурга рассказывал в клубе все подробности этого несчастного приключения. Он был на самом месте — видел покойников. Ну, помилуйте, что может быть достовернее этого?
Влонская. Да не видали ли вы его племянника?
Бураковский. Ивана Ивановича Сицкого? Я к нему заезжал.
Влонский. Ну, что он?
Бураковский. Его нет в Москве. У слуги не добился. Дворник мне сказывал, что Иван Иванович уехал на два дня к кому-то в подмосковную и вряд ли будет назад прежде завтрашнего утра. Вот, Надежда Васильевна, подлинно правду говорят: “Несчастие одного составляет счастие другого”. Хоть Иван Иванович Сицкий поехал из Москвы бедным человеком, а воротится богачом.
Влонский. Да что, он точно единственный наследник?..
Бураковский. А как же! Родной племянник по сестре покойному Волоколамскому.
Влонская. Но, может быть, найдутся и другие наследники?
Бураковский. Да их нет. Вот, извольте видеть: у Тихона Степановича Волоколамского было только двое детей — Алексей Тихонович и Марья Тихоновна. Марья Тихоновна вышла замуж за Сицкого. У них был один сын — вот этот самый Иван Иванович Сицкий. Алексей Тихонович скончался бездетен, так, разумеется, его именье должно перейти к сыну родной сестры. Конечно, если б он умер прежде своей жены и не так скоропостижно, то, вероятно, отказал бы ей все свое именье, а теперь и седьмой-то части брать некому.
Влонская. Скажите пожалуйста! Так поэтому у Сицкого три тысячи душ?
Бураковский. Не прогневайтесь.
Влонская. Жаль, очень жаль Алексея Тихоновича! Погибнуть такой ужасной смертию!.. А признаюсь, я рада за Сицкого: он прекрасный молодой человек!.. Подумаешь, какой неожиданный переход!..
Влонский. Да, конечно! Если все это не сказки…
Влонская. Помилуй, Дмитрий Кондратьич! Чего ж еще тебе!.. Очевидные свидетели…
Влонский. Очевидные свидетели… Ну, разумеется, это доказательство; да ведь вы, Василий Игнатьич, не говорили сами лично с очевидным свидетелем?
Бураковский. Не говорил; но мне двадцать человек повторяли его слова. Впрочем, если хотите, я сейчас поскачу в клуб, узнаю, где живет этот приезжий из Петербурга, отправлюсь к нему, расспрошу обо всем и приеду вам сказать.
Влонский. Вот это будет повернее.
Бураковский (вставая). Так до свиданья.
Влонский. Смотрите же, приезжайте!
Бураковский. Непременно приеду. (Уходит.)
Влонская (помолчав несколько времени). Ну, мой друг, каков женишок?.. Три тысячи душ!..
Влонский. А ты хотела ему отказать от дому.
Влонская. Да можно ли было предвидеть…
Влонский (улыбаясь). Впрочем, ведь он тебе не нравится.
Влонская. Эх, мой друг, да разве я могла говорить иначе? Мы за дочерью многого дать не можем, так жених ли ей человек, у которого всего-навсего пятьдесят душ крестьян? А ведь Глашенька к нему неравнодушна. Ты этого не замечал, а я давно уж вижу. Ну, конечно, Сицкий — прекрасный молодой человек, да нам-то не следовало этого говорить. Теперь дело другое — три тысячи душ, мой друг, да еще каких!.. Одно рязанское именье… вот то, что рядом с нашей деревнею…
Влонский. Село Хотиловка?
Влонская. Ну да! Семьсот душ. Одно оно дает с лишком тридцать пять тысяч в год дохода.
Влонский. Кто и говорит- барское состояние!.. И если только эти слухи справедливы…
Влонская. А ты все еще не веришь?
Влонский. Случай-то, матушка, очень странный, такой необычайный, невероятный…
Влонская. Да это то самое и доказывает, мой друг, что говорят правду. Ну, кому придет в голову сказать, что живого человека съели собаки?
Влонский. Да, конечно, это была бы такая нелепая ложь…
Влонская. Подумай хорошенько, если б это была выдумка, так уж выдумали бы что-нибудь поумнее: лошади разбили, карета опрокинулась, удар сделался. Мало ли есть смертей, которые на дело походят. А то рассуди сам: съели собаки! И где же? На большой, проезжей дороге!
Влонский. Правда, правда! Точно, это никому и в голову не придет!
Слуга (растворяя дверь). Иван Иванович Сицкий.
Влонская. Сицкий?.. Так он приехал?.. Проси!.. Смотри, Дмитрий Кондратьич, мы ничего не знаем.
Влонский. Как ничего?
Влонская. Ну да! Может быть, и он еще ничего не знает.
Влонский. Да зачем же нам об этом секретничать?
Влонская. Ах, какой ты бестолковый! Зачем, зачем! Да разве я так его приму, как принимала прежде! Что ж ты хочешь, чтоб он подумал, что мы из интересу…
Влонский. Ох, жена, смотри не перехитри!..
Влонская. Да уж не беспокойся!.. Те!.. Идет!.. (Встает и делает несколько шагов навстречу Сицкому.) А, Иван Иванович! Какой приятный сюрприз.
Влонский. Нам сказали, что вас в Москве нет.
Сицкий. Сию минуту приехал.
Влонская. Прошу покорно садиться! (Сажает его рядом с собою на канапе. Влонский садится подле жены в креслах.)
Влонский. Так вы еще нигде не были?
Сицкий. Нигде. Я только что успел сбросить с себя дорожное платье и еду теперь к дядюшке.
Влонский. К Алексею Тихоновичу?.. А он уж приехал из Петербурга?
Сицкий. Должен, кажется, приехать.
Влонский. Так вы не знаете… (Влонская толкает мужа локтем.)
Сицкий. А что?..
Влонский. Так, ничего. Я хотел только спросить вас, не знаете ли вы, приехал он или нет?
Сицкий. Право, не знаю. Дома у меня никого не оставалось. Я сейчас только приехал, ни с кем не встречался и к вам завернул потому, что не хотел проехать мимо, не узнав о вашем здоровье.
Влонская. Как вы добры, Иван Иванович!.. Впрочем, я вас за это не благодарю: вы должны любить нас, потому что мы сами любим вас, как родного сына.
Сицкий. Как, Надежда Васильевна?.. Неужели в самом деле я так счастлив?.. Ах, боже мой!.. А я полагал…
Влонская. Что я вас не люблю?.. Ну, так!.. Я вижу, по-вашему, те только нас и любят, которые к нам ласковы?.. Да вот я, например, готова за мою Глашеньку в могилу лечь, а приласкать ее не могу: такой уж у меня характер.
Влонский. Да, да, у нее такой характер. Я даже заметил, что она, чем больше кого любит, тем холоднее с ним обходится. А ведь это, мой друг, нехорошо, воля твоя, нехорошо!
Влонская. И сама знаю, да что будешь делать?.. Видно, уж так создана.
Влонский. Нет, Иван Иванович, напрасно вы это думали. Мы все вас любим; да вот даже Ванюша, — вы не поверите, как он к вам привязан… Ваня, Ваня, что ж ты не подойдешь к Ивану Ивановичу? (Ваня подходит.)
Сицкий (сажает его к себе на колени и ласкает). Здравствуй, миленький!.. Здоров ли ты? (Ваня щупает у него лоб.)
Влонский. Ваня, что ты это?.. Шалишь!
Ваня. Маман, что ж ты говорила, что у Ивана Ивановича медный лоб? У него такой же, как у меня.
Сицкий (с удивлением). Как медный лоб?.. Что это он говорит?
Влонская. Ах, скверный мальчишка!.. Ну, скажите пожалуйста!.. Хорошо, что это с вами!.. Пошел вон, негодный!.. Няня, отведи его на антресоли!
Ваня (начинает реветь). Маман, да что ж я такое сделал?
Влонская. Пошел, пошел!
Влонский. Веди, Авдотья, веди!.. Дурак этакий! (Ваню уводят.)
Влонская. Ну, вот говори при детях!.. Представьте себе: мы сейчас, перед вашим приездом, разговаривали про Ивана Ивановича Котомкина. Вы, я думаю, его знаете?.. Несносное создание: ни стыда, ни совести!.. Я, между прочим, сказала, что у этого Ивана Ивановича медный лоб; он вслушался — и вот изволите видеть!.. Ну, если б он это Котомкину сказал: ведь с ног бы нас срезал!..
Влонский. Беда с этими детьми!
Влонская. И, мой друг, что это за беда! Вот горе и беда, если детей нет.
Влонский. Да, конечно! Не приведи господи состариться одному.
Влонская. Признаюсь, я не могу видеть без грусти старого холостяка. Ну что за жизнь?.. В настоящем скука, в будущем никакой надежды!.. Мы как будто оживаем в наших детях, а он что?
Влонский. Бесплодная смоковница, сирота!
Влонская. Закон бы надобно выдать, чтоб все молодые люди женились не позже тридцати лет.
Влонский. А вам сколько лет, Иван Иванович?
Сицкий. Двадцать девять.
Влонская. Так вы бы под этот закон подошли.
Сицкий. Да всегда ли это от нас зависит, Надежда Васильевна? Та, которая за меня бы пошла, мне не нравится, а ту, на которой бы я хотел жениться, за меня не выдадут.
Влонский. Почему ж вы это думаете?
Сицкий. Я беден.
Влонская. Нет, Иван Иванович, вы богаты.
Сицкий. Помилуйте, у меня всего пятьдесят душ!
Влонская. Да зато ваша-то собственная стоит тысячи.
Сицкий. Не все так думают, Надежда Васильевна.
Влонский. По крайней мере, мы с женою так думаем.
Влонская. Разумеется! Да вот если б за нашу Глашеньку посватался человек без всякого состояния, но честный, умный, благородный…
Сицкий (с живостию). Так вы бы не стали над ним смеяться?
Влонская. Смеяться?.. Да разве предложение благородного человека, как бы он беден ни был, не делает чести родителям и девице, за которую он сватается?.. Нет, Иван Иванович! Придись нашей Глашеньке по сердцу человек добрый и с умом, так мы на состояние не посмотрим. Я первая обеими руками благословлю.
Влонский. Почему ж и нет. Богатство — дело наживное, а ум и доброе сердце никто еще не наживал.
Влонская. Конечно, конечно! И если вы, Иван Иванович, имеете виды на какую-нибудь девицу… А!.. Покраснели!.. Вот что!.. Так вы влюблены?..
Сицкий. Ах, Надежда Васильевна! До безумия!
Влонский. Право?.. Так за чем же дело стало — посватайтесь.
Сицкий. Но я не смею и надеяться…
Влонская. И, полноте, Иван Иванович! Вы слишком уж скромны… Послушайте: хотите ли, я за это возьмусь?.. Если люди знакомые, я завтра же к ним поеду, если незнакомые, так познакомлюсь.
Влонский. В самом деле, мой друг! У Ивана Ивановича нет ни отца, ни матери…
Сицкий (с большим смущением). Ах, Надежда Васильевна!.. Я никогда бы не осмелился… Но вы так ко мне милостивы!.. Ваши слова… ваше почти родственное участие…
Влонская. И, полноте, Иван Иванович!.. Скажите только, куда мне ехать?..
Влонский. Да, да, скажите только нам, кто эта девица и от кого зависит…
Сицкий. Вы хотите знать, от кого это зависит?.. Это зависит единственно от вас.
Влонская. Как от нас?
Сицкий. Да, Надежда Васильевна, — моя участь в ваших руках.
Влонская. Ах, боже мой! Так вы влюблены…
Сицкий. В Глафиру Дмитриевну.
Влонский. В дочь нашу?..
Сицкий. О, поверьте мне… я никогда б не решился, если б вы сами!.. Ах, Надежда Васильевна, скажите, скажите!.. Могу ли я надеяться?..
Влонская. Извините, Иван Иванович!.. Это так внезапно… так неожиданно… Мы очень вас любим, уважаем… но, рассудите сами: решиться вдруг, не подумавши на такое важное дело…
Влонский. Дайте нам хотя несколько опомниться.
Влонская. Конечно, ваше предложение делает нам честь: вы такой достойный молодой человек, что всякое семейство почтет за счастие с вами породниться…
Сицкий. Итак, я могу надеяться?..
Влонский. Иван Иванович, я вам скажу прямо: мы все вас любим и вовсе не прочь от этого, но прежде всего нам должно поговорить с дочерью.
Сицкий. О, разумеется! Но если только вы согласны…
Влонская. Так Глашенька противиться не станет, я это вижу по всему… Ох, эти молодые люди!.. Уж я ли, кажется, с дочери глаз не спускала!..
Влонский. Да, усмотришь за ними!.. И то сказать: чему быть, тому не миновать… Послушай, мой друг, ну что его томить: если в самом деле Глашенька согласна…
Влонская. Ах, Дмитрий Кондратьич, да разве легко расставаться с дочерью!.. Замужество… это ужасная вещь!.. Это такой шаг!..
Сицкий. Поверьте, она будет счастлива!
Влонская. Так, Иван Иванович, так!.. Но ведь сердце-то матери!.. (Утирает платком глаза.) Конечно, на все воля божия!.. И если вы пришли по сердцу нашей дочери…
Сицкий. Так вы согласны?.. (Целует руку у Влонской.) Ах, Надежда Васильевна, я не нахожу слов… я так счастлив!..
Влонский. Судьба-то, судьба, подумаешь!.. Могло ли нам прийти в голову, что сегодня…
Влонская. Ну, поверите ли, я и теперь еще не могу образумиться… Мне все кажется, что это сон!..
Влонский. Надежда Васильевна, да уж не позвать ли нам сюда Глашеньку?..
Влонская (с живостию). Нет, мой друг, нет!.. Она целые сутки промучилась зубами и только теперь заснула.
Сицкий. Так, бога ради, не беспокойте ее! А позвольте мне, Надежда Васильевна, съездить к дядюшке. Он, верно, уж приехал. Я хочу, чтоб он первый узнал о моем счастии.
Влонский. В самом деле… Ступайте, Иван Иванович, ступайте!
Сицкий. Я только объявлю ему о моем благополучии и тотчас возвращусь.
Влонская. Да, да, Иван Иванович, приезжайте скорее. (Сицкий целует руку у Влонской и уходит поспешно.)
Влонский. Ну вот. Надежда Васильевна, как все это хорошо обделалось.
Влонская. Ну да, конечно… Но только ты очень скор, мой друг.
Влонский. Я?
Влонская. Да, ты! К чему эта поспешность!.. Можно было принять благосклонно его предложение, не сказав ему ни да, ни нет. А ты, мой друг, тотчас!.. И Глашеньку хотел еще позвать…
Влонский. Так что ж?
Влонская. Как что? А если Волоколамский жив?..
Влонский (испугавшись). Жив?.. Так ты думаешь, что это ложный слух?..
Влонская. Нет, я этого не думаю: слишком много доказательств… Но благоразумный человек должен быть всегда осторожен… Конечно, и теперь мы зашли так далеко, что трудно уже воротиться… По крайней мере, Глашенька ничего не знает, так мы всё еще хоть как-нибудь, а можем отделаться… Но если б мы их свели вместе да сделали формальную помолвку…
Влонский. Да, это правда!.. Эх, поторопились мы!.. Что, если в самом деле…
Влонская. Нет, быть не может, мой друг!.. Конечно, Бураковский болтушка, любит развозить вести, однако ж он не лгун и сам ничего не выдумает. Нет, на этот счет я совершенно спокойна.
Слуга (растворив дверь). Княгиня Варвара Кирилловна с сестрицею.
Влонская. Проси!.. Вот кстати!.. Она знает все московские новости и, верно, расскажет нам об этом подробнее и лучше Бураковского.
(Входят княгиня Варвара Кирилловна и княжна Ольга Кирилловна. Первая — женщина лет пятидесяти, не слишком красивой наружности, толста, с широким раздутым лицом и отвислым подбородком. Вторая — лет сорока, одета с большими претензиями, высокого роста, с бледным лицом, красным носом и томными глазами.)
Влонская (идя к ним навстречу). Ах, княгиня, здравствуйте!.. Княжна!.. (Целуются. Влонский раскланивается.)
Княгиня. Ну, Надежда Васильевна, как я устала!
Влонская. А вы откуда?
Княгиня. Ох, матушка!.. Делала визиты. Сейчас с Басманной.
Княжна. Ах, ma soeur, какая Басманная! Мы были за Разгуляем!
Влонская. Скажите пожалуйста! Да ведь это верст восемь! (Садятся.)
Княгиня. Что, Надежда Васильевна, слышали ли вы?
Влонская. А что такое?
Княгиня. Вот, матушка, история-то!
Влонский. Какой-нибудь вздор. Ведь у нас в Москве беспрестанно сочиняют.
Княгиня. Нет, сударь, не вздор! Алексея Тихоновича Волоколамского на большой Петербургской дороге съели собаки.
Влонская. Помилуйте! Как съели собаки? Может ли это быть?
Княгиня. Видно, может, когда съели.
Влонский. Разве искусали?
Княгиня. Съели, батюшка, съели!
Княжна. То есть до смерти заели.
Влонская. Неужели в самом деле?.. Я что-то слышала, да так мимо ушей и пропустила. Думаю: не может быть, это кто-нибудь сочинил, а Москва и рада — подхватила, да и ну трезвонить в колокола!
Княгиня. Нет, Надежда Васильевна, истинная правда; и следствие уж наряжено. Мне называли по именам чиновников, которых послали на эту станцию: Ивана Яковлевича Сальянова — вот что служит в канцелярии генерал-губернатора, да какого-то частного пристава — фамилию забыла.
Влонский. Ах, боже мой! Так это в самом деле справедливо?
Влонская. Да ведь с ним, кажется, была жена?
Княгиня. Как же! Говорят, бедная не могла вынести этого удара…
Влонская. Неужели умерла?
Княгиня. Умерла.
Влонский. Вот истинно трагическое приключение!
Княжна. О, не говорите!.. Ужасно!.. Боже мой, какая смерть!..
Влонская. Не знаете ли, кто первый привез об этом известие в Москву?
Княгиня. Одни говорят — граф Петр Сергеевич Сборский, другие — Федор Николаевич Башлыков…
Княжна. Нет, ma soeur. Я слышала, что об этом отправлен был эстафет к главнокомандующему. А так как он получил его в приемный день, так вовсе не удивительно, что вся Москва узнала…
Княгиня. Нет, ma chere! Первое известие получено от приезжих. Я это наверно знаю. Да впрочем, от кого бы ни получено, а только это правда. Вот, Надежда Васильевна, до чего мы дожили: на больших дорогах едят живых людей собаки! Видно, хороша земская полиция!..
Влонская. Ну, я думаю, исправнику за это достанется.
Княгиня. И, матушка! Оправдается как-нибудь!.. Да что и говорить, все так распущено, что я удивляюсь, как до сих пор волки не бегают по московским улицам, как нас не грабят в полдень на Красной площади…
Влонский. Конечно, княгиня, это весьма несчастный случай, но ведь всего и правительство предвидеть не может.
Княгиня. Должно, сударь, должно все предвидеть! На то оно правительство… Нет, в старину не так бывало!.. Когда покойный мой батюшка князь Кирилл Андреевич был губернатором, то у него дела шли другим образом. Случилось однажды, что какая-то дворняжка загрызла матушкину болонку, так он приказал и цепных-то собак перебить во всем городе.
(Входит Мардарий Степанович Шарапов, небольшого роста пожилой человек с рябым широким лицом, в зеленых очках и во фраке стариковского покроя.)
Влонский. А, Мардарий Степанович!.. Здравствуйте!
Шарапов. Как ваше здоровье?.. Надежда Васильевна!.. Ваше сиятельство! (Раскланивается.)
Влонская. Прошу покорно садиться.
Шарапов (садясь). Как я входил, мне послышалось, что вы изволите говорить о собаках. Верно, у вас шла речь об этом удивительном происшествии?..
Княгиня. Да, мы говорили о смерти Алексея Тихоновича.
Шарапов. Чудный случай!.. Живого и здорового человека заели собачонки!.. Вот если бы, я вам доложу, хоть у меня меделянские собаки, так это другое дело: быка растянут, а то, помилуйте, дворняжки!
Влонский. Ну, каковы дворняжки!
Шарапов. Да ведь, я вам доложу, не то, что заели, а растерзали на части.
Княгиня. Как на части?
Шарапов. Да-с! Мне это рассказывал верный человек. Я вам доложу, такая жалость, что и сказать нельзя! Где рука, где нога…
Княгиня. Ах, ужас какой… Что ж, собрали как-нибудь?
Шарапов. Да-с, кой-как. А головы-то не нашли.
Княгиня. Что вы говорите?
Шарапов. Истинно так! Приказано искать по всему уезду. Да-с, ужасное происшествие, ужасное! Говорят, вышнее начальство очень горячо за это взялось!.. Я вам доложу, исправник — человек мне знакомый. Жаль мне его, очень жаль! Погиб!
Княгиня. Туда ему и дорога!
Шарапов. Конечно, оплошность!.. А истинно жаль! Человек небогатый, жена, дети… Ведь уж Алексея Тихоновича не воскресишь.
Княгиня. Ах, батюшка, так и смотреть сквозь пальцы? Сегодня собаки заели его, а завтра заедят меня!.. Покорнейше благодарю!
Влонская. Что слышно об его жене?..
Шарапов. Говорят, что она от испуга умерла. Обоих вместе хоронили.
Княгиня. Бедный, бедный Алексей Тихонович!.. Подумаешь, какая смерть!.. А пожил бы еще!.. Ведь он был человек нестарый.
Шарапов. Да-с! Ему было этак под шестьдесят.
Княгиня. Что вы, что вы!.. Много-много пятьдесят два. Да он еще был молодец… Как теперь смотрю на него!.. (Двери отворяются.) Господи!.. Что это?.. (Входят Алексей Тихонович Волоколамский и Сицкий. Все вскакивают.)
Влонская (с ужасом). Алексей Тихонович!..
Волоколамский (улыбаясь). Да, это я.
Княгиня. Вы живы, здоровы?..
Волоколамский. Слава богу!
Княгиня. Скажите пожалуйста!.. Что ж это вся Москва говорила…
Волоколамский. Что меня заели собаки?
Княгиня. Так это выдумка?
Волоколамский. Не совсем. Я точно, на четвертой станции отсюда пошел один пешком по шоссе, на меня точно напали собаки и точно загрызли до смерти, но только не меня, а моего пуделя.
Княгиня. Так из этого-то сочинили… Ну, уж нечего сказать, — ай да матушка Москва!
Влонская (тихо мужу). Ну вот… что мы наделали!
Влонский (также тихо). Да уж молчи! (Громко.) Ну, слава богу!.. А мы было так перепугались!.. Да что ж мы стоим?.. Прошу покорно! (Садятся.)
Волоколамский. Я ехал к вам, Надежда Васильевна, и повстречался с племянником… Ну что, здоровы ли вы?.. (Влонская молчит.) Да вы что-то очень расстроены?
Влонская. Ах, боже мой!.. Да как же не быть расстроенной, когда…
Волоколамский. Так и вы также поверили?..
Влонская. Ох, не говорите!.. Я и теперь еще не могу опомниться… И что за глупость на меня напала?.. Поверить такому вздору!..
Княгиня. Да, признаюсь!.. Нельзя надивиться, как мог такой нелепый слух распространиться по всей Москве?
Влонская (с жаром). И, помилуйте, княгиня, чему тут дивиться, когда есть люди, которые всю жизнь свою проводят в том, что развозят по городу всякие глупые новости; скачут от одного конца Москвы до другого для того только, чтоб пересказать какой-нибудь вздор, перемутить, перетревожить, и для чего? Спросите!
Княжна (тихо княгине). Ma soeur, да уж это, кажется, на наш счет?..
Княгиня. Что вы, что вы, Надежда Васильевна?.. Да разве всякий не волен рассказывать, что слышит?
Влонская. Я не о вас говорю, княгиня, а об этих вестовщиках, которые, по мне, хуже всякой язвы и чумы, которые или переносят чужое лганье из дома в дом, или сами сочиняют, но только уж не могут жить без того, чтоб не плести и не распускать всякие нелепые слухи…
Княгиня (вспыльчиво). Да что вы, в самом деле, так разгневались, Надежда Васильевна?
Влонская. Я говорю не на ваш счет, княгиня! А есть люди, которых бы надобно именным указом засадить дома, чтоб они не таскались по Москве да не развозили дурацкие вести, в которых нет ни на волос здравого смысла. Не мешало бы также пугнуть их порядком за то, что они лгут на правительство, выдумывают какие-то небывалые следствия…
Княгиня (вставая). О, это уже слишком!.. Это личности!.. Поедем, ma soeur! (Все встают.)
Влонская. Вы напрасно это берете на свой счет, княгиня. Я говорю вообще.
Княгиня. Нет, уж извините!..
Влонская. Впрочем, как угодно. Я не смею вас удерживать.
Княгиня (своей сестре). Partons, ma chere, partons! (Уходят.)
Шарапов. Я вам доложу, Надежда Васильевна, вы напрасно изволите гневаться.
Влонская. Хороши и вы, сударь. “От верного человека слышал — растерзали на части! Головы не найдут!..” Ну, не стыдно ли в ваши лета?
Шарапов. Позвольте, позвольте!.. Я вам доложу, я тут ни в чем не виноват… Вся Москва говорила…
Влонская. Москва говорила!.. А кто это Москва… Это вы… вы сами сочинили!
Шарапов. Кто? Я-с?.. Да я вам доложу, что я от роду моего ничего не сочинял.
Влонская. Вы?.. Да вы только этим и занимаетесь!
Шарапов. Нет-с, извините, у меня есть и другие занятия.
Влонский. Надежда Васильевна!..
Влонская. Ах, мой друг!.. Да что ж, в самом деле?.. Нас огорчили, перепугали, а ты прикажешь за это благодарить?.. Я вас прошу, Мардарий Степанович, и прошу серьезно, не приезжать к нам вперед с такими новостями.
Шарапов (обидясъ). Как вам угодно-с! Как вам угодно-с!
Влонский. И, полноте, Мардарий Степанович!
Шарапов. Да помилуйте! Что ж я, бессловесный, что ль, какой? Сам слышишь, а другим не смей пересказывать!
Влонская. Никто вас об этом не просит.
Шарапов. Как вам угодно-с!.. Прощайте, Дмитрий Кондратьич!.. Признаюсь, я никак не ожидал таких неприятностей!.. Никак не ожидал! (Уходит.)
Волоколамский. Что это, в самом деле. Надежда Васильевна, вы так разгневались?.. Я этому смеюсь, смейтесь и вы.
Влонская. Признаюсь, для меня очень странно, Алексей Тихонович, что когда ваши друзья принимают к сердцу…
Волоколамский. И, Надежда Васильевна! Да ведь, несмотря на это вранье, я жив и здоров, жена моя также…
Влонская. Вам, конечно, это ничего. Вас не могли уверить, что вы умерли, но я желала бы, чтоб вы были на нашем месте…
Волоколамский. О, я никогда не сомневался в вашей дружбе! Я уверен, вы очень испугались и огорчились, да ведь, слава богу, все это вздор, так о чем же и говорить?.. Поговоримте-ка лучше о другом. Племянник объявил мне, что вы приняли благосклонно его предложение…
Влонская. Да-с!.. Иван Иванович сделал нам честь… Мы, конечно, отдаем всю полную справедливость достоинствам Ивана Ивановича… Но вы сами знаете, Алексей Тихонович, что это не такое дело, чтоб можно было его кончить в двух словах… Во-первых, для этого необходимо согласие нашей дочери…
Волоколамский (улыбаясь). Да если верить словам племянника, так, кажется, с этой стороны больших затруднений не будет.
Влонская (вспыхнув). А разве Иван Иванович позволил себе сказать, что Глашенька к нему неравнодушна?..
Волоколамский. О нет!.. Он думает только… надеется…
Влонская. Надежда нас часто обманывает, Алексей Тихонович!..
Сицкий (тихо дяде). Боже мой!.. Что ж это?
Волоколамский (также тихо). Успокойся!.. (Громко.) Конечно, ваша Глафира Дмитриевна такая милая, такая достойная девица… Я не спорю, она имеет полное право быть разборчивой невестой. Но я скажу при моем племяннике, что и он также отличный молодой человек, и хоть у него только семьсот душ…
Влонский и Влонская. Семьсот душ!..
Волоколамский. Да! Я продал ему мое рязанское именье. Вот и купчая.
Сицкий. Ах, дядюшка!
Волоколамский. И, полно, мой друг, не благодари! (Улыбаясь.) Я и так отнял у тебя с лишком две тысячи душ…
Сицкий. Можете ли вы думать, дядюшка!..
Волоколамский. Нет, мой друг, не думаю! (Обнимает его.)
Влонский. Рязанское именье?.. Так это Хотиловка?..
Волоколамский. Ну да! Он теперь ваш сосед, и если Глафира Дмитриевна…
Влонская. Да, это решительно от нее зависит. (В сторону.) У!.. Слава богу, полегче!..
Влонский. Что ж касается до нас… (Глядит на свою жену)
Влонская. Так я и муж мой — мы оба согласны… Уж одно то, что мы породнимся с вами, Алексей Тихонович…
Волоколамский. Все это прекрасно, да если Глафира Дмитриевна…
Влонский. Ах, Алексей Тихонович, что вы слушаете жены?.. Ведь эти барыни всегда так: надобно поломаться, потомить… А я так вам скажу напрямки…
Влонская. Дмитрий Кондратьич!..
Влонский. Да полно, матушка, что тут хитрить!.. Алексей Тихонович, мы согласны, и Глашенька будет согласна.
Волоколамский. Так за чем же дело стало? Попросите Глафиру Дмитриевну сюда.
Влонская. А вот позвольте… я сама.. Надобно ее немного приготовить… Вы, мужчины, этого не понимаете: это такая страшная минута для девицы… даже и тогда, когда она любит…
Влонский. Ступай же, мой друг! (Влонская уходит.)
Волоколамский. Ну что, племянник?
Сицкий. Ах, дядюшка!
Волоколамский. А что, сердце бьется?
Влонский. Да уж, верно, не от страха!.. Ох вы, молодые люди!.. И как успеют все спроворить!..
Волоколамский. Да так же, как мы в старину проворили, Дмитрий Кондратьич.
Влонский. Правда, правда!..
Волоколамский. Извините!.. Мне нужно сказать слова два племяннику…
Влонский. Сделайте милость!..
(Волоколамский и Сицкий подходят к окну и говорят меж собой вполголоса, а Влонский садится подле канапе; в эту самую минуту двери растворяются и вбегает Бураковский.)
Бураковский (не замечая Волоколамского и Сицкого). Все узнал, Дмитрий Кондратьич!.. Все узнал!.. Я отыскал этого приезжего из Петербурга, расспросил его, — все точно так. Алексея Тихоновича заели собаки, жена его умерла от испуга. Об этом послан курьер в Петербург, наряжено следствие…
Влонский (вставая). Полно, так ли, Василий Игнатьич?.
Бураковский. Помилуйте! Да уж это не пересказы какие-нибудь — очевидный свидетель!.. При нем хоронили и мужа и жену, — он был в церкви, когда их отпевали.
Волоколамский (подходя к Бураковскому). И очень усердно молился, — я сам это видел.
Бураковский (с ужасом). Господи!.. Что это?.. Алексей Тихонович! Это вы?..
Волоколамский. Я.
Бураковский. Вы живы?
Влонский. А вот как видите: жив и здоров.
Волоколамский (улыбаясь). А впредь уповаю на власть божию.
Бураковский. Что ж это такое?.. Да как же можно этак лгать и с такими подробностями?
Волоколамский. В них-то, Василий Игнатьич, вся и сила. Что ж это за лгун, который просто уморит живого человека, а не расскажет вам, как он умирал, что говорил перед смертию, сколько было духовенства на его похоронах и в какой именно церкви его отпевали? Да это, батюшка, не лгун, а лгунишка, самый пошлый, обыкновенный прозаист, а вы, видно, попали на поэта.
Бураковский. Так это все выдумки?.. Ну, слава богу!
Волоколамский. Вы большой охотник до новостей, Василий Игнатьич, так я вас потешу, скажу вам такую новость, о которой вы можете смело всем рассказывать. Сейчас будет помолвка племянника моего Сицкого с Глафирой Дмитриевной.
Бураковский. Что вы говорите?.. Как я рад!.. Честь имею поздравить!
Горничная девушка (растворив двери). Барыня приказала вас просить к себе в диванную.
Бураковский. Теперь вам, Дмитрий Кондратьич, не до гостей. Итак, прощайте, — я еду…
Волоколамский. И, верно, домой?
Бураковский. Нет. Надобно кой-куда заехать… Честь имею кланяться! (Уходит.)
Влонский. Что вы это наделали!..
Волоколамский. А что?
Влонский. Да ведь это все равно, что объявить на площади…
Волоколамский. Тем лучше! Не нужно будет карточек посылать. Пойдем. (Уходят.)