XVIII
Купеческая свадьба
Признательно скажу: Я этот пир отличным нахожу;
Шампанское лилось — да только не простое:
От Крича, батюшка!.. А общество какое — Первостатейное!..
Ну, истинно банкет!
Мы этак меж собой, а генералитет Сидел особенно…
Из рукописной комедии
Вопреки мнению некоторых… как бы сказать повежливее?.. ну, положим, мудрецов, которые без всякого права и призвания хотят быть нашими наставниками, эта европейская образованность, о которой они беспрестанно толкуют, начинает приметным образом проникать во все слои нашего общества. Я говорю “образованность”, а не “просвещение”, потому что под словом просвещение разумею не одни наружные формы, домашний быт и эти общие, поверхностные познания, которыми так гордятся наши западные соседи; где речь идет о свете, там, конечно, все эти житейские удобства — покрой платья, художества, ремесла — и даже исполненная глубины и мрака немецкая философия становятся весьма мелкими. Впрочем, это дело условное.
Если французы под благовидными словами “демонстрация” и “манифестация”, то есть изъявление, разумеют буйные крики мятежной черни, а разрушение всех семейных связей и систематический грабеж называют социализмом, то есть общежительством, так почему же и нам не называть европейскую образованность и улучшение житейского быта просвещением? Конечно, это выражение не так еще противоречит настоящему своему смыслу, как те, о которых я сейчас говорил; да ведь мы не французы, — где нам за ними угоняться!..
Я сказал, что образованность делает весьма быстрые успехи в России и, чтоб увериться в этом, надобно только взглянуть на наше купечество. Лет тридцать тому назад русский купец, говорящий иностранными языками, довольно ловкий и образованный, обратил бы на себя всеобщее внимание. Я помню время, когда сочинитель не дворянин, не чиновник, а простой купец показался бы для всех самым странным и необычайным явлением. Не так еще давно купеческие обычаи, их образ жизни и понятия так резко отличались от дворянских, что при встрече с купцом, одетым по-нашему, вовсе не нужно было спрашивать, что за человек этот господин.
Его речь, приемы, поступь — все изобличало в нем сословие, к которому он принадлежал. Теперь не угодно ли пожаловать в Купеческое собрание и поглядеть, как веселится по-дворянски наше московское купечество; посмотрите, как любезничают кавалеры, какой изящный туалет у дам; танцуя с незнакомой вам девицей, вы разговариваете с ней по-французски о театре, об иностранной словесности; она знает и “Парижские таинства” и “Вечного жида”; она вам признается, что потихоньку от отца и матери курит папиросы, читает Жорж Занд и умирает от скуки, живя в Москве; одним словом, вам и в голову не придет, что батюшка этой образованной девицы торгует в каком-нибудь москательном или панском ряду.
Разумеется, эта образованность ограничивается иногда одной только наружностию; случается, что ваша дама промолвится: говоря об одном человеке, употребит множественное число “они” или назовет своего отца тятенькой; от иной вы слова не добьетесь, а другая так развернется, что вы от ее удальства в тупик станете. Конечно, в этом последнем отношении и в нашем дворянском быту не без греха, и у нас бывают барышни, которые отличаются от этих удалых купеческих дочек только тем, что вообще развязнее и гораздо лучше их передразнивают парижских гризеток; впрочем, так и быть должно: купеческие дочки почти никогда не бывают за границею, так могут только понаслышке подражать этим очаровательным созданиям, без которых и знаменитая “Grande chaumiere” и блестящий “Bal Mabille” потеряли бы всю свою прелесть.
После того что я вам сказал, вы, верно, отгадаете, что свадьба, которую я хочу вам описать, была не вчера. Где нравы и обычаи различных сословий начинают сливаться в одну общую физиономию, там исчезают все эти резкие черты, все эти особенности, составляющие главное достоинство всякой отдельной физиономии. Купеческие свадьбы, вроде той, о которой я хочу теперь с вами говорить, бывали тому назад лет тридцать.
Может быть, где-нибудь в глубине Замоскворечья или за Таганским рынком бывают и в наше время свадьбы, напоминающие эту старину; но, говоря вообще, московское купечество из всех прежних свадебных обычаев сохранило только позолоченную карету, запряженную цугом вороных или серых коней, и двух рослых лакеев в парадных ливреях, с фантастическими гербами, которые называются общими; все остальное на купеческой свадьбе происходит точно тем же порядком, как и во всех дворянских семействах.
Я прошу моих читателей перенестись вместе со мной в дом московского первой гильдии купца Харлампия Никитича Цыбикова. Его каменный трехэтажный дом, некогда принадлежавший знатному барину, сохранил еще свою аристократическую наружность, но зато внутренность его совершенно изменилась. Цельные стекла в окнах, огромные зеркала, мраморные камины и даже резные двери из красного дерева — все было распродано поодиночке.
В гостиной комнате на канапе, обитом полинялым штофом, сидит дородный владелец этих прежних барских палат, перед ним на столе бутылка меду, против него лепится на кончике стула человек небольшого роста в поношенном фраке; этот господин по званию своему мещанин из отпущенников по имени Кузьма Прохорович Лошкомоев, а по ремеслу кондитер, то есть подрядчик всяких свадебных и бальных угощений. Теперь не угодно ли вам послушать их разговор?
Цыбиков (налив себе кружку меду и прихлебывая). Ну, любезный, взялся за гуж, не говори, что не дюж!.. Ты берешь на себя… Фу, знатный мед, так в нос и ударяет!.. Ты берешь на себя все — сиречь оптом, и певчих, и музыку, и экипаж, и ужин, а также напитки и всякое другое угощение: сахарные заедки, варенье, шоколад, семга, икра — всё от тебя…
Кондитер. Все, Харлампий Никитич!.. Уж будьте спокойны!..
Цыбиков. Будьте спокойны!.. Знаем мы вас: на словах-то вы города берете!..
Кондитер. Да уж не извольте беспокоиться, все будет отличное…
Цыбиков. То-то отличное! Сумму ты хочешь с меня слупить порядочную, так смотри же, братец, не крохоборь!..
Кондитер. Помилуйте, — ведь вы не кто другой, Харлампий Никитич: у вас все должно быть на барскую ногу.
Цыбиков. Смотри, чтоб певчие были с голосами, не так, как на свадьбе моей кумы, Аграфены Степановны! Так пропели “Гряди, голубица моя”, что весь народ разбежался, а они-то себе орут кто в лес, кто по дрова!
Кондитер. Нет, Харлампий Никитич, на этот счет я вам доложу: певчие отличные, регент получает до шестисот рублей жалованья; такое сладкозвучие, что и сказать нельзя. Я уговаривался, чтоб певчие из церкви пришли к вам на дом.
Цыбиков. Дело, братец, дело: пусть себе пропоют “Многие лета” молодым и меня, старика, повеличают. Ну а кто ж за венчаньем-то “Апостола” будет читать? Приходский дьячок?
Кондитер. Нет, Харлампий Никитич, не приходский дьячок, а известный в Москве псаломщик. Вы изволили его слышать?
Цыбиков. Слышал, любезный, на свадьбе у Фаддея Карповича Мурлыкина, — славно читает, славно! Голос как из бочки! Послушай, Прохорыч: я первую дочь выдаю замуж, да и зятек-то у меня будет, прошу не осудить, почитай, высокоблагородный — десятый год титулярным, к ордену представлен, родня у него все также чиновная, так я не хочу лицом в грязь ударить. Смотри, чтоб во всем было разливанное море!
Кондитер. Будет, Харлампий Никитич.
Цыбиков. Ужин на славу!
Кондитер. Да уж, я вам доложу, пальчики все оближут! Десять блюд, не считая пирожков и десерта.
Цыбиков. Десять блюд? Только-то?
Кондитер. Больше нельзя, Харлампий Никитич: уж нынче такая мода.
Цыбиков. Право? Нет, брат, шутишь: себе норовишь в карман, а на моду сваливаешь! Да уж так и быть… Зато смотри, побольше всяких потешек: фруктов, конфект…
Кондитер. А кстати! В рассуждении конфект, я вам доложу, как прикажете? Если все с Кузнецкого моста, так, воля ваша, — несходно будет.
Цыбиков. Уж это не мое дело, было бы всего довольно, а там где хочешь бери. Да послушай, любезный, не вздумай нас вместо шампанского отпотчевать горским или вот, знаешь, этим, что называют шампанея…
Кондитер. Помилуйте, как это можно! Ведь мне не в первый раз… Да вот на прошлой неделе у его превосходительства Захара Дмитриевича Волгина я также свадебный ужин справлял, так я подал такое шампанское, что все гости ахнули.
Цыбиков. Ну а музыка полковая?
Кондитер. Если прикажете, так можно и бальную.
Цыбиков. Нет, Прохорыч, что толку в этих скрыпунах; пиликают себе под нос — тюли, тюли!.. То ли дело полковая: как грянет, так за две версты слышно!
Кондитер. Как вам угодно.
Цыбиков. А экипаж какой?
Кондитер. От Зарайского, Харлампий Никитич; отличный цуг вороных — все графские рысаки; лакеи рослые — вершков по десяти, в новых ливреях…
Цыбиков. А карета?
Кондитер. Также с иголочки, как жар горит!
Цыбиков. Эх, жаль, приход-то наш близко!
Кондитер. Так что ж? Вы невесту не извольте отпускать из дому прямо в церковь; жених подождет, а ее меж тем повозят по вашему кварталу.
Цыбиков. А что ты думаешь?.. Да, чай, можно и чужого захватить?
Кондитер. Можно, Харлампий Никитич.
Цыбиков. Да почему ж и всю часть не объехать? Что с тебя за экипаж-то возьмут?
Кондитер. Рублей полтораста, а может быть, и больше.
Цыбиков. Ну вот, изволишь видеть!.. Полтораста рублей за два часа… мошенники этакие!..
Кондитер. Да-с, эти лошадки-то кусаются.
Цыбиков. Так чего ж их жалеть?.. По всей Яузской части катай, да и только!
Кондитер. А что, молодые из церкви в венцах поедут и за ужином так будут сидеть?
Цыбиков. Я уж заводил об этом речь, да родные будущего моего зятя упираются: “Нельзя, дескать, жених будет в мундире, так какой склад сидеть ему за ужином в венце, — вся форма будет нарушена!”
Кондитер. Оно и справедливо, Харлампий Никитич, чиновнику неприлично.
Цыбиков. Послушай, Кузьма Прохорыч, коли ты за все берешься, так не забудь уж и дом осветить.
Кондитер. Снаружи?
Цыбиков. Разумеется! Внутри мое дело.
Кондитер. Слушаю-с! По тротуару мы плошки поставим, а подъезд можно убрать шкаликами.
Цыбиков. Ну, там уж как знаешь. Теперь, кажется, все?.. Смотри же, голубчик, не осрами!
Кондитер. Да уж будьте спокойны, Харлампий Никитич! Вы изволите знать, как я вас уважаю, да мы же и не чужие друг другу: покойная моя матушка и ваша родительница были в свойстве.
Цыбиков. Что ты, что ты, Прохорыч?.. Уж не в родню ли ко мне нарохтишься?
Кондитер. Да как же? Ведь ваша матушка и моя были внучатые сестры, отпущенницы его сиятельства графа…
Цыбиков. Эк хватил! Ты бы еще с праотца Адама начал!.. Вишь, что затеял!.. Нет, любезный, не по Сеньке будет шапка! Наживи-ка порядочный капиталец да запишись в первую гильдию, так, может быть, тогда мы в родство тебя и включим. А покамест, не прогневайся, — знай сверчок свой шесток!
Кондитер. Да это так-с, Харлампий Никитич, к слову пришло; не подумайте, чтоб я возымел такую дерзость…
Цыбиков. То-то и есть! Все это гордость, братец, тщеславие…
Кондитер. Помилуйте, мы люди маленькие, где нам считаться с вами! Вы изволите миллионами ворочать, так вашим родством и генерал не побрезгует.
Цыбиков. А кстати, Прохорыч!.. Да что ж мы с тобою о генерале-то не поговорим? Чем я хуже Фаддея Карповича Мурлыкина, а у него на свадьбе было двое статских советников и один действительный, да еще со звездою.
Кондитер. Так и вам угодно, чтоб ваша свадьба была с генералом?
Цыбиков. А что, можно?
Кондитер. Извольте, Харлампий Никитич; наверное обещать не могу, а постараюсь.
Цыбиков. Постарайся, любезный, постарайся! Да уж, пожалуйста, чтоб генерал-то был не вовсе ординарный, а, знаешь, вот этак… (Проводит рукой по груди.)
Кондитер. А если, Харлампий Никитич, и так и этак? (Проводит крест-накрест по груди.)
Цыбиков. Что ты говоришь? Ах ты, мой друг сердечный!.. Вот уж бы удружил!
Кондитер. Всемерно постараюсь!.. (Встает.) Прощайте покамест, мне теперь зевать нечего. Ведь свадьба послезавтра, в пятницу?
Цыбиков. А то когда же? На воскресенье не венчают. Прощай, любезный! Надеюсь на тебя, как на кремлевскую стену.
Кондитер. А вот что бог даст, буду стараться, Харлампий Никитич. (Уходит.)
Теперь не угодно ли моим читателям завернуть вместе со мною на Солянку, в дом тайного советника Захара Дмитриевича Волгина. Вот мы в его передней; она довольно нечиста, да иначе и быть не может: у Захара Дмитриевича, не считая двух или трех подростков, всего только человек десять лакеев; следовательно, если этим господам запачкать и загрязнить лакейскую нетрудно, так зато уж вымести ее некому. Перейдемте в столовую; она почище, в ней стоит круглый стол и мебель из орехового дерева, которая была бы очень красива, если б ее почаще обтирали, но так как эта многотрудная обязанность возложена не на одного только человека, а на Ваньку, Петрушку и Степана, то я не советую вам садиться на стул, не смахнув с него предварительно пыль вашим платком. Не подумайте, однако ж, что сам хозяин любит жить нечисто, — о, нет, он человек очень опрятный, но жена его — женщина больная, сидит всегда у себя в спальной, а он служит, занят делом и только изредка кричит на людей, потому что ему сердиться нездорово; они же всегда оправдываются тем, что у них дела много, а рук мало. В этой столовой, или приемной комнате, стоит у окна кондитер Кузьма Прохорович Лошкомоев; он пристально глядит на двери, которыми входят в кабинет его превосходительства. Вот эти заветные двери распахнулись. Кондитер оправился, вытянулся в нитку и отвесил низкий поклон Антону, камердинеру Захара Дмитриевича.
Камердинер (очень холодно). А, Кузьма Прохорыч!.. Что вам надобно?
Кондитер. Я желаю поговорить с его превосходительством.
Камердинер. Теперь нельзя: генерал сейчас изволит ехать.
Кондитер. Сделайте милость!
Камердинер. Никак нельзя.
Кондитер (берет камердинера за руку). Прошу вас покорнейше!
Камердинер (опускает свою руку в жилетный карман и с приятной улыбкою). Эх, Кузьма Прохорыч, не в пору вы пожаловали! Ну, да так уж и быть, пообождите немножко, сейчас доложу. (Уходит в кабинет.)
Кондитер. Что, брат, видно, полтиннички-то любишь? Ох, эти хамы, хуже подьячих: не дашь на водку, так и рожи не воротит!
(Камердинер выходит из кабинета, вслед за ним Волгин.)
Камердинер (вполголоса). Генерал!..
Волгин (кондитеру). Здравствуй, голубчик!.. Зачем бог принес?
Кондитер (кланяясь). Ваше превосходительство, я на прошлой неделе имел счастие приготовлять угощение…
Волгин. На свадьбе моего сына? Спасибо, братец, спасибо: угощенье было недурное!
Кондитер. Так я угодил вашему превосходительству?
Волгин. Да, я на тебя не жалуюсь. Кажется, только шампанское-то было…
Кондитер. Самое лучшее, ваше превосходительство, — от Депре. Может быть, посогрелось в комнате.
Волгин. Может быть. Ведь тебе, любезный, все заплачено.
Кондитер. Все заплачено, покорнейше благодарю!
Волгин. Так что ж тебе надобно?
Кондитер. Ваше превосходительство, не прогневайтесь на мою дерзость!.. Явите ваше милосердие!..
Волгин. Что такое, братец?
Кондитер. Всенижайшая просьба: моя родная племянница выходит замуж…
Волгин. Поздравляю, любезный!
Кондитер. За чиновника, ваше превосходительство…
Волгин. Вот как!.. Так племянница твоя будет благородная?
Кондитер. Титулярная советница.
Волгин. Ого! (Кланяется.)
Кондитер. Удостойте, ваше превосходительство…
Волгин. Да что, ты меня на свадьбу, что ль, зовешь?
Кондитер. Если милость ваша будет…
Волгин. Эх, любезный, я еще и от своего-то пированья не отдохнул порядком!..
Кондитер. Заставьте за себя бога молить!..
Волгин. Да помилуй, братец, на что я тебе?
Кондитер. Как на что, ваше превосходительство? Такое лицо, как вы… да это на веки веков останется в нашей памяти; не токмо дети моей племянницы, да и внучата-то ее будут своим детям об этом рассказывать…
Волгин. И, полно, любезный!
Кондитер. Видит бог, так, ваше превосходительство! Я же слышал, что где вы ни изволите на свадьбе побывать, там уж всегда над молодыми благословение божие.
Волгин. Кто это тебе сказал?
Кондитер. Слухом земля полнится, ваше превосходительство.
Волгин. А когда свадьба-то?
Кондитер. Завтра, в семь часов после обеда.
Волгин. У тебя в доме?
Кондитер. Никак нет, ваше превосходительство. Племянница живет в доме своего отца, там и свадьба будет.
Волгин. А кто ее батюшка?
Кондитер. Известный капиталист, первой гильдии купец Харлампий Никитич Цыбиков.
Волгин. Да как же это, братец, ты зовешь меня на свадьбу, а в гостях я буду у этого господина Цыбикова, которого вовсе не знаю?
Кондитер. Он сам бы, ваше превосходительство, явился к вам вместе со мною, да что будешь делать… такой грех случился: с самого утра врастяжку лежит.
Волгин. Лежит? А завтра дочь выходит замуж?
Кондитер. Да завтра он будет как встрепанный.
Волгин. Что ж это за болезнь такая?
Кондитер. Угорел, ваше превосходительство.
Волгин. Как угорел? Летом?
Кондитер. А вот изволите видеть: он приказал поставить самовар, работница пошла, дура такая, всыпала без меры угольев, поставила самовар в комнате, сама ушла, а Харлампий Никитич на ту пору вздремнул… Поверите ль, ваше превосходительство, насилу в чувство привели: и соленые огурцы к вискам прикладывали, и хреном, и уксусом; уж мы с ним маялись, маялись…
Волгин. Какая неосторожность!
Кондитер. Да это что, ваше превосходительство!.. Угар для нашего брата ничего, мы на этом выросли. Осчастливьте, ваше превосходительство!
Волгин. Хорошо, хорошо, любезный. Только уж не прогневайся: мундира я не надену.
Кондитер. Помилуйте, — кому другому, а вам мундир на что? Всякий видит, какая вы особа. Слава тебе господи, у вашего превосходительства отличий довольно — и здесь и тут…
Волгин. Да не осуди, любезный, и в церковь также не поеду…
Кондитер. Так пожалуйте в восемь часов прямо в дом к молодым. Я вашим людям растолкую, куда ехать.
Волгин. Уж, верно, за Москву-реку?
Кондитер. И, нет, ваше превосходительство, — рукой подать: тотчас за Яузским мостом.
Волгин. Эге!
Кондитер. Близехонько, ваше превосходительство, прикажите только ехать городом… пять минут езды.
Слуга (входит в столовую). Карета готова…
Волгин. Ну, прощай, любезный, мне некогда!
Кондитер. Так мы можем надеяться?
Волгин. Уж коли дал слово, так буду. (Уходит.)
Кондитер (подходя к камердинеру). А вы уж, батюшка Антон Сидорыч, позаботьтесь о том, чтоб его превосходительство не запамятовал.
Камердинер. Извольте. В восемь часов?..
Кондитер. Или в начале девятого. Да уж сделайте милость: как станете одевать генерала, так нельзя ли этак ленту-то…
Камердинер. По камзолу? Можно, Кузьма Прохорыч, можно!..
Кондитер. А если его превосходительство не захочет?
Камердинер. Кто? Барин?.. Помилуйте, не такой человек: ему что подашь, то и наденет…
Кондитер. Так вы не забудете?
Камердинер. Будьте спокойны!
Кондитер. Покорнейше благодарю!.. От свадебного ужина будут остаточки, Антон Сидорыч, так позвольте вам прислать бутылочку винца, фруктов, того, другого…
Камердинер. Сделайте милость!
Кондитер. А что, его превосходительство всегда обе звезды изволит носить?
Камердинер. Всегда.
Кондитер. Очень хорошо!.. Прощайте, почтеннейший! Счастливо оставаться! (Уходит.)
На другой день, то есть в пятницу, в восемь часов вечера вокруг дома Харлампия Никитича Цыбикова вовсе не было проезду: кареты, коляски, фаэтоны, по большей части не очень красивые, но почти все запряженные прекрасными лошадьми, стояли у подъезда, освещенного шкаликами. Разумеется, на самом видном месте красовалось раззолоченное ландо, в котором молодые только что возвратились из церкви. По всей парадной лестнице толкались незваные гости, то есть все уличные зеваки, все челядинцы соседних домов, кухарки, работницы и даже супруги и дочери мелких продавцов, которые, впрочем, пользовались явным покровительством двух хожалых, откомандированных из частного дома для соблюдения должной тишины и порядка при разъезде экипажей. В передней комнате стояли полковые музыканты; при появлении каждого нового гостя они играли туш. Все приглашенные на свадьбу были уже в полном собрании; в столовой толпились мужчины; в гостиной, по обеим сторонам молодых супругов, которые сидели рядом на диване, расположились огромным полукругом все гости. Нельзя было смотреть без удивления на великолепные наряды этих чинно и безмолвно сидящих барынь. Вот уж подлинно, чего хочешь, того просишь! Если вы заглядывали когда-нибудь на толкучий рынок, то уж, верно, любовались на этих обвешанных всяким тряпьем торговок, которые, как подвижные лавочки, расхаживают по рынку. Замените эти исковерканные женские шляпки, полинялые купавинские платки, измятые бусы, бронзовые сережки, изорванные букмуслиновые платья бархатными токами, блондовыми чепцами, турецкими шалями, жемчужными ожерельями, бриллиантовыми серьгами, изумрудными фермуарами, и вы будете иметь весьма приблизительное понятие о туалете этих дам, которые нацепляли и навешали на себя все свое наследственное и благоприобретенное приданое. Нельзя было также не подивиться этому чудному сближению ярких цветов, которые так редко сходятся друг с другом. Вы увидели бы тут и пунцовые токи с лиловыми перьями, и голубые платья с желтыми воланами, и даже желтые шали на оранжевых платьях, из-под которых выглядывали пунцовые башмачки, или, говоря по совести, башмаки, отделанные зелеными лентами. Харлампий Никитич принимал поздравления и лобызался со всеми гостями; но вместо обыкновенной в этих случаях веселости на лице его изображалось какое-то тревожное беспокойство. Он подошел к кондитеру и сказал ему вполголоса:
— Что ж это, Прохорыч? Да уж будет ли он?
— Не беспокойтесь, Харлампий Никитич, — отвечал кондитер, — что-нибудь позадержало.
— Ох, боюсь, любезный! — прошептал Цыбиков. — Я кой-кому сказал, что у меня на свадьбе будут люди генеральные, в кавалериях, а как выйдет болтун, так, пожалуй, скажут: “Вот, дескать, летела синица море зажигать!..” Стыдно будет, Прохорыч!
— Да уж будьте покойны, беспременно будет. Он обещался приехать ровно в восемь часов.
— А теперь уже девятый.
— Что вы говорите?.. Так, позвольте, я пойду вниз принять его превосходительство на крыльце, он должен сию минуту приехать; а вы уж извольте, Харлампий Никитич, подождать его в передней.
— Зачем? Успею и тогда, как он подъедет.
— Нет, Харлампий Никитич, неравно как-нибудь прозеваете, неловко будет! Ведь я это говорю для вас: чем почетнее вы примете его превосходительство, тем и для вас больше чести будет. Если вы встретите его в столовой, так все станут говорить: “Э, да, видно, этот генерал-то ни то ни се, так — из дюжинных… Верно, уж не важная персона, коли хозяин не облегчился встретить его в передней”.
— Правда, правда!.. Ступай, голубчик, вниз, да лишь только он подъедет, сейчас давай знать… А что, Прохорыч, для него, чай, можно музыкантам и марш проиграть?
— Можно, Харлампий Никитич.
— Знаешь, этак с трубами и литаврами?..
— Разумеется.
— Ну, с богом! Ступай, любезный!
Харлампий Никитич поговорил с музыкантами. Прошло еще несколько минут, которые показались ему часами; вот наконец подъехала к крыльцу карета.
— Генерал! — раздался голос на крыльце.
— Генерал! — повторили в сенях.
— Генерал! — заговорили в передней.
— Ух, батюшки! — промолвил Харлампий Никитич, обтирая платком свою лысину, — Насилу!.. Ну, ребята, валяй!
Полковые музыканты грянули марш, и Захар Дмитриевич Волгин, в двух звездах и в ленте по камзолу, вошел в переднюю.
— Ваше превосходительство, — сказал Цыбиков, — всенижайше благодарю за честь!
— Отец молодой, — шепнул кондитер Волгину.
— Ну что, — спросил Волгин, — прошел ли ваш угар?..
— Угар? — повторил Цыбиков. — А, понимаю, ваше превосходительство, о каком вы изволите говорить угаре! Куда пройти! Разве этак денька через два или три, а теперь все еще голова кругом идет. Нешуточное дело, ваше превосходительство!
— Какая шутка, от этого иногда люди умирают!
— Как-с? Что вы изволите говорить?
— Я говорю, что от этого иногда умирают.
— Не могу сказать, может быть, и бывали такие оказии. Оно-таки и тяжело, ваше превосходительство, очень тяжело! Кажется, дело обыкновенное, а, поверите ли, точно душа с телом расстается… Да милости прошу!
Раскланиваясь направо и налево, Волгин прошел через столовую. В гостиной представили ему молодых, усадили подле них на канапе, и угощение началось. Стали подавать чай, выпили по бокалу шампанского, потом подали шоколаду, а вслед за ним водки, икры, семги, сельдей, и все гости по приглашению хозяина отправились в залу и сели за стол. Разумеется, Волгин занял почетное место, то есть с правой стороны подле молодых. Сам Харлампий Никитич не ужинал; он ходил вокруг стола и потчевал гостей.
— Батюшка, ваше превосходительство, — говорил он Волгину, когда стали подавать двухаршинного осетра, — еще кусочек!.. Вот этот, прошу покорнейше!
— Я и так взял довольно, — отвечал Волгин.
— И, помилуйте, что за довольно! Кушайте во славу божию!.. Да вы не извольте опасаться! Вот белужина — дело другое, а свежая осетрина не вредит… Пожалуй, ваше превосходительство, уважьте меня, старика, поневольтесь! Варвара Харлампьевна, проси!.. Нет, уж не обижайте! Я осетра-то сам покупал. Варвара Харлампьевна, проси!.. Спиридон Иванович, что это с вами сделалось? — продолжал Цыбиков, обращаясь к посаженому отцу своей дочери, который ел за троих. — Вы, бывало, от хлеба-соли не отказывались.
— Да, батюшка, — отвечал Спиридон Иванович, поглаживая свою козлиную бороду, — мы в старину от добрых людей не отставали. Да не те уж времена, Харлампий Никитич: жернова-то стали плохо молоть!
— Нет, батюшка, кушайте, кушайте! Ведь наши старики говаривали: “Кто хозяина не слушает да его хлеба-соли не кушает, того и в гости не зовут”.
Вот после третьего блюда захлопали пробки, и шампанское запенилось в бокалах.
— Здоровье его превосходительства Захара Дмитриевича! — возгласил кондитер. Волгин откланялся.
— Здоровье Харлампия Никитича!
Все гости осушили свои бокалы, один только Спиридон Иванович прихлебнул, пощелкал языком, наморщился и поставил свой бокал на стол.
— Харлампий Никитич, — сказал он, — не прогневайтесь, я на правду черт. Что это у вас за вино такое? Да это не шампанское, сударь, а полынковое, ей-же-ей, полынковое!
— Полынковое? — повторил с ужасом хозяин.
— Да, батюшка! Коли оно от кондитера, так не извольте ему денег платить: горечь такая, что и сказать нельзя!..
— А, понимаю! — вскричал Цыбиков. — Слышишь, Варвара Харлампьевна: шампанское-то горьковато, надо подсластить.
Молодые встали и поцеловались.
— Извольте-ка отведать теперь, — продолжал Цыбиков. — Ну что, каково? Фу, батюшки, сластынь какая!.. — промолвил Цыбиков, осушив до дна свой бокал. — Словно сахарная патока!.. Язык проглотил!
Если б Волгин не подливал воды в свое шампанское, то уж, конечно бы, возвратился домой очень навеселе: заздравные бокалы следовали беспрерывно один за другим. Пили здоровье отцов и матерей посаженых, здоровье родных и почти всех гостей поодиночке, общее здоровье всех присутствующих, общее здоровье всех отсутствующих и, наконец, здоровье дружек, то есть шаферов, из которых один давно уже не мог вымолвить ни слова и только что улыбался. Когда встали из-за стола, Волгин распрощался с хозяином, пожелал счастья молодым и отправился домой; вслед за ним стали разъезжаться все гости, и чрез несколько минут в доме Харлампия Никитича, кроме самых близких родных и посаженой матери молодой, не осталось никого.
Меж тем у подъезда, несмотря на присутствие хожалых, происходила большая беспорядица: почти все кучера, которых, разумеется, угостили порядком, едва сидели на козлах; каждый хотел прежде другого подъехать к крыльцу; две кареты сцепились так плотно колесами, что не могли двинуться ни взад, ни вперед; один фаэтон лежал на боку; три кучера таскали друг друга за волосы, а четвертый порол их всех нещадно кнутом. По временам раздавались возгласы хожалых, но только трудно было разобрать, на каком они изъясняются языке, я думаю, потому, что и их также не обнесли чарочкой; к счастию, квартальный надзиратель, который, вероятно, предчувствовал, что без него дело не обойдется, явился в пору, взглянул, увидел, наказал и привел все в порядок.
Ожидая конца этой суматохи, три или четыре гостьи стояли на крыльце.
— Ну, нечего сказать, — говорила одна из них, толстая пожилая женщина, — дай бог здоровье Харлампию Никитичу, угостил он нас!.. Перепоил всех кучеров!..
— И, Мавра Ефимовна!.. — отвечала другая купчиха, несколько помоложе первой. — Да ведь нельзя же, так уж водится, дело свадебное — как не поднести гостиным кучерам!
— Да ведь кучера-то правят лошадьми, Аксинья Тимофеевна.
— Довезут, матушка!
— Довезут!.. Покорнейше благодарю! Не знаю, как у вас, сударыня, а у меня одна только голова; как сломят, так другой не приставишь. Нет, матушка, вот на свадьбе у Фаддея Карповича Мурлыкина не такой был порядок: людей не поили, да зато и гостей не обижали.
— Помилуйте, да кого ж Харлампий Никитич обидел?
— Не вас, Аксинья Тимофеевна; я и про себя не говорю, — что мне в этих почетах! Мы же с Харлампием Никитичем вовсе люди не свои — да и слава богу! Конечно, ему не мешало бы помнить себя и знать других; кажется, роду незнаменитого, на нашей памяти был сидельцем, — да я этому смеюсь и больше ничего; а скажите, матушка, что ему сделала эта бедная Федосья Марковна?
— Что такое?
— Ведь вы знаете, что Федосья Марковна по мужу внучатая тетка Харлампию Никитичу, да она же и сама по себе роду хорошего; у нее два каменных дома: один на Смоленском рынке, другой у Серпуховских ворот, и сверх того три лавки в бакалейном ряду, — так ее обижать бы не следовало.
— Да чем же ее обидели?
— Как чем? Так вы, матушка, не заметили? Ведь ее здоровье-то не пили?
— Что вы говорите?
— Право, так!.. Гляжу на нее: господи, боже мой, жалость какая, кровинки нет в лице!.. “Здоровье такого-то! Здоровье такой-то!” — а она, голубушка моя, сидит как оглашенная какая!
— Ну, это нехорошо!
— А угощенье-то, Аксинья Тимофеевна!..
— Что ж, Мавра Ефимовна, кажется, всего было довольно, всякие напитки, фрукты…
— Да, хорошо! Я хотела попробовать грушу, да чуть было себе зуб не сломила.
— Конфектов было очень много…
— Ну, уж конфекты — эка диковинка: леденцы да патрончики! Стыдно домой привезти!.. Нет, сударыня, у Фаддея Карповича не то было, а публика-то какая была, публика!..
— Ну, вот уж касательно этого, Мавра Ефимовна, так, воля ваша, — кажется, и здесь публичность была недурная.
— И, полноте, матушка! Всего-то-навсего один только генерал, да и тот, чай, от кондитера… А, вот мой фаэтон! Прощайте, Аксинья Тимофеевна!