Уходящая Москва
Два московских дня.
Прощеное воскресенье и Чистый понедельник.
Прощеное воскресенье.
Рогожская.
Улица, которая носит название:
– Хива. Попахивает Азией.
По тротуарам стеной обыватели.
По улице катанье.
Остаток:
– Старой Москвы.
Когда-то эти катанья были пышны. Катались:
– Которые по купечеству. Главным образом молодожены. Повенчанные в мясоед. Лошади были разубраны. Сани покрыты коврами. Молодой сидел, несмотря на мороз:
– Обязательно расстегнувшись. Чтобы было видно цепочку:
– Пушенную по жилету.
И беспрестанно поглядывал на часы:
– Чтобы показать.
Молодая беспрестанно отрицательно покачивала головкой.
– Нельзя! Серьги! Надо заставить играть:
– Серьги с подвесками.
Словно он куда-то адски торопился.
А она, что бы ей ни говорили, на все отвечала:
– Нет.
Выходило глупо.
Но для “роговских”:
– Весьма великолепно.
“Роговские” обыватели знали всех своих “роговских”. И обсуждали:
– Шапка на ём!
Предмет гордости всякого молодого.
– Бобер!
– Женина отца подарок.
Молодая ехала в черно-бурой лисе или соболях.
– Бабушкины еще соболи-то!
– Известные!
И на ней шуба была тоже:
– Обязательно расстегнута. Чтобы:
– Брошки было видать.
И непременно оба без перчаток. Чтобы видно было:
– Перстни.
Купечество обывателю показывало:
– Сколько у нас деньжищ! И обыватель любовался:
– Видимо-невидимо! Купцы говорили обывателю:
– Глядите, сколько мы с вас наживаем!
И обыватели любовным взглядом отвечали:
– Молодцы! Теперь не то.
“Старая Москва” уходит.
Еще за несколько улиц, подъезжая к Хиве, вы видите, как:
– Валит народ на катанье.
На углах стоят извозчики с лошадьми:
– Убранными цветами.
С полдюжины красных, зеленых, желтых, синих бумажных розанов, разбросанных по лошади.
Под дугой, на сбруе, в гриве… на хвосте.
Обдерганный хвост извозчичьей клячи со вплетенным красным розаном!
Что может быть великолепнее!
Толпа “роговских обывателей” на тротуарах. Но “катаются” только извозчики. Изредка мелькнет:
– Собственный выезд. “Сама” поехала:
– Покатать детей.
И “сама”-то, закутанная в боа, скорее:
– Английская леди.
И “англизированные” дети.
Другой век ездит рядом с ней на убранных бумажными розами лошаденках.
Другой век с любопытством смотрит на нее с тротуаров.
Глазами московской “роговской” толпы.
А над всем этим в морозном воздухе “музыка музык”, – звон, густой. могучий, бархатный, красавец-звон жертвованных тысячепудовых московских колоколов.
Звонят:
– К вечерням. Другой век!
“Едва ли сыщется столица, как Москва”. Здесь сразу живешь в нескольких веках. Чистый понедельник. Москва-река. Грибной рынок. Это было, наверное, и при Грозном.
Грибные рынки в Чистый понедельник особенность нашего севера. Самый крупный из них в Нижнем, на льду, при самом слиянии Оки с Волгой.
Сюда “сходится гриб” со всего севера, отсюда “расходится” он по всей России.
Вы чувствуете себя в стране великих лесов. Они шлют свои дары.
От грибов, от клюквы веет непроходимыми лесами, бесконечными болотами.
Веет севером.
Я люблю итальянское вино, темное, как кровь. Я люблю итальянское вино за то, что виноград собирали со смехом, с песнями, с веселым грехом.
Грибы – наш виноград.
Боги, старые боги, радостные боги наших предков, разбросали грибы по лесным чащам, чтоб заманить сюда детвору, чтоб заманить сюда молодежь.
Чтоб увести далеко от нескромного взгляда.
Чтоб закрутить, завертеть в дремучем лесу.
Сколько веселого ауканья, сколько песен слышали эти грибы, когда их собирали.
Эти гирлянды душистых грибов…
Сухие и постные, явились они в город, где уныло звонят колокола, из полных язычества лесных дебрей, где бродят лешие.
Свидетели бледных радостей севера!
И на грибном рынке “старая Москва” уходит.
Это фальшь. Это уже декорация.
“Грибной рынок” – это:
– Историческая пьеса,
которую бойко разыгрывают актеры.
Все играют.
Бойкий московский мещанин, в “спинжаке”, в “пальте” с манчестеровым воротником, – надел поверх пальто армяк, который у него ежеминутно распахивается, и играет:
– Деревенского мужика. Простоту.
Третьего мужика из “Плодов просвещения”. Играет его жена, бойкая, продувная москвичка. По-деревенски повязавшись платком. Напялив на плечи чей-то чужой кожух. Играет с увлечением.
– Мила-ай! Деревенские мы! Сама грибочки-те сбирала! Сама сушила! Сама по клюкву-те ходила! Ох, сама!
Даже мохнатая лошаденка, которая тут же около саней жует сено, притворяется:
– Деревенскою сивкой.
Но самый “ядовитый” народ – это:
– Мальчонки подручные при перекупщиках, изображающих из себя:
– Матушку деревню. Подрастающие “кулачки”. Маленькие паучки в науке у паучков.
С восторгом, с наслаждением они вбирают в себя, впитывают всю гнусь “шильническои” торговли.
– Почем корешки-то отварные?
– Семь копеек, бабушка!
– И что ты! Пять!
– Всем по семь, вам за пять. Ишь, фрейлина какая выискалась! – бойко отчеканивает паучок.
И старушка недаром опасается “постреленка”. Постреленок спортсмен. Художник плутовства. “Ярится”.
Пальцем чашку весов подтолкнуть, хоть одну шляпку гриба у покупателя оттянуть ему:
– Первое удовольствие.
Он чувствует себя тогда “торговцем”. Сам паук на это не пойдет.
– Что шляпка!
Но для паучка и на шляпку надуть наслаждение.
И хозяин ласково осаживает зарывающегося “подручного мальчонку”:
– Павлушка! Будя! Не балуй!
А тот чувствует в этом обрыванье похвалу и усердствует, и измывается над покупателем.
– В торговцы выхожу!
Что за типы эти маленькие паучки. Ба, какая встреча!
У саней в “по-клюквой”, – по московскому говору, – у оглоблей обожженные концы.
А, эти сани ездили собирать:
– На погорелое место.
Первое правило, – обжег слегка концы оглоблей у саней и поехал сбирать:
– На погорелое место. Такой порядок. Так заведено.
Вез мужик в Москву “грибной товар”.
Где-нибудь за десять верст его встретил перекупщик, купил гуртом и, “чтобы не перекладать”, на его же санях поехал торговать.
Где ты сейчас, деревня, промышляющая грибом и сборами на будто бы погорелое место?
Сидишь на постоялом и в сотый раз пересчитываешь гроши, за которые у тебя купили товар, и все недосчитываешься полтины, на которую тебя обсчитал перекупщик?
Или поддерживаешь “равновесие государственного бюджета”?
“Груздя в нонешнем году мало”.
А что за чудные сценки разыгрывались когда-то около кадушек с солеными груздями.
Протискивалась сквозь толпу купеческая хозяйка:
– Людские грузди есть?
– Пожалте, хозяюшка.
И торговец открывал кадушку.
Сверху во всю кадушку плавал груздь. Груздь-великан. Повернуть, – насквозь красная ржавчина.
– А для себя груздика не возьмете?
– Для себя берем в Охотном.
– Из одного леса груздь, сударыня! Были грузди “для людей” и “для себя”.
Был “артельный груздь”, – еще хуже, чем “для людей”. Теперь выбор мал.
– До двадцати трех копеек груздь доходит! – хлопает себя по бокам старушонка, не обращаясь ни к кому, жалуясь всей толпе.
Мало опенок. Нет совсем “лисички”. Мало “белых отварных”.
– Постная белорыбица! И вот постная белорыбица! Дух от “постной белорыбицы” “шибает” за сто шагов. Это – квашеная кочанная капуста.
“Крепко пахнет”. И нет толокна!
Еще двадцать лет тому назад сказать, что на “грибной” не будет толокна, – не поверили бы:
– А что ж Москва на первой неделе есть будет? Кто теперь ест толокно?
Уходит “старая Москва”.
С маковым молоком чай еще пьют.
Но немного.
На всем рынке маку две кадушки.
Зато редьки – “сколько угодно”.
– Редька триха, редька ломтиха, редька с квасом, редька с маслом, редька так! – по-старому выкрикивают продавцы.
Редьку и чудовищные баранки покупает больше молодежь. Старый московский обычай – надеть на шею, как хомут, огромную баранку и, на потеху толпе, носить на плече колоссальную редьку, похожую на палицу.
От палаток с медом слабо, слабо пахнет медом.
Соты, великолепно налитые патокой.
Горы постного сахара, чернослива, халвы, – и чудится приближение санитарного надзора, который через год, через два совсем выгонит “старую Москву”:
– Со всей ее грязью.
В чем не изменился вкус Москвы, – это клюква. Уж к трем часам валяются десятки порожних, покрытых розовыми пятнами бочек из-под клюквы.
А во всем остальном “наше время” задавило “старую Москву”. “Американские” распродажи:
– Каждая вещь пять копеек. Палатки с надписью:
– Меньше пользы, больше торговли – наша специальная цель. Бесконечные палатки с вафлями.
И в Чистый понедельник!
– Вафли со сбитыми сливками.
Москва, которая не ест толокна на первой неделе и ест вафли со сливками в Чистый понедельник!
Новая Москва и этот “майстровой человек”, который лакомится вафлями на грибном рынке, ждут своего бытописателя.
Все изменилось: и сущность, и форма.
Пойдите как-нибудь к Сухаревке.
Как вы думаете, какой теперь самый излюбленный инструмент у московского мастерового?
Мандолина!
Лакомство, заменившее мороженые “яблоки-рязань”?
Бананы.
– Он ел банан и играл на мандолине.
Кто подумает, что это не итальянский лаццарони, а московский “майстровой человек”.
И вместо старых “гречневиков с конопляным маслом”:
– Вафли со сбитыми сливками. Что-то новое идет.
Но поздно. Печально зазвонили:
– Кефимонам.
Как века и века тому назад.
Печальный звон колоколов и карнавальный шум, смех, дуденье в пищалки, настоящее вербное гулянье на грибном рынке. Разные века смешались, спорят в этих звуках. И под этот диссонанс уходит, уходит “старая Москва”.
“Русское слово”. 1914. 19 февраля.