П. Д. Боборыкин
Письма о Москве
Письмо второе
I.
Хозяйство Москвы. — Тип дома-особняка. — Живописность города. — Улицы. — Упорство обывателей. — «Глаголы» гостиного двора. — Недостаточность бюджета. — Чего ждать от купеческого представительства?
Те неисправимые любители византийско-московской Руси, каких создала Москва, кричат теперь: «Пора домой! Надо перенести столицу сюда, в центр Руси, покончить ненавистный петербургский период истории государства!» Восклицания приходятся очень кстати. Полемизировать с ними не стану потому, что вообще желал-бы придать моим очеркам более общий характер. Минутное настроение проходить, факты остаются.
Чтобы толково устроиться в каком-нибудь помещении, надо посмотреть, каково оно, уже помимо того, удобно-ли его положение, можно-ли из этого пункта управлять, представляет-ли он во всех смыслах очевидные выгоды?
Мне кажется, что Москву можно было бы сравнить с домами-особняками, каких вы здесь найдете множество на дворянских улицах и в бесчисленных переулках, где селились, и до сих пор селятся, люди, не занимающиеся делами. Посмотрите без предубеждения на такой особнячок.
Это — почти всегда, небольшой дом, в пять, семь, много в девять окон, одно-этажный, часто с мезонином. На Садовой такие дома всегда за палисадником, да и в других улицах попадаются такие, что стоят на дворе, как французы любят выражаться «entre cour et jardin». Такой особнячок по количеству комнат (да если еще прикинуть службы на дворе, сараи и конюшни) окажется несколько дешевле, чем в Петербурге квартира таких-же размеров.
Но это не главное. Главное то, что особняк представляет собой маленькую усадьбу. Вы живете в нем отдельно от всего окружающего, можете даже забыть, что есть тут улица. Весной, летом, в начале осени, если перед балконом палисадник, а в глубине двора хороший сад, вы живете почти как на даче.
Таких удобств не добудешь в Петербурге, или надо тратить очень большия деньги; да и то не на больших улицах, а где-нибудь на окраинах. Но загляните в такой особняк, осмотрите его поближе и окажется, что он полон всякого рода неудобств, от которых вы сейчас-же будете страдать! Если вы не держите лошадей, то что как в том огромном дворе, который расстилается за домом? Двор этот немощенный, всегда грязный, поддерживать его нет возможности без больших расходов.
Дом еле держится, бревна подгнили, штукатурка, скрывающая деревянные стены, пропускает холод, полы подались, из окон дует, комнаты расположены так, что если вы человек не «до-реформенный», то найдете, что это расположение никуда не годится. Одна или две больших комнаты, в роде залы, неизбежных во всех помещичьих постройках; а потов клетушки, корридорчики, грязные внутренния лестницы, душные антресоли.
Для «людей» нет никаких помещений в самом доме. Очень часто в передней сохранились классические «лари». Нет и никаких других новейших необходимых приспособлений. Словом, жить в таков особнячке, на первый взгляд, и приятно, но под конец раззорительно и неудобно. Бывает (и случай нередкий), что вы можете в Москве нанять прекрасный барский дом, стоящий также entre cour et jardin, с полной отделкой, за поразительно дешевую цену.
Я знаю один из таких домов, который ходит за две с небольшим тысячи рублей, роскошно меблированный, со множеством произведений искусства, картин, как, скульптурных вещей — настоящия барския хоромы. Но отчего такая поразительная дешевизна? Вы узнаете, что тут какая-нибудь легенда, в роде того, что по этим комнатам ходит тень владельца. Не смейтесь, я сообщаю как достоверный факт, не о видениях, конечно, а о толках, из-за которых такой дом, вместе со всей обстановкой, идет за бесценок.
Так и вся Москва. Петербуржец, если и попадет в нее на время или проездом, то редко относится к ней спокойно, объективно. В нем всегда сидит протест человека, привыкшего к другим порядкам. Но иностранцы находят, обыкновенно, что Москва чрезвычайно занимательна и красива.
Находят это и некоторые петербуржцы. В самом деле, с художественной точки зрения город, куда взбаламутившийся византиец хочет перенести фактическую столицу России, довольно привлекателен. Прежде всего, он стоит, как Рим, на холмах. Куда бы ни ни поехали, приходится спускаться и подниматься. Это очень неудобно для скорой езды, но за то доставляет вам везде разнообразие видов. Москва вся состоит из «урочищ», понимая это слово в настоящем бытовом смысле.
Не станем распространяться о Кремле, о виде на Замоскворечье. Это все пункты, слишком избитые; кто об них не говорил! Но поезжайте просто откуда-нибудь с Мясницкой, или со Сретенки, и спускайтесь с Рождественского бульвара. С половины его перед вами откроется, в солнечный день, чрезвычайно разнообразная, яркая красками и очертаниями городская панорама. Вся част города, по ту сторону площадки, встает перед вами, поднимаясь в гору: колокольни, главы церквей, линии бульвара, направо портик екатерининской больницы, дальше башня Страстного монастыря, справа и слева цветные пятна зеленых и красных крыш.
Таких пунктов, попадающихся здесь беспрестанно, нет в Петербурге. Там только одно и красиво: набережная Невы; остальное, при всем своем благоустройстве, представляет все ту же линию. Петербург прямолинеен, Москва богата всякими кривыми и ломаными. Поедете вы опять с Мясницкой, или со Сретенки куда-нибудь на Солянку, к воспитательному дому, путь вам лежит мимо Ивановского монастыря.
Если бы вы зажмурили глаза и вдруг их открыли, когда сани или дрожки спускаются или поднимаются «по изволоку», вам покажется, что ни где-нибудь за чертой города, в монастырской слободе. Каждая почти церковь, если она старая, окружена здесь площадкой, обстроена домами, тем, что по-московски называется также «монастырем». Все это — бытовые уголки, привлекательные для художника. Физиономия города гораздо медленнее как приедается. Ни долго (если разъезжаете во все концы) будете находить характерные уголки, подъемы и спуски, отдельные здания, перспективы и панорамы…
Пойдите в «город» (то-есть в торговую часть Москвы, обнесенную стеной) в бойкий час. Три улицы «города»: Никольская, Ильинка и Варварка, гораздо своеобразнее и колоритнее, чем, например, петербургский гостинный двор или местности Васильевского Острова около голландской биржи. Даже и сравнивать нельзя. Вы тут чувствуете и видите сгущение огромной промышленной и торговой жизни. Улицы складывались историческим путем, новое перемешивалось со старым.
Рядом с модным отелем стоит здание XVII века, а так выглядывает какая-нибудь светло-зеленая или ярко-красная церковь, с завитушками и зубцами своих главок. И люд, кишащий в дообеденные часы, разнообразнее. Но проникните вы в гостинный двор: что это за грязь, теснота, в полном смысле «головоломные» корридорчики, где вывороченные плиты идут с обеих сторон откосом, образуя ямы и впадины.
История этого гостинного двора всего убедительнее может показать, как Москва туго поддается идеям о гигиене, чистоте, просторе и удобствах. Сколько уже лет дума все собирается разрушить этот татарский караван-сарай, только снаружи, с Красной площади, похожий на какой-то неудавшийся просторный портик римского храма. Вы, вероятно, читали в корреспонденциях и статьях бесконечную историю о том, как поступить с «глаголями»? На московском гостиннодворческом жаргоне это — те выступы, что находятся на обоих концах фасада гостинного двора.
Вот я поднялся давно вопрос: уступать ли землю внутри этих «глаголей» или же только до той линии, которая идет вдоль фасада? И пока метафизическия прения об этих «глаголях» происходили и в думе, и в коммиссиях, и в трактирах, и в лавках сундучного ряда, гостинный двор продолжал стоять. Накоплялась грязь, потолки проваливались, корридорчики загромождались, и покупатели все более и более подвергали свои особи опасности быть раздавленными или ломать себе ноги.
Это факт характерный для Москвы. Централизация у нас есть, чиновничество привыкло действовать с большим произволом, но вряд ли где накопилось такое громадное бытовое хозяиское упорство, как в Москве. Какое дело лавочникам, что гостинный двор безобразен? Они привыкли торговать по-азиатски. Заботы об общим интересе у них не ищите.
Есть и еще пример. Это — история с внутренним двором Старых Рядов. Он весь завален хлопчато-бумажным товаром, и до сих пор, сколько полиция и даже высшая местная власть ни добивалась того, чтобы очистить двор, владельцы лавок ревниво отстаивают своя права, основываясь на том, что лавки они покупали в личную собственность и могут, стало быть, загромождать зады их, как из угодно.
Пойдем-ли мы дальше, направо, налево, спустимся-ли к Москве-реке, везде вам будет бить в глаза живописная Москва. Но на Москворецком мосту, если мы охладим свои художественные восторги, наглядимся вдоволь на стены Кремля, соборы, дворец, башни, на купол и фасад храма Спаса, и бросим более внимательный взгляд на реку, на её набережную, на то, что можно сделать из этой реки, то, конечно, согласимся, что тут перед вами самое ординарное топографическое положение, плохая река, отсутствие речного движения, первобытная набережная.
Самостоятельность обывателей — вещь хорошая; но в таком городе, как Москва, приток народного населения делает борьбу администрации, полицейской и городской, чрезвычайно затруднительной. Все эти московския «палестины», Замоскворечье, лавки, амбары, лабазы, все это живет для себя, в тесном смысле, то-есть в самом себялюбивом и беспробудном.
На тысячу человек вряд ли один доработался до сознания, что нужно что-нибудь делать и для общего удобства, для оздоровления города, для того, чтобы можно было жить ль нем по-человечески. Одно время, под страхом беды, когда ждали ветлянскую чуму, дума взялась поэнергичнее за очищение города от всякой скверны; разделили город на участки, назначили особых попечителей, стали ходить по дворам, составлять протоколы, требовать большего содействия полиции.
Но чуму уже забыли теперь, грязь взяла опять свое. И каждый купец, хозяин заведения или просто домохозяин из «простых», смотрит на все это как на лишнюю и раззорительную затею. Даже если его подвергнут взысканию, посадят куда-нибудь, он и тогда не считает себя неправым, а скорее озлобляется на напраслину, глядит на себя как на мученика. Мне очень памятно выражение лица одного колбасника «из русских», которого я нашел в одной из одиночных камер «Титовки», тюрьмы, где отсиживают за приговоры мировых судей.
Когда этот старичок на вопрос попечителя тюрьмы: «за что он сидит?» отвечал, глядя поверх очков: «за нечистоту», то ясно было из его усмешки, что он считает подобный приговор безобразным и возмутительным. А он посажен уже был после нескольких полицейских протоколов, побуждений, штрафов. Даже самые богатые люди из фабрикантов держат свои заведения в грязи. Корреспонденции, появлявшияся об этом в газетах, рассказывали в подробностях, какую грязь репортеры находили на московских мануфактурах и фабриках, за исключением, быть может, двух-трех фирм.
Так вот и выходит, что Москва, вопреки русской поговорке, красна больше углами, чем пирогами, если под пирогами, в вашем случае, разуметь городское благоустройство, порядочность, удобства и гигиеничность. На это есть множество исторических и бытових причин. Одна из главных — объемистость Москвы. На сто домов придется, конечно, половина одно-этажных. Бесчисленные переулки, в некоторых частях города, набиты скорее домишками, чем домами.
Пожалуй, иной гигиенист скажет, что это гораздо лучше, что люди не так скучены, живут на большем просторе. Это несомненно, но вот беда: как поддерживать в порядке такое количество улиц и переулков, где найти средства хорошо мостить их, очищать, делать всякия улучшения муниципального хозяйства? Оцепите вы иной квартал и сосчитайте, сколько в нем жителей, окажется, наверно, в десять раз меньше, чем в Париже или даже в Петербурге, на таком же пространстве, а то так и на вдвое меньшем.
История о мощении Москвы, её тротуарах, бульварах, водостоках — довольно комическая история, опять в роде «глаголей» гостинного двора. Все жалуются, все кричат или, по крайней мере, те, кто желал бы видеть хоть несколько менее татарское хозяйство. Дума давно уже принимает меры; один из членов управи ездил за-границу изучать это дело на думский счет; составлялись потом комииссии, сметы, представлялись всевозможные проекты. Стали мостить и так, и этак, пробовать и асфальт, и торцовую мостовую, и какие-то кирпичики; всаживали деньги в болотистые местности, подновляли и подновляют бульвары; выписывали из за-границы даже деревья для бульваров.
Кое-что и сделано, но в общем все хромает; мостовые почти везде плохия, осенью и весной вас немилосердно толкает на санях и дрожках: ухабы, колеи, горы несчищенного снегу и льду, потоки грязи — все как и прежде. По крайней мере, так кажется всякому, не углубившемуся в историю хозяйства города Москвы.
Специалисты, занимающиеся этим, говорят: «дайте нам несколько миллионов, и мы покажем вам, какое будет у нас уличное благоустройство». Но миллионов нет; с трудом сколачивают и несколько сот тысяч, которые и поглощаются ежегодно этой бездонной прорвой. Петербург, например, не знает московских бульваров. С гигиенической точки зрения бульвары очищают воздух, представляют собою широкую ленту, опоясывающую центр города. Стало быть, они полезны.
Но для ежедневного обихода жителей Москвы эти бульвары — почти-что роскошь. Зимой, осенью на них не гуляют или очень мало гуляют, они не представляют собой естественных артерий, как, например, парижские бульвары. Только один Причистенский, весной и летом и в начале осени — место прогулов дворянского общества, да Тверской, более демократический, собирает большую публику; остальные почти всегда пусты или же во вечерам служат уже совсем не гигиеническим целям.
На бульвары надо идти особо. Если вы деловой человек и вращаетесь постоянно в центре города, то вам совсем и не по дороге заглянуть на бульвары. Есть и такие бульвары, в роде Чистых Прудов, где пруд, хоть и называется «чистым», но давно зазеленел и летом издает только зловоние; а, между тех, на этот многоверстный пояс бульваров, обсаженных плоховатыми липками, идет очень мало денег, и даже какой-нибудь полуграмотный и закорузлый обыватель, по-своему, прав, когда ворчит на то, что делаются изящные решетки для бульваров, а самые проезжие переулки в «городе» и на других улицах то-и-дело становятся невозможными по отвратительности своих мостовых.
И как смешно читать именно здесь, в Москве, возгласы византийцев, восклицающих, что в Москве-то и теплится возрождающй дух земского устройства! Но присутствие кремлевских преданий, все эти царь-пушки и царь-колокола, и старые монастыри что-то не научили жителя Москвы тем гражданским свойствам и чувствам, без которых ничто не пойдет.
Первобытное хозяйство и муниципальная беспорядочность Москвы и доказывают, что старина завещала только живописную татарщину и византийщину, и бессильна бороться с тем, что есть в русском простом человеке антикультурного. Как бы кто ни восставал против чиновничества и администрации на казенный лад, но никак уже нельзя сказать, что администрация одна виной здешних первобытных городских порядков. Представительство (как я уже сказал в первом письме) попало в руки купцов.
В последния десять лет купеческое сословие выразило резкий протест против интеллигенции. До сих пор число гласных с высшим образованием, профессоров, землевладельцев дворянского происхождения очень незначительно. В пределах своего полномочия и прав городская дума (т.-е. обывательское представительство) может действовать, как ей заблагорассудится. Но почему же она, действуя вот уже несколько лет, до сих пор не провела ничего радикального, не смотря на то, что при ней состоит несколько коммиссии, между которыми распределены насущные вопросы?
Почему? Потому что ум, даровитость гражданского чувства, широта взглядов не даются так, сразу, они не приобретаются только за прилавком, в амбаре, в воздухе барыша, в погоне за ним. Ограниченный либерализм полагает, что только имущие люди могут заботиться о нуждах города и целого государства. Но есть страны, в роде Франции, освободившия себя от этого предрассудка. Муниципальный совет Парижа состоит из людей, выбираемых не за то, что у них есть купеческия свидетельства, а за то, что они известны, как развитые и дельные люди.
И вот этот совет, состоящий все из «пролетариев интеллигенции», все-таки прекрасно справляется с громадным бюджетом города, заботится энергично об его здоровье, о школах, о всевозможных улучшениях, ведет борьбу с произволом высшей администрации, представляет собою душу не только Парижа, но, можно сказать, всей передовой Франции. Нам в Москве еще далеко до такого муниципального совета. Надо сначала перевоспитать купца и промышленника. Он привык смотреть на общественные обязанности, как на тягость, а если теперь и охотно идет в гласные, то больше из тщеславия или из консервативного духа, чтобы отстаивать сословные или владельческия преимущества.
II.
Как живется частным людям. — Приезжие. — Нумера. — Квартиры. — Прислуга. — Барышничество. — Дачи. — Прогулки. — Летния удовольствия. — Бедность народных увеселений.
Каково хозяйство города, такова и жизнь частных людей. Что бы ни кричали о дороговизне Петербурга, о неудобствах и трудности работающему человеку устроиться там мало-мальски порядочно, все-таки в этой столице, хотя она и стоить на болоте, сделано гораздо больше для того, чтобы человеку небогатому устроиться и жить сносно.
Мы ужасно много говорим, в газетах и журналах, об отвлеченных вещах, но слишком редко занимаемся насущными подробностями жизни, не показываем, в точных и трезвых описаниях, как живут в наших городах все, кто заработывает свои гроши или свои рубли личным трудом.
Возьмем квартиру. Население Москвы увеличивается. По старой переписи все еще значится 600 тысяч жителей, но теперь наверно перевысило и за 700, а построек сравнительно жало. Очень немного домов надстраиваются, как это делается в Петербург, то-есть приобретают два, три лишних этажа. Во всей Москве преобладают одно-этажные дома или дожа с мезонинами. Стало-быть, поместительность малая. Семейства, приезжающия на зиму, и одинокие люди, проводящие здесь весь сезон, по-неволе селятся в меблированных комнатах или меблированных квартирах.
В Петербурге больше распространен обычай отдавать лишния комнаты жильцам; здесь это, хотя и существует, но далеко не в таком развитии, опять-таки, по бедности в квартирах и по неудобству их для такого рода промысла. Проезжайте по бойким улицам Москвы, и вас, конечно, поразит множество вывесок меблированных комнат. Но все это плохие нумера, грязные, без всяких удобств, с разношерстной мебелью, убогими кроватями, а ценами выше петербургских.
Может быть, во всей Москве найдется пять, шесть таких «гарни», где вы можете жить с комфортом; есть даже два, три «пансиона», на иностранный манер, с табль-дотом, без того отвратительного характера «нумеров», какой не выведется в ваших больших городах и в несколько десятков лет. Но все это — пристанища для приезжающих.
Пожалуй, москвичи уверяют, что и здешние отели лучше петербургских. Здесь есть три, четыре хороших отеля, в роде «Славянского базара», «Лоскутной гостиницы» и отеля «Дрезден»; но цены во всех выше петербургских. Останавливаться в них на целый месяц и больше, брать меблированные комнаты в роде тех, какие существуют в известном доме Варгина, на Тверской, могут только люди с большими средствами.
Здесь именно ничто не приспособлено к потребностям людей небогатых, но привыкших к чистоте и удобствам. Самая грань и беспорядочность типичных московских нумеров поддерживаются привычками приезжого люда. Он и у себя живет по-свински. Стоит только походить по различным «отделениям» дома Челышева, на Театральной площади, чтобы увидать, как этот приезжий люд, вот уже десятки лет, довольствуется самыми грязными комнатами, не освещенными корридорами, запахом кухни и всевозможными азиатскими неудобствами.
В течение зимнего сезона, в Москве найдется гораздо больше семейств и одиноких людей, проживающих, кое-как, в дурных помещениях, на биваках, чем в Петербурге. только те, кто может нанимает целые домики-особняки, устроиваются хозяйственно; все остальное должно довольствоваться, «чем Бог послал».
Барские квартиры можно иметь дешевле, средней цифрой; но квартиры людей, не желающих тратить более шестисот-восьмисот рублей, положительно, и меньше, и теснее, и грязнее, и лишены тех удобств, к которым привык теперь каждый петербуржец, платящий за свою квартиру те же деньги.
Швейцар, теплая, чистая лестница, ковер на ней, газовое освещение, все это такия вещи, какия попадаются здесь в одном доме на пятьсот. Это заводится только в новых домах, много-этажных, которые выстроиваются хозяевами уже прямо для того, чтобы отдавать квартиры в наем. Если жить экономно и искать квартиру попросторнее, надо отправляться на окраины.
Поразговорившись с небогатыми людьми, получающими не более двух, трех тысяч жалованья или заработка, вы, конечно, услышите жалобы на дороговизну квартир. То же самое и дрова. Они, давным-давно, вдвое и втрое дороже, чем в Петербурге.
Прислуга здесь дешевле, но за то гораздо хуже. Мужская — остатки крепостных в очень маленьком числе, или же тот сорт служителей, какой подходит к типу артельщиков. Здесь все равно, как в столице венгерского королевства, швейцаров одевают в национальные костюм. Эта прислуга почти не годится для комнат. Женская, точно также, набирается из пришлого люда. Здесь еще не образовался тот класс женской прислуги, какой выработался уже в Петербурге.
В Москве хорошо едят, но только в трактирах и у богатых людей; среднее же кулинарное искусство должно стоять ниже, уже потому одному, что повара теперь дороги, а кухарки слишком первобытны. Если вы будете ставить ваше небольшое хозяйство на порядочную ногу, вы истратите здесь, конечно, гораздо больше петербургского. Да и вообще, ежедневные расходы человека, выходящего часто из дому, значительнее.
Правда, московские извощики — когда езда на дрожжах — укрывают вас хоть каким-нибудь верхом своих пролеток; но за то зимой, что ни извощик, то Ванька без волости, на драной лошаденке. А цены никак не меньше. Чтобы сделать правильное сравнение, следовало бы двум приезжим записывать, в продолжении недели, свой ежедневный расход одновременно в Петербурге и Москве.
Приезжий в Москве непременно истратит больше: и на отель, и на разъезды по городу, и на еду, и на исполнение поручений, и на вечерния удовольствия. Хлебосольство Москвы и постоянная еда в трактирах вовсе не повели к дешевизне. Здесь надо идти основательно завтракать или обедать.
Не все хорошие трактиры имеют обеды в определенную цену. Русские трактиры, получившие известность, как, например, трактир Ловашова на Варварке, московский, Троицкий, Патрикеевский, все это заведения, в которых вы должны составлять себе обед по карте. Придете вы один и составите себе обед по-европейски, в пять, шесть блюд, он вам обойдется от семи до десяти рублей. Правда, можно в два, три трактира зайти утром завтракать за определенную цену холодным и горячим кушаньем, но забежать закусить на ходу, как это можно в очень многих местах Петербурга, здесь почти что некуда.
Типичные трактиры, в роде Московского или Патрикеевского, не держат даже буфета. Вы приходите и должны непременно садиться на стол. Спросить себе рюмку водки и закусить — это уже целая процедура. Вам подадут графинчик и тарелочку с куском ветчины и разрезанным огурцом чуть не четверо половых. Здесь все пригнано к потребностям или обжор и нечего неделающих людей, или торгового человека, любящего приходить в трактир, не спеша, что бы он ни собирался делать, пить-ли чай или закусывать. День человека, не имеющего у себя стола, обойдется ему непременно дорого.
Точно также и удовольствия. Московский Малые театр, по ценам мест, дороже и Александринского, и Апраксинского Малого. Кроме того, Москва в поражающих размерах промышляет барышничеством. Слабость полиции, а по всей вероятности, стачка мелких агентов с барышниками и с заведующими продажей в кассе делают то, что в Москве, в разгар сезона, бойкие бенефисы, на святках, на маслянице, вообще, с начала декабря до великого поста, нет почти возможности доставать в кассе билеты людям, которые не позаботятся послать коммиссионера с раннего утра, или сами дежурят в тот день, когда объявляется в афишах спектакль, то-есть накануне или за несколько дней, смотря во тому, простое это представление или бенефис.
Не только приезжие делаются жертвой барышников, во я старожилы Москвы проходят через их же руки. Есть здесь даже немало семейств и одиноких людей, которые иначе не ездят в театр, как через посредство барышников. Они прямо подъезжают и останавливаются около кучки барышников, не стесняющихся нисколько близостью полиции и театральных служителей.
Зимой здесь постоянно биржа с утра вплоть до восьми-девяти часов вечера. На оперные и балетные спектакли можно легче доставать билеты; на балетные даже почти всегда без барышников. Но главное, привлекательное место зрелищ — это Малый театр. Он и обойдется каждому москвичу или приезжему втрое и вдвое дороже, чем драматическия зрелища в Петербурге, и русския, и французския, и немецкия.
Частные театры, в роде зала Солодовникова, где играют оперетки, или театра б. п. Пушкина, также с дорогими ценами, выше казенных. В театре б. п. Пушкина две залы; вторая считается публикой не совсем удобною. В ней начинаются кресла с двенадцатого или тринадцатого ряда и только в ней есть места в 1 р. 60 к. и дешевле; в первой же зале цены minimum два рубля за кресло, которое может находиться и в последнем ряду, смежным со второй залой. И частные сцены не избегли барышничества.
Когда театр Пушкина во второй половине сезона стал делаться модным, и публика повалила, в особенности на представления с участием г-жи Стрепетовой, барышники просто-на-просто грабили. Они сами рассказывали, что им случалось продавать кресла во второй зале за пятнадцать, двадцать, двадцать-пять рублей Можно, пожалуй, возразить, что барышничество существует везде. Но в Москве ему благоприятствует общий халатный строй администрации и надзора, который и отражается на кармане жителей.
Сообразите все это и вы увидите, что годовой бюджет, при одних и тех же условиях, окажется в Москве гораздо значительней, чем в Петербурге, А, за исключением русского театра, все остальное будет хуже качеством. Но прибавьте еще к этому дурную мостовую, уличную грязь, тысячи неприятных ощущений, получаемых вами от беспорядочного городского хозяйства. Это может, в известной степени, окупаться климатом Москвы.
Он, действительно, лучше, хотя за последние годы также стал пошаливать, сделался весьма изменчив. Ранняя зима вдруг перейдет в оттепель, и в декабре месяце на вас льет такой же дождь, как и в сентябре. Но здесь существует весна и более постепенный переход к летним жарам. И осень часто стоит сухая и теплая; она может переходить в морозные октябрьские дня, солнечные и сухие, красиво освещающие город. Бывает, что здесь на страстной и святой неделе так тепло, как в Петербурге через месяц.
Защищена Москва и от постоянного петербургского ветра; не чувствуется здесь пронзительной сырости, того лихорадочного озноба, от которого и настоящий петербуржец не может часто освободиться. Всякий художник скажет вам, что солнечных дней, или, по крайней мере, настолько светлых, что можно порядочно работать, приходится здесь гораздо больше.
Но весна, лето и ранняя осень не очень-то скрашивают жизнь такого москвича, который не может уехать худа-нибудь подальше, в настоящую деревню, и должен довольствоваться или поездками за город, ночуя в городе, или же жизнью в ближайших окрестностях. Весной и летом в городе бульвары, это еще некоторый ресурс; им может пользоваться и всякий простолюдин.
Но за то нет порядочного парка, негде массе народа, например, в воскресенье, гулять на свободе. Старый, заброшенный Александровский сад находится в какой-то котловине, беден растительностью и превратился просто в плоховатый бульвар. Есть, правда, почти в черте города, прекрасный сад, именно Нескучный, из которого в другой столице непременно сделали бы оживленную прогулку. Но он посещается очень мало, стоят далеко; езда неприятна по плохо мощенным и пыльным улицам.
Пыль! Вот главная специальность Москвы в летнее время. Все отравляется этой пылью. Только с год тому назад начали немножко попрыскивать по шоссе за заставой, по дороге к парку. Но это попрыскиванье не избавляет вас от ядовитой шоссейной выли. Ехать в пролетках — чистое мученье. Самое лучшее: забраться на империал железно-конной дороги. И куда бы вы ни поехали за город, пыль преследует вас. Еще не скоро муниципалитет Москвы в состоянии будет ассигновать «надлежащия» суммы для того, чтобы поездка на дачу не превращалась в верное средство засорить свои легкия.
Петровский парк и Сокольники — вот где всего удобнее жить тем, кто должен часто ездить в город. Сами по себе и парк, и сосновый лес, называемый Сокольниками, не плохи. Но цены дач высоки; удобств почти никаких; полиция так мало охраняет безопасность дачников, что в Сокольниках, то-и-дело, слышно о грабежах.
Редкая дачница решится пойти на одну из отдаленных просек, даже и среди бела дня. Московское чаепитие развело промысел самоварниц, интересные, быть может, в бытовом отношении, но весьма неприятные для жителей Сокольников. Вы, то-и-дело, наталкиваетесь на пьяных, на арфисток, на бродячих песеников, везде в бойких местах насорено; самоварный дым и чад гуляют в воздухе; слышатся всевозможные неблаговонные запахи.
В парке больше благоустройства, безопаснее; но за то неизмеримо более пыли и меньше тени; по вечерам толкотня на главной улице; нет простора, и такое же отсутствие летних удовольствий, как и в Сокольниках, за исключением одного или двух трактиров с цыганами.
Неудивительно, что Москва на лето теряет менее свою городскую физиономию, чем Петербург. Вы не увидите здесь опустения, как в июне и июле месяцах, когда Невский после пяти часов, или много шести, представляет собой какую-то пустыню.
«Город» живет также бойко; езда на улицах не прекращается, и даже каждодневный вечерний центр удовольствия оказывается не за чертой города, не на даче, а в саду Эрмитажа, на пригорке около Самотеки. Если вы попадете туда в один из больших праздников или на представление новой оперетки (в прошлом году ставили и целые оперы с приезжими знаменитостями), то на вас приятно подействует многолюдство, обстановка всего сада, его освещение, громадное количество потребителей всяких яств и напитков.
Петербургский Демидов сад покажется, после этого летнего Эрмитажа, мизерным, с его плохим освещением, бедной растительностью и однообразной публикой из мужчин и дам полусвета. В сад Эрмитаж в Москве ездит всякий. Тут приличная публика смешивается со всем московским полусветом; сюда ездят целыми семействами; вы увидите даже детей.
Но опять-таки вечер в этом увеселительном месте обойдется вам довольно дорого. В театре порядочное место будет стоить не менее двух рублей. Но для многих трудовых людей, принужденных работать до вечера, гораздо лучше пойти в такой сад, чем трястись на извощике по пыли в парк или Сокольники.
Есть и еще место, которое могло-бы сделаться хорошей прогулкой, это — те два сада, которые находятся на Пресне: зоологический и находящийся против него с большим прудом. Давно, лет больше десяти, они были в моде. Попытки летних зрелищ: опереточного театра и кафешантана не удавались. Пруд глохнет и зеленеет.
Захотите вы поселиться где-нибудь подальше, вы наткнетесь на те же самые неудобства: плохия дачи, трудность сообщения, пыль или сырость. Деловому человеку положительно труднее приискать место, откуда можно было бы, не теряя много времени, ездить ежедневно в город.
Москвичи неособенно долюбливают Петровское-Разумовское. Они имеют предубеждение против академии, на что я намекнул в первом письме. А в ближайших окрестностях Москвы, за десять верст кругом, не найдешь такого прекрасного парка, как академический парк, с его древними аллеями, прудом, размером в целое озеро, цветниками, теплицами и обширныни лесными прогулками.
Но сообщения все-таки еще лишены удобства. Вы должны довольствоваться линейкой первобытного типа или отправляться пешком до станции железной дорога, то есть делать версты две. Если не селиться в низменной местности Петровского-Разумовского, где сыро, и даже каждый вечер, как пелена, спускается туман, то надо платить дорого или же помещаться на так называемых выселках, на грязном шоссе, среди трактиров, кабаков и полпивных.
Все, что дальше, что разбросано кругом Москвы — довольно живописно для досужного обозревателя. Люди по средствам могут выбрать себе красивую местность, но истратит наверно на 30 % дороже, чем петербургские дачники.
В таком городе, как Москва, который выставляется партизанами её как сердце России, поразительна также бедность народных увеселений и мест, где бы черный трудовой люд и все, кто заработывает побольше простого полевщика, могли находить приятный отдых, не толкающий его все больше и больше в сторону пьянства и разгула. В самом городе, в черте его, как я уже сказал, нет места для гулянья народа, за исключением бульваров, превращающихся по вечерам в рынок очень печальных нравов.
На маслянице и на Святой балаганы гораздо первобытней, чем в Петербурге. Место отведено для них слишком отдаленное. В обыкновенное время вы находите какой-нибудь один зверинец и жалкую панораму на Цветном бульваре. Летом, за городом в Сокольниках, питье чая — повод к разгулу. Ни даровой музыки, ни дешевых зрелищ, ничего такого, что показывало бы, что о трудовой массе кто-нибудь заботится, скрашивает хоть чем нибудь её неприглядное существование. Поневоле рабочий идет все туда-же, то-есть в места, обильные всякими притонами; остается круглый год в духоте и грязи города, коротает свой воскресный досуг в самых трущобных кварталах Москвы.
III.
Общественная жизнь имущих классов. — Купцы новые и старые. — Клубы: купеческий, немецкий, «Кружок», дворянский, английский. — Трудовые профессии: учителя, гувернантки, студенты, адвокаты, доктора.
От мужика, пришедшего за заработком в Москву, до крупного промышленника, фабриканта, банкира, подрядчика или магазинщика есть сотни общественных ступеней. Бытовая связь в Москве еще сильна. Сколько сотен «хозяев», имеющих лавки, заводы и повторы, продолжают жить так, как они жили бы и в большом селе или слободе.
Та интеллигентная доля купечества, о которой я говорил в первом письме, есть все-таки меньшинство, и меньшинство далеко не крупное. Масса собственников и дельцов купеческого сословия продолжают жить первобытно. У них происходит процесс растительный: наживают деньги, строят дома, покупают дачи, приучаются к чистоте и привычкам обеспеченных людей.
Разъедающий элемент, который вносит с собой идеи, другие умственные и нравственные запросы, приходит только в виде детей, когда им дают высшее образование. Такое бытовое купечество может поддерживать и внешнюю городскую жизни то-есть ездить на гулянья, в театры, в цирки, но само по себе оно не в состоянии еще создать какия-нибудь более развитые формы общительности.
Мужья сидят в лавках, ходят в трактиры, пьют чай или пьянствуют; жены толстеют в бездействии, сидят за самоваром, ездят часто в баню, одеваются, ходят по лавкам, играют в карты. Этот мир исчерпан автором комедии «Свои люди сочтемся», в его прочно сложившихся, но до-реформенных чертах. Инстинкты остаются, конечно, те же, но проявления изменяются.
Очень может быть, что лет через двадцать, через тридцать все, что есть в купечестве пообразованнее, побойчее умственно и посамостоятельнее характером, будет выработывать свои формы общежития, расширит уже сообща умственные интересы, повлияет на характер общественных удовольствий. Все это может быть, но пока и самая интеллигентная доля купечества, за очень немногими исключениями, старается сгладить свои особенности и подойти к дворянскому типу жизни, привычек и нравов.
У кого много денег и нет уже прежних стеснений и прежней наклонности к домоседству, тот, покончивши деловой день, проводит время совершенно так, как и помещик, и школьник, и офицер, только погрубее, с большей возможностью давать ход своим инстинктам.
Зайдите вы в здешний купеческий клуб и вы увидите, что в нем картежная игра идет едва-ли не сильнее, чем в остальных клубах и, вместе с тем, по внешнему виду, по физиономиям, по типам, по разговорам и купеческие посетители этого клуба уже потеряли свою первобытную своеобразность перемешались со множеством посетителей не-купеческого рода, наполняющих каждый вечер высокия залы этого картежного приюта.
Все, что пониже, лавочники, прикащики, немцы всяких драматических профессий, также не дошло дальше посещения трактиров, немецкого клуба и артистического кружка. Еще у немцев существуют, кое-какие свои ферейны, певческия и другия общества, но и то в гораздо меньшем развития, чем в Петербурге.
Приказчики не имеют даже своего особенного клуба; он существовал прежде, но теперь раззорился. Кроме игры в карты и танцев, этот слой общества пользуется еще клубными спектаклями. Может быть, если посмотреть на эти спектакли с точки зрения демократизации театрального искусства, то и выходить какая-нибудь польза; но за то состав подобной публики действует отрицательно на уровень исполнения.
Вы сидите на спектакле, который, по характеру пьесы и по игре, относить вас к провинции, да и в провинции очень часто публика наверно развитее, по крайней мере, в первых рядах кресел и в ложах бенуара и бельэтажа. Когда в Петербурге, в начале семидесятых годов, клуб художников жил бойкой жизнью, но уже по публике не отличался особенной порядочностью, то очень многие петербуржцы возмущались и называли и считали этот клуб «Бог знает чем».
Но стоило и тогда еще сравнить его с артистическим кружком в Москве (а он десять лет тому назад считался выше, чем теперь): разница была поразительная, и всего более по составу публики. История московского артистического Кружка может показать, как здесь трудно поддержать что-нибудь на известной умственной и художественной высоте. «Кружок» устроен был по очень хорошей программе. Первоначально в него собирались действительно артисты, художники всяких специальностей: музыканты, актеры, беллетристы.
Дом помещался на Тверской, был не очень обширен, но совершенно достаточен для небольших сборищ, чтений, иногда танцев. Каждый вечер вы могли, поработав, или из театра, заехать в клуб и найти там непременно несколько знакомых членов из литературного и артистического мира Москвы. Но потом клуб переменил помещение и превратился в какую-то антрепризу.
Устроитель спектаклей, актер Малого театра, сделался настоящим антрепренером и подрядчиком, распоряжавшимся самовольно. Зрелища с их расходами, большой труппой и всякими другими подробностями вызывали и необходимость больших сборов. Повалила всякая публика; в члены «Кружка» также принимались люди без всякого разбора, неимеющие ничего общего с интеллигенцией, с умственным или художественным трудом.
А вот, в несколько лет из хорошего интеллигентного клуба в роде тех, какие существуют в Лондоне, «Кружок» превратился в частную плоховатую драматическую сцену, лишился порядочных постоянных посетителей, сделался только обычным приютом, особенно постом, провинциальных актеров. Два года тому назад, открыты были там постоянный драматические курсы; но и это все-таки не подняло нравственного кредита «Кружка» в глазах более избранной публики.
История довольно печальная, но она показывает также, что литературно-художественный мир Москвы не чувствует солидарности, что он недостаточно проникнут потребностью в таком центре, где бы происходило постоянно общение идеи, интересов, вкусов. Это похоже на историю каждого нашего учреждения, кружка, общества.
И Петербург не имеет и до сих пор литературного клуба, несмотря на его громадный писательский персонал. И в обыкновенное время, даже в разгар сезона, в Москве решительно некуда поехать, если вы желаете попасть в сферу людей, занимающихся умственными и художественными интересами. В одну из прошлых зим профессора и их ближайшие знакомые согласились являться по субботам в дворянский клуб, но и это продолжалось всего одну зиму.
Дворянский клуб представляет собой почта то же, что в Петербурге «Благородное собрание». В него ездят помещики средней руки, чиновники, офицеры, адвокаты, состоят его членами и несколько профессоров; но чисто мужская доля времяпрепровождения — карточная. В осенний и зимний сезон все среднее общество Москвы собирается на музыкально-танцовальные вечера по средам, на балы и маскарады. Тут всего ярче виднеется физиономия губернского города, эта та же Рязань, Калуга, Орел или Владимир, только увеличенные к несколько раз.
Вместо двухсот человек вы можете иногда находить и до полутора тысяч. Настоящего светского изящества вы тут не ищите, хотя и много женских туалетов с претензиями. И по составу мужской публики все эти вечера, балы и маскарады довольно-таки низменного уровня. В этом клубе нет даже особой гостиной в его обыкновенном помещении, которая бы предназначалась для беседы, ничего подобного знаменитой когда-то «чернокнижной комнате» английского клуба.
Да и английский клуб живет только традициями, гораздо менее, чем даже Малый театр. Теперь время не дворянских затей и сословной пышности. Английский клуб, правда, помещается все в том же доме, откуда он временно переезжал, комнаты те же и внешний порядок, и игра в карты, и обеды; но все это уже тронулось; с трудом вы найдете несколько старичков, носителей прежней барской идея; они все на перечет.
Разговоритесь с ними, и они вам с горечью будут передавать печальные итоги вырождения. Все их сверстники перемерли. В клуб попадают уже, по их понятиям, «разночинцы», евреи-подрядчики, хозяева банкирских контор, присяжные поверенные, всякий такой народ, какому лет сорок тому назад нечего бы было и дерзать проникать в английский клуб. Да и специальностей таких не существовало.
Правда, постом еще варят знаменитую уху; но обеды уже не славятся, о них не толкует уже весь город. За два рубля вы гораздо лучше поедите в каком-нибудь Эрмитаже, чем за обыкновенным общим обедом английского клуба. Художественное описание, какое читатель найдет в романе графа Л. Н. Толстого, «Анна Каренина», гораздо выше действительности.
Английский клуб уже не производит такого впечатления тонного барского комфорта. Сплошь и рядом слышите вы от людей, состоящих там членами, что они задаром платят свои членские взносы и вовсе не пользуются клубом. Кроме картежников, да людей, которых тщеславие тешится званием члена английского клуба, вряд ли кого-нибудь он привлекает. Не слышится и оживленных разговоров, не завязывается прений, как в былое время, потому что университет и литература стоят вдали от этого клуба; и сословные мозги нуждаются в постороннем возбуждении.
Вот куда расплывшаяся на целые десятки верст Москва ездит за набиваньем своего досуга едой, картами, танцами и сплетнями. Чего-нибудь своеобразного, чисто-местного, указывающего на оригинальность вкусов и привычек общежития я, право, что-то не вижу. Нельзя считать своеобразной чертой развившуюся во всевозможных кружках страсть к театральному дилеттантству.
Тоже самое мы видим и в Петербурге. Здесь существуют целых два частных помещения для спектаклей, настоящия театральные залы, хотя и очень маленькия. Это театр Секретарева и театр Немчинова. В сезон они почти каждый день нанимаются каким-нибудь обществом любителей. Играют и в дворянских светских сферах, играют молодые купцы и купчихи, прикащики, студенты, курсистки, воспитанники технического училища, гимназисты, офицеры, играют решительно все.
Но это море дилеттантства не выделяло до сих пор еще ничего сколько-нибудь выдающагося. Несколько лет тому назад сложилось целое общество любителей драматического и музыкального искусств, заработало довольно хороший уставь, имеет право до сих пор давать спектакли и концерты круглый год в неограниченном числе вечеров.
Сначала оно еще жило и даже заставляло о себе говорить, но вот уже второй год, как это общество существует более на бумаге; если собирается, то, вероятно, для одних только толков. Концерты оно еще изредка дает и спектакли почти совсем заглохли. Этот факт тоже поучителен, в роде истории артистического кружка.
Все играют, стремятся в любители, интригуют, ссорятся, тратят деньги, находят даже платящую публику, а все-таки не могут образовать никакого прочного артистического товарищества, вести дело посерьезнее, учиться, соединить свои упражнения с теоретическим и практическим преподаваньем.
Еще в свете задаются иногда благотворительные спектакли на французском языке, хотя по внешности, то-есть по публике и отчасти по исполнителям, сколько-нибудь интересные. Но остальные спектакли, хотя имя им и легион, почти всегда чрезвычайно тусклы, неумелы и вялы до-нельзя. Поневоле вы поедете искать более характерных проявлении московских инстинктов куда-нибудь за черту города, в парк, на тройке, в увеселительные заведения в роде «Яра» или «Стрельны».
Там, с осени и до лета, раздается пение цыган и русских певиц, так не смолкают кутежи. Но и они лишились в последния двадцать лет прежних своеобразных особенностей. Это то же самое, что в Петербурге «Ташкенты», «Самарканды» и «Дороты», только погрубее, с большей опасностью для случайных посетителей наткнулся на какой-нибудь скандал.
Прибавьте к этому то, что я говорил о московских трактирах в первом моем письме и вы составите себе довольно верную картину того, как наполняют свои досуги все те, жому можно тратить деньги. Картина выходит, как сами ни согласитесь, такая же, как в каждом большом губернском городе.
Всем нужно куда-нибудь деться: одним от совершенного безделья, другим от утомительной, однообразной работы, третьим от нормальной потребности сменить труд отдыхом. И если людям обеспеченным, богатым, добывающим себе деньги всякими легкими способами, тоже не выдти из известной однообразной колеи московской жизни, то все-таки они не должны очень биться, ломать голову над средствами к жизни.
Землевладельцы и домовладельцы пользуются постоянной рентой; купцы, фабриканты, директора банков, всякие спекулянты — все это заработывает крупные куши и живет, спекулируя на самые выдающияся потребности города. А каково здесь живется серьезным работникам, тем, которые должны довольствоваться одной десятой, а то и меньше широких заработков и доходом равных рантьеров и ловких дельцов?
Не мешает поговорить здесь и об этом подробнее. В первом письме я тронул только духовную сторону того, что составляет московскую интеллигенцию; но ведь все это — люди, у них есть потребности, и они желают также сносно жить, им также необходим отдых. Уже из того, что я сказал о литературной жизни Москвы, прямо вытекает, что здесь пишущему люду не может быть особенно хорошо.
Рынок маленький, стало быть, и спрос не велик. Только самое крошечное меньшинство пользуется правильным и постоянным заработком, но и он сравнительно ниже петербургского, а о таких ценах, которые существуют уже в петербургской прессе на постоянных сотрудников: передовиков, фельетонистов, даже репортеров, здесь даже я речи быть не может.
Если в толстых журналах поддерживаются почти те же цены, то это благодаря примеру Петербурга. Он дает толчок, он устанавливает размеры гонорара. Профессор точно также, еслибы он хотел поднять свой заработок, не найдет здесь достаточно занятий так легко, как в Петербурге; много, много три, четыре человека имеют по две кафедры, как, например, один из профессоров университета, состоящий также в то же самое время и профессором в петровской земледельческой академии.
А между тем, нет никаких приспособлений, товарищеских и корпоративных складчин и обществ, позволяющих трудовому человеку тратить меньше: ни интеллигентного клуба, ни дешевых табль-дотов, ни читален, ни увеселительных каких-нибудь кружков. Несколько лет тому назад завелись здесь обеды раз в месяц в роде петербургских литературных обедов.
На них бывали профессора, адвокаты, литераторы, но и это не пошло; теперь они прекратились сами собой, без всякого внешнего давления. Говорят, от того, что будто бы большинство стало тяготиться теми разговорами и прениями, какие бывали на этих обедах. Если оно так, то это указывает, до какой степени мала здесь даже в интеллигентных кружках потребность в общительности, в обмене мыслей, в горячей беседе, в принципиальных прениях, которых прежде не сторонились люди даже враждебных лагерей.
Учителя гимназии и других средних учебных заведений ведут, конечно, такую же жизнь: тусклую, однообразную, наполненную раздражающим трудом. Здесь есть не мало людей, положительно изнемогающих под бременем этой специальности. Они из куска хлеба должны держаться учительских мест, тогда как их наклонности, звания, таланты, вкусы, все влечет их в сторону литературы или серьёзной, чистой науки.
Но, что делать! Надо просиживать целые ночи над поправлением тетрадок. Подспорья, в виде литературного труда, также мало; педагогических журналов видается здесь один, два, да и обчелся. Корпоративная жизнь не развита. Захочет учитель скоротать вечер, он должен идти в какой-нибудь артистический кружок или немецкий клуб, играть там в карты или смотреть на плохой спектакль.
Исключение представляют те педагоги, которым удастся составить учебную книжку, добиться её рекомендации, выгодно продать ее или сделать себе из неё ренту. Эта отрасль книжной торговли здесь в ходу, в ущерб всем остальным видам литературы. Но все-таки и по этой части толчок дает Петербург. Мужчинам педагогам лучше, чем женщинам.
Здесь существует уже довольно давно «Общество гувернанток», задавшееся очень хорошими целями взаимной помощи. Но общество это не в состоянии удовлетворить всем нуждам его членов. Предложение в несколько раз превышает спрос. Еслибы каждая девушка или женщина, идущая в гувернантки, хотела непременно иметь кусов хлеба, оставаясь в Москве, она, конечно, умерла бы с голоду.
К учащему люду надо присоединить и студентов, если на них посмотреть, как на трудовых людей. Это у нас в полном смысле умственный пролетариат. Стипендия здесь меньше; общество, занимающееся пособиями, беднее составом членов; в последнее время события внутренней политики сделали то, что студентам еще труднее добывать себе уроки. Помимо того, в каждом семействе взрослые дочери начали заниматься даваньем уроков своим братьям и сестрам.
Явилась, значит, новая конкурренция и для учителей, и для гувернанток, и для профессиональных учительниц, и для студентов. А жизнь нисколько не дешевле петербургской. Точно также студент должен платить десять, пятнадцать рублей за порядочную комнату, также не мене;е тридцати, сорока копеек за маломальски сносный обед; здесь даже гораздо меньше частных приспособлений в быту студентов, чем в Петербурге.
Блестящее исключение составляют только два общежития, существующия в Москве, два дома, предоставленные купцами в пользование студентов на известное число комнат: это дом Ляпина и недавно открытое, уже образцовое общежитие Лепешкина. О них уже было писано в газетах. Ляпинский дом не очень что-то привлекает студентов, которые и прозвали его характерным прозвищем «ляпинки».
Лепешкинское общежитие только-что почти открылось; оно устроено прекрасно, но всего на сорок человек. Это все-таки капля в море. Тем резче будит контраст между комфортом и обеспеченности теперешних и будущих пансионеров Левешкинского дома, и массой бедняков, иногда и очень способных, дельных, нравственно порядочных, которые все-таки будут пробиваться. А жить студенту на двадцать, двадцать-пять целковых в таком городе, как Москва, конечно, хуже, чем в столице, имеющей гораздо больше всяких и материальных, и умственных ресурсов.
Лет пятнадцать тому назад, тотчас после открытия новых судебных учреждений, московские адвокаты ходко заторговали своей профессией. Здесь загребать куши было еще легче, потому что самый объект эксплуатации был проще, первобытнее, богаче всякими инстинктами анти-гражданского, а то так и прямо уголовного свойства.
Несколько человек составили себе состояние, были гораздо неразборчивее в выборе дел, чем люди их профессии в Петербурге. И в шестидесятых, и в семидесятых годах число адвокатов с выдающимся талантом, а главное, с хорошим образованием было здесь гораздо меньше. Петербургская адвокатура положительно литературнее здешней; в ней есть несколько членов, имеющих имя, как писатели.
Таких здесь нет, за исключением двух, трех человек, меньшинству жилось хорошо и до сих пор живется недурно, но заработки вообще сильно упали; на это вы услышите жалобы от первого попавшагося адвоката или помощника присяжного поверенного. Жалуются очень сильно.
Есть также и недовольные более строгими порядками, какие несколько лет тому назад ввел председатель совета присяжных поверенных, оставивший теперь свой пост. Адвокатские враки стали теперь почище; есть больший корпоративный контроль! сословие помощников присяжных поверенных, благодаря тому же бывшему председателю, организовано, разделено на группы; оно начинает работать серьознее, под руководством опытных адвокатов.
Но их развелось слишком много для Москвы; юридический факультет переполнен студентами в ущерб другим отраслям университетского знания. А дела нельзя вызывать искусственно; что прежде, лет двенадцать, четырнадцать тому назад, делалось непременно с помощью адвоката по неопытности самих обывателей, то теперь делается самими клиентами, да и, наконец, на цены установилась норма. Дело рухнувшего банка было едва ли не одним из последних, где местные и приезжие адвокаты могли сдирать огромные суммы с тех коммерсантов, каких они обеляли.
Сравнительно хуже живется здесь и актерам казенных театров. Это можно доказать одним взглядом на список окладов и разовых, получаемых здешними и петербургскими артистами. В Петербурге любимая актриса, после нескольких успешных спектаклей, легко получает двадцать, двадцать-пять, тридцать-пять рублей разовых, а здесь и любимицы публики долгие годы сидят в каких-нибудь десяти, пятнадцати рублям и на неполном окладе жалованья.
Это одинаково верно и для Малого театра, и для оперных и балетных артистов только в самое последнее время, то-есть в эти два, три года, на частных сценах Москвы, в опереточном театре, в театре б. п. Пушкина стали актеры и актрисы получать очень хорошие оклады. Жалованья некоторых актеров и актрис дошли даже до небывалых цифр, например, до тысячи рублей в месяц. Но и тут никакого обеспеченья.
Хотя Москва и центр, куда обыкновенно съезжаются к посту все провинциальные актеры, а до сих пор не существует никакого общества взаимной помощи и эмеритальной кассы, чего-нибудь, показывающего, что актеры и актрисы хоть сколько-нибудь серьезно думают о своей судьбе.
Драматические авторы были осмотрительнее; и, надо сказать правду, инициатива в деле организации общества драматург принадлежит Москве. В конце истекшего сезона актеры, съехавшиеся в Москву, ужасно бедствовали; они остались и без ангажементов, и без задатков. Столовая артистического кружка сделалась вместилищем горьких разговоров всея этой стаи перелетных птиц.
Огромный персонал представляют собой и врачи. Их больше, чем нужно для такого города, как Москва. А всем медикам, состояшим на казенной службе, частная практика необходима, потому что жалованья до сих пор очень плохия, а в некоторых больницах даже до смешного ничтожные.
Стоит только привести тот факт, что ординаторы Екатерининской больницы, то-есть клинической, для пятого курса студентов, получают не больше двухсот рублей жалованья в год. При персонале медиков до тысячи человек интеллигентная жизнь врачебной сферы питается кое-как заседаниями обществ, но в научно-литературном отношении не богата. Здесь выходят всего один журнал «Медицинское Обозрение».
Он, как слышно, еле-еле сводит концы с концами своего редакционного хозяйства. В Москве множество бедных врачей, но рядом с ними десятки практиков, развивших в себе такия приобретательные привычки, которым Петербург, конечно, давал бы меньше поблажки. Давно уже ловкие практиканты, профессора клиники, разные специалисты пользовались правами Москвы, без церемонии выжимая сок из обывателя. Они сами развращались от прикосновения к Титам Титычам Замоскворечья и Рогожской.
У богатого мужика денег много; внутренней порядочности у него нет; он норовит и от смерти спастись как-нибудь подешевле. Стало быть, с него нужно драть. Так стали давно рассуждать московские врачи, получая какую-нибудь известность, и по этой программе многие из них действуют и до сих пор. И купечество, и дворянство, и прочий люд, имеющий средства приглашать известного доктора, отличаются одних и тем же свойством: суеверием во всех его разветвлениях.
Каждое ловкое излечение болезни может здесь превращать любого доктора из простого смертного в чудотворца. И начнется поклонение ему. Вчера он брал три или пять рублей, через месяц он берет десять, пятнадцать, а там и начинает назначать таксы, какия ему заблагорассудится. Петербург не знает таких поборов, по крайней мере, не знал их до самого последнего времени.
Там и знаменитости принимают у себя в известные часы и довольствуются тем, что им дадут. Здесь же каждый вам расскажет про чисто московскую знаменитость, установившую громадную плату не только за визиты в дом, но и за консультацию, но даже за приемы у себя. Это все коробит петербуржца, когда он приедет сюда и принужден бывает обратиться ж подобной знаменитости.
Но факт на лицо. Виновницей является все та же Москва, тоже отсутствие культурного контроля. Каждая личность, сколько-нибудь даровитая и сильная, сейчас же становит себя вне всякой проверки собственного поведения по стороны общества.
IV.
Народ. — Что для него делается? — Фабричные, мастеровые, уличный трудовой люд. — Заработки.
Люди либеральных профессии, хотя их и довольно здесь, не составляют коренной Москвы. Это мужицко-купеческий город. Ходите вы с утра до вечера по улицам, за исключением самих бойких, где магазины барских товаров, или некоторых чисто дворянских улиц, и вы будете на каждом шагу встречать простой народ или разновидности торгового и промышленного люда.
Иногда вам так часто и много попадается обозов, розвальней, телег, полушубков и зипунов, что вы чувствуете себя совершенно на большой дороге или в каком-нибудь торговом селе. Сообразите только, какое число крестьян притягивается к Москве для ежедневной работы, водовозов, легковых извозчиков, ломовых, фабричных и всевозможных служителей.
Здесь есть местности, где вы весной и летом увидите народные сцены, какия в Петербурге — в редкость. В фабричных кварталах Москвы вечером раздаются песни, водят даже хороводы. Вы очутитесь прямо среди праздничной деревенской жизни. Но это все-таки не даст вам настоящей ноты народного довольства.
Правда, умный, ловкий, плутоватый крестьянин, пошедший в детском возрасте на заработки в Москву, может здесь выйти в люди, особенно, если ему удастся попасть в половые, в подвощики, в артельщики, в банщики, в служители при амбарах, в сидельцы. Но такие крестьяне, а их здесь сотни или тысячи, в несколько лет теряют свои хорошия мужицкия свойства; они превращаются в дельцов с самыми растяжимыми понятиями о совести. Они воспитываются в воздухе барыша и выколачиванья копейки.
На своего брата, такого же крестьянина, начинают они смотреть с полнейшим равнодушием, видя в нем только материал для наживы. Перед ними идеалом является хозяин, то-есть такой же когда-то, как они, мужик, разжившийся всякими правдами и неправдами. Нигде, ни в каком центре крестьянин-работник не развращается так, как в Москве, не в смысле чувственной распущенности и пьянства, а в смысле погони за наживой. Да и удивляться этому нечего.
У себя в деревне каждый терпит слишком большую нужду, чтобы не стремиться всей душой к приобретению лишней копейки, которая одна только дает возможность дышать по-человечески. Но я хотел бы указать нашим византийцам-декламаторам на то, как в их излюбленной Москве десятки тысяч простого народа превращаются неминуемо, роковым образом, в самых закоренелых буржуа с гораздо худшими свойствами, чем парижские и бердянские лавочники; у тех, по крайней мере, есть чувство формальной чести.
И тут у места спросить: что же эта Москва, эти бесчисленные купцы, вышедшие из народной же среды, делали и делают для крестьянской кассы, отдающей им свои руки, свою спину и свою голову? Мы любим декламировать о нападках буржуа, эксплуатирующих пролетария, а попробуйте вы походить по московским фабрикам и заводам, посмотреть, как содержатся рабочие, где они спят, что едят, в каких отношениях настоящего крепостничества находятся к своим хозяевам, как они беспомощны всегда, когда из придется слишком уже круто и они осмеливаются сделать что-нибудь в роде не то, что уже стачки, а заявления сообща?
Если быт московского рабочего стал в последнее время приводиться в известность, то опять-таки не инициативой хозяина-миллионера мануфактуриста, а по почину администрации. Только на нескольких фабриках, — они все на перечет, — существуют необходимые гигиеническия условия и в тех помещениях, где происходит работа, и в так-называемых казармах, где живут рабочие, а остальное все в грязи, в тесноте, без всяких приспособлений, не то, что уже для человеческого существования, а даже и на случай пожара, как это доказал недавно пожар одной такой фабрики.
В этом мужицком городе мужик-рабочия живет все-таки очень и очень дурно. А излишки его заработка (если они есть) точно также идут в кабак, потому что для простонародия не выработано никаких художественных и умственных развлечений, кроме чтений с туманными картинами, на которых бывает ничтожный процент, да балаганов два раза в год.
Уличные заработки стали плохи; стоит только побеседовать на эту тэму с любым извощиком. Бедность в деревнях гонит крестьянина в Москву и распложает извощичий промысел. Седоков мало, потому что нет здесь настоящей уличной жизни, кроме торгового центра до известного часа. Большинству извощиков нечего и думать о хороших выручках, о том, чтобы послать в деревню тридцать, сорок, пятьдесят рублей, что прежде бывало; они все в руках ростовщиков жидов, о каких прежде тоже не было слышно.
Есть такия чисто извощичьи ростовщики, у которых на зиму стоят в залоге сотни пролеток. Нищенство развилось чрезвычайно. На иных улицах, особенно в сумерки, вы не можете сделать двух шагов, чтобы к вам не приставали нищие всяких типов: крестьянки бабы, и городские оборванцы, и мастеровые, и какие-то уже особые уличные пролетарии, пристающие к вам с историями своих бедствий.
Вряд ли в Петербурге есть такой сборный пункт голодного, обнищалого и испорченного люда, как московский Хитров рынок. Он превратился в клуб, на открытом воздухе, для всех пролетариев и отщепенцев.
Там же собираются и все жаждущие работы. Благотворительность и здесь, как везде, получила или казенный, или тщеславный характер; одни занимаются этим от безделья, другие — купечество, для приобретения крестов и чинов. Нельзя указать ни на одно учреждение или общество, которое бы проявляло собой тот исконный дух самопожертвования и братства, который якобы, по уверению здешних византийцев, знаменовал собой нравственное развитие старой московской Руси.
Еще сословная поддержка сказывается в разных пожертвованиях, заведениях и капиталах; но мужик-рабочий точно также предоставлен самому себе. Его материальный быт средней цифрой ниже, чем в Петербурге. Если он меньше заболевает, то благодаря климату и топографическому положению Москвы, благодаря тому, что тут нет такого количества сырых подвальных помещений. Но зато в больницах гораздо меньше мест. И куда бы вы ни пошли, в любую лавку, амбар, булочную, ремесленное заведение, везде вы видите одно и то же: выжимание сока из рабочего, будет ли это мальчишка-ученик, или мастер, или поденщик.
Лавочник и хозяин эксплуатируют не одних только рабочих, уже постоянно живущих в Москве, но и крестьян за тридцать, сорок, даже за сто верст вокруг Москвы. Он раздает заказы всевозможных предметов: и мебели, и перчаток, и картузов, и картонок, и металлических изделии, и различных частей экипажного дела. Перечислить трудно, чем только не занимаются пригородные крестьяне. И нигде вы не видите ни желания, ни возможности сплотиться, образовать общество, промысловые артели, сбросить с себя эксплуатацию.
Византийско-московский дух тут что-то не помогает; отношения, рассчеты, зависимость, безнаказанность эксплуатации, — все это остается так, как оно было десятки лет тому назад. Если что изменилось ж лучшему, то уже вследствие давления экономического рынка. Цены поднялись, потому что и хлеб стал в пять, в десять раз дороже.
Во всей Москве найдется, может быть, два, три негоцианта или фабриканта, способные подумать о поднятии народного труда, завести у себя профессиональные школы, обучать мальчиков рациональным способам механических ремесл. Вся масса крестьян-рабочих не может выбиться из положения самоучек или из тенет обыкновенного хозяйского обучения.
Точно то же самое и женщины-работницы; и они должны жить в фабричных казармах, приучаться там к разгулу или проходить печальную внучку в мастерских. Профессиональные школы считаются у нас роскошью. Да и простые городския школа существуют только для более достаточного класса, Еслибы купец понимал настоящим образом свои интересы, то он, как хозяин Москвы, прежде всего заботился бы о трудовом люде, хлопотал бы об увеличении бюджета на потребности простонародия, делал бы везде и во всем своего рабочего участником барышей.
Но куда еще ему до этого! Он и свои-то промышленные дела стал обделывать лучше, расширил производство, завел множество фабрик и мануфактур на половину не своим умом. Иностранцам-коммиссионерам и устроителям разных мануфактур обязан московский купец расширением всей чисто-московской производительности в особенности одному недавно умершему миллионеру-негоцианту из немцев, который поддержал и развил здешнюю хлопчато-бумажную производительность и на этом нажил много миллионов.
Порасспросите людей знающих и они вам расскажут, что и до сих пор вся крупная торговля и промышленность, находящияся в постоянных сношениях с заграницей, держатся посредством немцев и англичан коммиссионеров.
И тут византийско-московский дух оказывается несостоятельным. Стало быть, где уже требовать высоких гражданских и человечных принципов! Тут христианская заповедь исполняется только в виде традиционных паникадил, колоколов, поминовений и разных других чисто эгоистических жертв…
Вот какие итоги представляет бытовая жизнь полуупраздненной столицы. Каждый из таких итогов люди знающие могут подтвердить отдельными фактами и цифрами.
П. Б.
“Вестник Европы”, № 4, 1881