Главная » Очерки Московского быта » 1822 год. Москва XIX-го века. Записки Ивана Алексеевича Второва

📑 1822 год. Москва XIX-го века. Записки Ивана Алексеевича Второва

Москва XIX-го века.

Записки Ивана Алексеевича Второва *)

*) Выдержки из этого отрывка интересных записок
И. А. Второва были приведены покойным М. Ф. де-Пуле
в статье: “Отец и сын. в “Русском Вестнике” 1870-х годов, но в виду особенного интереса этого рассказа мы, по совету академика Л. Н. Майкова, печатаем вновь эти записки, притом в более полном виде и по подлинной рукописи автора, сообщенной нам покойным Александром Николаевичем Яхонтовым.
Ред.

Кузнецкий мост. Гравюра.

Воспоминания московской жизни моей.– Первый слух о кончине императора Павла и о восшествии на престол Александра Павловича.– Его торжественный в.зд в Москву и коронование.
[Писано в 1822 г.].

Приятно вспоминать под старость юны лета.

Прошло уже сорок лет тому назад, как я в первой! раз приехал в Москву, а теперь еще помню, как будто было это вчера; так сильно врезалось впечатление в моей памяти. Тогда был я молод, здоров, свободен и весел, но небогат.

Одно это пугало меня, как я буду жить в столице, при недостаточном состоянии, какие найду знакомства и приобрету-ли что для образования себя по непреодолимой, склонности моей от самого детства к наукам и просвещению? Я предполагал пробыть там несколько месяцев и возвратиться в свое жилище к родным моим и знакомым, но вместо того прожил в Москве и Петербурге два года так приятно и весело, что это время было лучшею эпохою во всю семидесятилетнюю жизнь мою.

В Москве у меня знакомых было только 4 дома наших симбирских помещиков. именно Степана Григор. Мельгунова, Николая Алексеев. Дурасова, Александра Дмитр. Карпова, бывшего в Симбирске губернатора, и Ивана Петровича Тургенева, которые знали коротко меня и любили, пятого дома хозяина Павла Иванов. Комарова я никогда не видал, но по знакомству его с моею сестрою с ним переписывался.

1801 года января 28 числа утром, в воскресенье, въехал я в огромную Москву. Проезжая улицами, смотрел на красивые дома и на толпы людей идущих и едущих. Вот, думал я, город, о котором мечтал так много и который ограничивал все мои желания. Здесь никто меня не знает. Позволит ли состояние мое завести знакомства? Может быть, никто не удостоит меня и своего внимания.

Остановился на Тверской улице в Цареградском трактире (тогда еще не называли гостиницами); на заставе при въезде в город взяли у меня отставной указ мой и велели получить его обратно от здешнего коменданта. Я послал моего человека за сим указом, но он, возвратясь, сказал мне, что должно взять его не от коменданта, а от обер.полицмейстера, к которому надобно явиться лично самому.

Итак, нарядившись в мундир, поехал я к обер.полицмейстеру Федору Федоровичу Эртелю. Дожидаясь выхода в его канцелярии, видел как из внутренних комнат полицейские офицеры провели каких-то двух дам под черными капорами, с заплаканными глазами. За ними тотчас вышел и г. Эртель, в полной униформе, потребовал мой паспорт, прочитал его и спросил меня, долго-ли я пробуду в Москве? и учтивым образом возвратил мне его, сказавши, чтоб я изволил расписаться. Дело кончено.

Я поехал вновь знакомиться с известными мне людьми; был у господ. Мельгунова, Дурасова и Карпова, потом у Павла Ивановича Комарова, нашел в нем прекрасного образованного человека лет в 40. Он был холост, богат и жил в собственном доме с зятем своим, несчастным обгорелым слепцом, Андреем Алексеевичем Соколовым, который был женат на сестре его и о котором я буду говорить после. Оба они обласкали меня как родного, потому более, что оба полюбили сестру мою, бывшую прежде в Москве с сестрою Павла Ивановича, бригадиршею Цызыревою, и стояли у него в доме. Я у него обедал и он пригласил меня непременно переехать к нему из трактира. Вечером приехал к Ивану Петровичу Тургеневу, который жил в университете и был его директором.

Здесь весь вечер провел я в самом приятном обществе. Хозяин сам почти не вставал с постели от болезни: с ним беседовали друг бедных — Иван Владимирович Лопухин и лучший поэт наш — Иван Иванович Дмитриев, которых видел я первый раз. но в комнатах детей его, коротко познакомившихся со мною еще в Симбирске, Андрея Ивановича и Александра Ивановича, нашел я многих молодых писателей, известных по сочинениям в издаваемых тогда журналах. помню только князя Якова Козловского и В. А. Жуковскаго, да пожилого уже Максима Ивановича Невзорова.

Меня пригласили в театр университетского пансиона, и я поехал вместе с детьми г. Тургенева; играли драму Добрый сын., переведенную питомцами из Беркенева “L’ami des enfants”, и прекрасно! Актеры, переодетые актрисы и полный оркестр музыкантов — были все пансионные воспитанники. Зрители — большая часть родители, родственники и знакомые воспитывающихся в пансионе детей у гг. Тургеневых, два брата были тут же в пансионе. И так первый день моего приезда в Москву я провел самым приятным образом.

В трактире ночевал я только одну ночь, а на другой день переехал на житье к П. И. Комарову в дом его, состоящий близь Сухаревой башни, в приходе Св. Троицы, в Троицкой улице.

Приезд мой в древнюю нашу столицу был в самом начале сырной недели. Все публичные увеселения были открыты: театры, маскарады и собрания наполнены людьми; мне удалось видеть почти всех жителей московских и все их увеселения.

29 января, во вторник, от Ст. Григ. Мельгунова прислан мне визитерной билет в Благородное собрание. В 8 часов вечера поехали мы туда в карете с П. И. Комаровым, Елизаветою Матвеевною Ратьковою и её дочерью, девицею Елизаветою Михайловною. Вход в освещенные комнаты, особливо в огромнейший длинный зал, наполненные лучшим дворянством обоего пола, был поразителен. В тот вечер до четырех тысяч персон, собранных в одном доме, одетых в лучшее платье, особливо дамы и девицы, украшенные бриллиантами и жемчугом, составляли для меня восхитительное зрелище, каким я никогда не наслаждался. Здесь видел я всех красавиц московских, всех почетнейших людей века Екатерины Великой и даже Елизаветы императрицы, каковы, например, двое братьев — Федор Андреевич и Иван Андреевич графы Остерманы и проч.

Кавалеры все, без исключения, в мундирах со шпагами и башмаках, под пудрою. Какая вежливость, учтивость и благопристойность!.. Ежели по тесноте вы кого, или вас кто нечаянно заденет, то всегда с приятною миною и уклончивостью извиняются. Французский язык больше в употреблении, нежели русский.! В таком множестве людей нет грубого шума, какой слышан в маскарадах или других общих собраниях, но какой-то приятный гул и шорох от движущихся масс народа. Зал великолепный и обширнейший освещен множеством люстр и разноцветных в стаканчиках огней. На внутренних верхних балконах вокруг всего зала, поддерживаемых множеством колон, два оркестра музыкантов, один инструментальный, а другой роговой музыки; а внизу, возле стен, сделано возвышение о двух ступенях, окруженное перилами, и по обеим сторонам мягкие диваны, для сидящих зрителей. Посреди зала в несколько кругов танцуют, а по возвышенным переходам между сидящих на диванах, как равно и по залу, прогуливаются. В других комнатах играют в карты; в конце зала, на противной стороне буфета, на высоком пьедестале стоял мраморный бюст Екатерины Второй, тогда без всякого освещения, а по вступлении на престол Александра Павловича был всегда освещаем.

Конфеты, мороженое, лимонад и аршад во всех местах и во всех комнатах подносят богато-одетые официанты с медалями, означающими номер. Цена умеренная и платят мелким серебром. Здесь можно видеть все ордена кавалерские, военные, придворные и штатские мундиры, всех полков и всех губерний, не только русские, но и других государств.

В густой блестящей толпе вдруг встретился я с знакомыми лицами, узнали друг друга, обрадовались как ближние родные и не разлучались до самого раз.зда из собрания: это были Василий Николаевич и Анна Васильевна Пановы, Федор Михайлович, его дочери Капитолина и Марья Федоровна Тимашевы. Любезная Анна Васильевна записала мне приход и урочище дома своей квартиры; всякой день после того я виделся с сею почтенною женщиною. Она имеет в Москве много знакомых и родных, мы часто ездили с нею к её знакомцам на обеды и вечера. Чрез нее познакомился я коротко с четырьмя домами: господ Ладыженских. Дмитрия Федор. и Андрея Федоровича, тетки её, любезной старушки Анны Петровны Кроткой, урожденной княжны Волконской, Григорья Борисовича Кошелева и брата Вас. Никол., Алексея Николаевича и Елизаветы Борисовны Пановых. У всех их бывал я часто и после от.зда из Москвы Анны Васильевны.

Сырная неделя доставила мне случай видеть все увеселения московских жителей; всякой день были спектакли, маскарады и катанья; я был везде. На катанье несколько тысяч карет, колясок, возков и саней тянутся в два ряда, а на Москве-реке катаются на ледяных горах. На прощальный день, в последнее воскресенье, в маскарадных залах Петровского театра, с 10-ти часов утра, начинается денной маскарад, а с 8-ми часов вечера — ночной. Многие остаются в обоих, обедают или завтракают в сем доме. Денной маскарад для меня был занимательнее ночного, потому-что в нем можно видеть день и ночь вместе. Первый зал с прихода длинный и большой, освещен солнечным светом, из него входишь в огромный круглый зал, называемый ротонда; там ночь, ни одного окна, окружен колоннадою, поддерживающею оркестры музыкантов, внизу кругом переходы, между каждой колонны висят люстры, которых множество повелиано с потолка, сделанного куполом. Множество горящих восковых свеч в люстрах ярко освещают всю ротонду, и следовательно представляют ночь среди дня. Людей обоих полов наполнено в обеих залах чрезвычайное множество разных состояний: дворянства, купечества и иностранцев, одетых в разные маскарадные платья и с разными карикатурными масками; многие без масок, но непременно в доминах или венецьянах и в шляпах. В обеих залах танцуют несколько кругов, а по переходам ротонды и в боковых комнатах играют в карты, ходят из одних комнат в другие или сидят. В 12 часов ночи заиграют на трубах и все танцы прекращаются. Тут начинается разъезд и оканчивается уже часов в шесть утра, когда рассветает. Посему можно заключить, какое бывает многочисленное собрание людей и разных экипажей.

В великой пост уже не бывает ни спектаклей, ни маскарадов. В благородном собрании съезжаются обыкновенно, как и прежде, по два раза в неделе (кроме первой и страстной недель), во вторник и четверток, но только уже танцев не бывает. Сии великолепные и также многолюдные собрания называют концертом. Тут играет музыка, а члены и визитёры сидят, ходят, разговаривают, а большая часть играют в карты. При жизни царствующего тогда императора Павла запрещены были названия клубов, вместо того при мне было два прежние клуба под названием Академий, музыкальной и танцевальной. Первая для дворянства. а вторая для купечества и иностранцев. В них читают газеты и журналы, играют в карты и на биллиарде, обедают и ужинают, иногда бывают и балы, на которые с.зжаются и дамы.

Я был в обеих Академиях визитёром. В музыкальной старшинами и членами лучшие люди из московского дворянства. Тут видел я многих известных писателей, из которых часто бывал Владимир Васильевич Измайлов. он небольшого роста, худощав, физиономия не взрачная, но умная и добрая. Николай Михайлович Карамзин быль старшиною Академии, но я, бывши три раза в сей Академии, не видал его, и что еще удивительнее, ни в одном публичном собрании, ни в театре, нигде не случалось видеть сего любимого мною писателя. Он выезжал только в знакомые ему частные домы. Два раза случалось, что я несколькими минутами не заставал его в доме Ивана Петровича Тургенева. Сын его, Андрей Иванович, сказывал ему о желании моем с ним познакомиться и обещал вместе со мною ехать к нему, однако-же за разными отвлечениями этого не случилось до тех пор, когда я приехал к нему один.

Я часто бывал в домах Ст. Григ. Мельгунова, Николая Алексеевича Дурасова, Александра Дмитриевича Карпова, часто обедал у них и имел случай узнать многих богатых и знатных жителей московских. наконец, увидал и любезного автора — Николая Михайловича Карамзина.

Февраля 14-го числа в четверток объявлено было афишами, что первый раз еще в России будут давать концерт славную ораторию г. Гайдена: Сотворение мира. В большом круглом зале Петровского театра (ротонде) собрано было около трех.сот лучших музыкантов и певцов, которыми дирижировали гг. Денглер и Керцелли. Кантаты и речитативы переведены были с немецкого H. М. Карамзиным. Купивши билет для входа (5 руб. ассиг.)/приехал я в 5 часов вечером с Андреем и Александром Ивановичами Тургеневыми, в ротонду; там было уже большое собрание из лучшей московской публики кавалеров и дам. Концерт еще не начинался; мы ходили по залу, встречались с знакомыми и разговаривали. Вдруг. подходит ко мне Андрей Иванович и говорит — хочу-ли я видеть Николая Михайловича Карамзина?

Он подвел меня к переходам и указал на человека, стоящего возле колонны в медвежьей шубе, крытой темно-зеленым казимиром. Физиономия его показалась мне более доброю, нежели остроумною, ростом около 8 вершков. Я долго смотрел на него, воображал себе все его творения, какие читал я с восхищением, представлял себе и то, как сие милое лицо улыбалось, с неприятным ощущением читая язвительную на него сатиру в оде: В честь моему другу {Эта сатира написана Павлом Ивановичем Кутузовым, бывшим тогда куратором университета, и напечатана в “Иппокрене”, 4-й части, на странице 17, где все его сочинения поименованы как развратные и подвергали автора опасности. Второв.}.

Андрей Иванович хотел меня тут же познакомить с ним, но я, почти за неприличное, отклонил его, условясь ехать с ним вместе к нему на другой или на третий день. Начался концерт. все собрание слушателей, которых было около трех тысяч, кто где ходил, стоял или сидел, тут всякой и остановился. Шум от шарканья и разговоров утих, все устремились на оркестр, восхищались музыкою и пением. я чувствовал приятную гармонию, но не могу изъяснить моих чувствований.

Ни на другой, ни на третий день не удалось мне быть вместе с А. И. Тургеневым у г. Карамзина, а был я у него один 23-го февраля, в субботу. Он стоял на квартире в каменном доме портного Шмита, на Никольской улице. Я приехал к нему по утру, часов в 10, и нашел его только что возвратившегося с утренней прогулки, которую обыкновенно делает он каждый день. Он встретил меня ласково, и когда сказал я о себе, то он отвечал, что уже меня знает по словам А. И. Тургенева, и читал мои сочинения, напечатанные в двух журналах. Мы сидели с ним в диванной его комнате, пили кофе, говорили о литературе, о Симбирске и о старшем его брате, Василии Михайловиче, знакомом мне по Симбирску.

Не из лести, а от чистого сердца я сказал ему, что, не зная его лично, давно уже почитал и любил его за сочинения, которые всегда читал я с восхищением. Он спрашивал меня, где я учился? Как старшина музыкальной академии, предлагал мне записаться членом оной. На столе у него лежали напечатанные листы “Московского журнала”, издаваемого им в 1791 и 1792 годах. Книгопродавцы перепечатывали его вновь, с позволения издателя, и он сам рассматривал корректуру. Вдруг вошел к нам в комнату какой-то французский граф эмигрант, который приехал тогда в Москву: начали говорить по французски, и из разговоров их заметил я, что они познакомились прежде во время путешествия H. М. по Европе. Я, побывши несколько, раскланялся и вышел, удостоясь его приветствия, чтобы посещать его чаще.

В другой раз посещение мое к нему было кратковременно и неудачно. Недели через две после того вошел я к нему в ту-же комнату: на левой стороне, у окна, где прежде сидели мы с ним, и на моем месте сидел Иван Иванович Дмитриев, а напротив его, в правой стороне от двери, сидел хозяин, обвязанный платками, с болезненным лицом. возле его стояли два лекаря и готовились выдергивать у него больные зубы. Он встретил меня сими словами:

— “Извините меня, милостивый государь, видите в каком я положении, прошу вас в другое время”.

Такой прием огорчил меня и заставил, извинясь ему взаимно, выйти. За дверью слышал я, что г. Дмитриев спрашивал его обо мне, не Урусов ли я? Не успел я перейти еще чрез зал, как Николай Михайлович выбежал за мною и, назвав меня по имени, извинялся, что он не узнал меня, что дня чрез четыре он будет здоров, и просил тогда к себе, что он всегда будет рад моему посещению. Я изъявлял ему сожаление о его болезни и о безвременном моем посещении и уехал довольным. После того, во все время моего пребывания в Москве я не был у него и нигде не видался с ним, потому что весною жил он на даче, а потом уже женился на первой супруге его, урожденной Протасовой.

Московская жизнь моя в первые дни доставила мне много приятности в рассуждении новых предметов, новых знакомств, но для чувствительного сердца, существующего без цели, без планов и надежды, была отравою одна мысль о будущей безвестности и о бедном положении моего состояния в светских пышностях. Позволит ли достаток мой быть часто в тех домах, которыми я здесь так много обласкан. Одни переезды в отдаленных расстояниях обширного города составляют уже для меня ощутительные издержки. Впрочем, гостеприимные хозяева везде почитают за одолжение, когда приедешь к ним на обед или на вечер, и пеняют, что не часто к ним приезжаю, так что все-бы время моего проживания в Москве мог я никогда не иметь своего обеда, что точно и было со мною.

Часто бывал я в театре, в маскарадах и почти ни одного благородного собрания не пропускал по визитерным билетам, всегда легко мне доставляемым от почтенных членов его, особливо посредством С. Г. Мельгунова и любезной Анны Петровны Кроткой. В сем собрании, как я сказал прежде, бывает лучшее и блестящее общество, и наблюдается более нежели где-нибудь благопристойности и вежливости. Здесь, между знакомых и незнакомых, наблюдательный философ может с любопытством рассматривать разные физиономии, изучать характеры и нравы общества, вслушиваться в разговоры занимательные, умные и смешные до глупости. Много молодых людей, прекрасно образованных и скромных, но едва-ли не больше глупых, ветреных шарлатанов, избалованных счастием и богатством. Я много заметил таких, которые, тщеславясь купленными мальтийскими орденами, выказывая свою модную прическу, большое жабо до нижней губы и высокие воротники на мундирах. Все такие шарлатаны в очках, не для пособия зрению, а для моды.

Тогда в общие собрания иначе нельзя было появиться как не в мундире. Были и фраки для частных домов, но особого покроя в роде французских кафтанов, однобортные и с стоячим воротником, и непременно треугольная шляпа. В толпе молодых щеголей я редко слыхал умные разговоры, вот например, в Благородном собрании из числа трех модников, сидевших под оркестром, один лет двадцати говорил другим.

— “Я-бы теперь уже был полковником, если-бы батюшка мой не упустил случая попросить NN, а он с ним очень знаком..

В ту минуту проходит мимо их молодой бледнолицый мальтийский кавалер, мечтающий полковник вскакивает с места и почтительно кланяется ему, называя вашим сиятельством, а этот сиятельный едва удостоил его кивнуть головою и прошел мимо. В другой раз сел я возле своего знакомого Г. Волкова, рядом сидел модный щеголь, с превеликим жабом, причесанный и одетый довольно карикатурно; я вслушался в разговор его, он роптал, для чего так долго не умирает отец его, чтоб он мог располагать имением, жить веселее и путешествовать за границу, “что здесь увидишь и узнаешь!”

— “Я недавно был в Казани и в тамошнем Благородном собрании, где было четыре человека с половиною, а некоторые влезали на хоры смотреть на меня”.

Каков молодец. И подобные им глупцы роптали на строгость правительства, жаловались на обер.полицмейстера Эртеля, за его дерзости на разные запрещения своевольной глупости богатых избалованных шарлатанов, на треугольные шляпы, парадные платья и проч., и проч.

Г. Эртель человек благоразумный; он никогда но выходил из благопристойности, исполнял в точности волю своего монарха и свою обязанность по совести. Что оставалось ему делать, как не то, как он однажды поступил. Это случилось при мне в Благородном собрании; один молодой щеголь, из лучшей фамилии, одет был так карикатурно, что воротник у мундира торчал выше головы, а жабо его галстука закрывало нижнюю губу. Г. Эртель подходит к нему и с вежливостью напоминает ему о непристойности такого наряда, не говоря уже о воротнике мундира, потому что таких было еще много, кроме его; по крайней мере, приказывает ему перевязать свой галстук. он обещал исполнить, но спустя несколько времени опять встречается с ним и в том.же виде, и опять дал то-же обещание. В третий раз, уже спустя долго, г. Эртель заметил то-же и, подойдя к нему, сказал.

— “Вы не хотите меня послушать?”

— “Да помилуйте, ваше превосходительство, со мною здесь нет камердинера, кто будет мне перевязывать галстук. ”

— “А! Так у вас нет камердинера”, сказал Эртель и, подозвав полицейского офицера, приказал взять ослушника.– Бедного франта вывели под руки из собрания. Благоразумные одабривали обер.полицмейстера, а глупые роптали на него.

Слух о кончине императора Павла I.

14-го числа марта в четверток, часа в три пополудни, во всем городе сделалось необыкновенное движение. Сначала шептали и боялись говорить открыто, что император скончался, потом увидали, как все полки, стоявшие в Москве, повели в Кремль присягать новому императору Александру I. Я поехал в Кремль узнать подробнее и на Никольской улице, в книжных лавках, встретился нечаянно с симбирским моим знакомцем, Николаем Андреевичем Дудиным, и в его карете поехали с ним не в Кремль, а на его квартиру; тут читал я и манифест о восшествии на престол государя Александра Павловича. Г. Дудин рассказывал мне, как он был у Дмитрия Александровича Гурьева, и при нем вошел к нему приехавший из Петербурга курьером князь Долгорукой, и первые слова его были:

— “L’Empereur est mort!”

Весь день и вечер говорили только о сей перемене, во всех домах, куда ни приедешь.

На другой день, 15-го марта, было гулянье в Кремле, множество карет, саней, пеших и конных наполняли весь Кремль. Это гулянье было издавна в обыкновении и принято от того, что прежде ходили туда покупать вербу для будущего вербного Воскресения. Москву можно уподобить республике, по образу жизни, мнениям и свободе.

Чрезвычайным удивительным и странным показалось, что многие из щеголей-шарлатанов, как пеших, так и верховых, были уже на сем гулянье в круглых шляпах, о чем прежде боялись и думать, потому что всем полицейским служителям приказано было, не смотря на лица, срывать круглые шляпы, на ком увидят, и тут же разрывать или изрезывать их. Теперь полиция смотрела равнодушно на сей запрещенный наряд. Надобно сказать, что вместе с курьером, привезшим известие о кончине государя, приехал и новый обер полицмейстер в Москву, г. Каверин, которому велено тотчас сменить прежнего г. Эртеля, кого многие боялись, как строгого блюстителя строгих повелений покойного государя.

Другой предмет еще толков, разговоров, тайных и явных для московских жителей был о смене господ обер.полицмейстеров. Каверин, принимая должность от Эртеля, требовал, подробного отчета в денежной сумме, у него находившейся. Эртель не хотел дать ему и говорил, что суммы вверены были ему от государя императора по секрету, а потому и отчет должен он дать лично новому императору. Каверин прибегнул с жалобою к главнокомандующему в Москве, графу Ивану Петровичу Салтыкову, которому Эртель отзывался тем.же и принужден был показать ему свой отчет, где написаны были лица самыя знатные и почтенные из московских дам, которыя получали большия суммы за их шпионство. Главнокомандующий с первых строк отчета не захотел далее знать сей тайны, и оправдал г. Эртеля.

Более недели во-всех домах, где я бывал, только и было разговоров, толкований и даже угадываний тайных лиц. Москва также славится и сплетнями, какие бывают в провинциях.

24-го марта был день Святыя Пасхи. Мы были у заутрени в своей приходской Троицкой церкви. При конце службы от множества народа и стесненного воздуха со мною сделался обморок, я не помню, как вынесли меня из церкви. На открытом воздухе я опомнился и наслаждался прекраснейшим зрелищем. все церкви от подошвы до самого верха снаружи освещены были плошками и разноцветными фонарями, особенно глава и крест Ивана Великого казались украшенными бриллиантами и разными блестящими цветными каменьями.

Во всю неделю Пасхи бывает здесь гулянье под Новинским. множество карет, колясок и дрожек со зрителями туда съезжаются, множество пеших и конных там прогуливается и смотрят на простой народ, качающийся на разных качелях, и заходят иногда в балаганы, где представляют разные фокусы, показывают зверей и другие редкости; балансируют на канатах и проч., и проч.

Наступающая весна радовала меня, что я буду иметь много приятности и удовольствия в прогулках по окрестностям Москвы. Мое здоровье, молодость и свобода позволяли мне наслаждаться всеми возможными удовольствиями в жизни. Я имел хорошее знакомство, не было большой нужды и в деньгах, потому что играл в коммерческия игры довольно счастливо: любезный хозяин мой, Павел Иванович, держал мне всегда половину. Игры были тогда: бостон, три и три и пикет, а в вист почти никто не играл, кроме стариков и старух. По таким достоинствам молодые люди здесь принимаются лучше, нежели по учености. Знатные и лучшие дома для них всегда открыты.

Правда, я бывал и в таких домах, где более любят ученость и сведения, например, в доме И. П. Тургенева, у детей которого всегда находил благовоспитанных, ученых и скромных молодых людей, и наслаждался с ними поучительною беседою. Тут познакомился еще с двумя умными молодыми братьями, Паисием Сергеевичем и Андреем Сергеевичем Кайсаровыми, из них первый служил тогда плац.адъютантом в Москве, а другой в Руничевом полку поручиком. Ума и остроты сего последнего служит доказательством следующее: разговор был о г. Карамзине, который тогда женился на первой супруге Протасовой. Молодые литераторы шутили над женитьбой философа и хотели, чтобы из них кто-нибудь написал стихами или прозою церемониал его свадьбы. Андрей Кайсаров на другой-же день принес к Тургеневу пьесу, им сочиненную, под названием. “Бракосочетание г. Карамзина”, где весь обряд свадьбы и венчания написаны собственными словами г. Карамзина, выбранными из его сочинений, стихами и прозою. Шутка острая, но безвредная, над которою верно и сам Карамзин от души смеялся. Везде показались списки с этой пьесы и все забавлялись ею с удовольствием.

В начале 1802 года, вышед в отставку, Кайсаров поехал вместе с Александром Ивановичем Тургеневым заграницу и оба там слушали лекции в геттингенском университете, а возвратясь в Россию, Андрей Кайсаров был профессором в Дерптском университете, потом в 1812 году вызвался в петербургское ополчение и убит под Витебском.

Приятные и поучительные беседы были также в домах Семена Дмитриевича Ситникова, любезного и почтенного, умного старика, Григория Борисовича Кошелева, которых я любил и уважал и они меня любили. А чаще всех беседовал в уединении с добрым, умным и несчастным слепцом Андреем Алексеевичем Соколовым, который во всю бытность мою в Москве был лучшим моим другом, и с которым по разлуке более шести лет, мы переписывались. Я обещал говорить о нем, и вот часть его биографии:

Ему было не более 30-ти лет от роду, как я с ним познакомился, но в каком ужасном положении! Лицо его обезображено, огонь выжег глаза и волосы, кожа на лице и руках была ничто иное, как тонкая плена, покрывающая тело, еще гниющее от обжога; к сим местам ежедневно прикладывали целительные примочки, особливо близ самых глаз. волосы на бороде и голове не растут уже. Кроме слуги, который водит его и прислуживает ему, никто не видит лица его; он носит парик и закрывает лице до нижней губы; на бороде, вместо волос, видна тонкая с румянцем белая кожица; и в сем положении он не только не безобразен для разговаривающих с ним, но по приятному произношению его, по уму и сведениям, даже чрезвычайно любезен и привлекателен.

Их три брата: старший, Иван Алексеевич (с которым я познакомился в Петербурге), был рекетмейстером, тайный советник. средний — горным офицером, а сей последний в молодости служил в гвардии, а потом в межевой канцелярии землемером. Лет за пять перед сим, как я с ним познакомился, он женился на родной сестре П. И. Комарова, имел свой дом в Мещанской улице, и не прожил года с любимою женою. В день именин было у него много гостей, которые пировали до полуночи, и как скоро разъехались, то хозяева почувствовали в комнатах запах дыма. Андрей Алексеевич встревожился, побежал осмотреть, но, вышедши в сени, едва не задохся от дыма, вдруг пламя бросилось в двери и загорелся весь дом. Он в ужасе прибежал опять в комнаты, желая спасти жену свою, схватил ее и понес на руках из покоев, но выходя из дверей сквозь пламя не мог вынести на двор, упал с нею в сенях, уже в беспамятстве. С тех пор он ничего не помнит и не знает, что происходило. Сделалась тревога, сбежался народ и полицейская команда, но весь дом и вещи, какие были в нем, все превратилось в пепел. Их вытащили уже обгорелых, жена его лишилась жизни, а он едва дышал, не имел даже подобия человеческого: глаза лопнули от жара, волосы, лицо и руки обгорели, но корпус менее поврежден, видно потому, что на нем было суконное платье, его перенесли в дом к П. И. Комарову.

Более трех дней он был в бесчувственном положении, оставался только признак жизни; между тем жену его схоронили и могила была не закрыта, в ожидании его кончины, чтобы поставить и его гроб с нею вместе. Благодетельный и искусный доктор, г. Фрез, поддерживал жизнь его разными лекарствами. Более двух недель отчаивались в его жизни, но молодость спасла его от смерти и оставила надолго еще страдать от незаживающих ран. Здоровье его поправили, а зрения лишился он навсегда.

Прежде, сказывают, он был собою прекрасный мужчина, бывал всегда в лучшем обществе, образован учением и с обширными сведениями. Сии качества остались в нем поныне; надобно прибавить к тому, что, при его уме, он имел доброе, чувствительное сердце, и в течении пяти лет привык к бедственному своему положению, нрав имел веселый и снисходительный. Я никогда не забуду тех приятнейших вечеров, какие проводил я с ним, наслаждаясь умною, поучительною его беседою. О прошедшем рассказывал он с горестным воспоминанием, но о несчастий своем никогда, так больно было ему напоминать!.. Говоря о себе, всегда прибавлял. тогда я был еще жив. После несчастья он отставлен от службы с полной пенсией, жил в доме своего шурина Комарова, имел при себе комнатного слугу и нанятого секретаря, который читал ему книги и писал под его диктовку письма, подписывал сам их ощупью. Он любил меня, как искренний друг, как ближний родственник, что доказывают его умные, красноречивые письма, их более 20, храню я как редкость. Я столько-же любил его, кажется, по сходству наших чувствований и склонности.

Теперь протекло уже более десяти лет, как я прервал с ним переписку, а расстались уже 20 лет (писано в 1822 году).

Не знаю, жив.ли он и где находится. Ежели судьба приведет меня когда в Москву, то я найду его самого или его могилу и окроплю слезами {Я был в Москве в 1837 и 1839 году, и к удивлению моему нашел его еще живым, точно в таком же темно-зеленом сюртуке и под зонтиком. Свидание наше было самое приятное; прежние раны его на руках превратились уже в какую-то твердую кору. Он не узнал меня по голосу и едва вспомнил прошедшее; в 70 лет память его ослабела; он по-прежнему ходит по комнате. И. А. Второв.}.

В рассеянии, праздности и прогулках человек имеет более недосугов. я редко записывал в журнал свой все происшествия, со мною случившиеся, и редкости, мною виденные. Прекрасное время весны и лета вызывало меня на прогулки: большую часть Москвы и её окрестностей обходил я пешком один, а иногда езжали вместе с семейством Елизаветы Матвеевны Ратьковой или с П. И. Комаровым в карете. Вот помню я некоторые прогулки:

Весною в Кремле и по набережной Москвы-реки. Тут множество бывает разного звания кавалеров и дам. С Воробьевых Гор любовался я видом всей обширной Москвы, с её улицами, огромными зданиями и движущимся народом. Зрелище прекрасное!.. У Симонова монастыря бывал несколько раз, поверял описание H. М. Карамзина, искал хижины, где жила его “Бедная Лиза”, и видел только бугры и ямы, признаки бывших жилищ, видел и тот пруд или небольшое круглое озеро, осененное березами, в котором утопилась бедная Лиза; смотрел на многие надписи, начертанные на деревах по-русски и по французски; их трудно было читать, и потому не мог разобрать тех стихов, о коих мне сказывал А. И. Тургенев.

Погибла здесь в пруде Эрастова невеста,

Топитесь, девушки, и вам тут много места.

Бульвар среди города, от Тверских до Никитских ворот, где всякий вечер прогуливается лучшая московская публика. Среди широкой улицы сделана перспектива, более версты длиною, укатанная ровно и усыпанная песком. на обеих сторонах её, во всю длину, посажены деревья, а обе стороны улицы и площадь заставлены каретами приезжающих туда для прогулки дам и кавалеров, которых всегда бывает по нескольку тысяч. Тут можно видеться с знакомыми, ходить, сидеть на расставленных по всему проспекту софах, а в галлерее, построенной на бульваре, пить чай, лимонад и оршад, лакомиться конфетами и мороженым.

В воскресенье, апреля 21-го числа, пользуясь прекрасною погодою, поехал я с семейством Е. М. Ратьковой в поле за Тверскую заставу, к Петровскому подъездному дворцу. Это огромный замок, построенный возле большой дороги, верстах в трех от заставы, окруженный стенами и башнями в азиатском вкусе. Дворец выкрашен под кирпичный цвет, с пробелами. Придворный лакей показывал нам все внутренние комнаты дворца. Я не сосчитал, сколько перешли мы всех покоев, скажу только, что около часа беспрестанно переходили мы из комнаты в комнату. Тут нет никаких пышных украшений, кроме прекрасной мебели. Огромный круглый зал, простиравшийся во всю высоту дворца с куполом, украшен барельефами лепной работы, изображением всех русских владетельных князей, царей и императоров, от Рюрика до Александра I.

Близ самой Тверской заставы, на обширном, открытом поле, по воскресеньям бывает чрезвычайное множество народа разных состояний смотреть на псовых охотников, которые приезжают сюда с наловленными зайцами и с борзыми собаками делать так называемые сатки, т. е. сажать пойманных зайцев и травить их собаками. Тут бывают между охотников большие споры об отличии своих псов, ссорятся, а иногда доходят и до драки.

Для меня любопытно было видеть движение огромной массы людей во все те стороны, куда бегут зайцы, и за ними собаки, толпа людей туда-же, с восхищением, криком и восклицаниями. Тут глупые дети, разных возрастов, от 15 до 70 лет, составляют, так сказать, одну душу в тиранском удовольствии: смотреть, как бедный заяц старается избегнуть мучительной смерти, как его схватывают собаки и терзают зубами, как иногда он вырывается, оставляя кровавые куски плоти своей, его опять догоняют и оканчивают страдание ножом. Такое кровопийственное зрелище утешает народ. И это человеки, одаренные умом и чувствами, невежды и просвещенные!

Мая 1-го числа, среда. Этот весенний месяц встретил я здесь с унылыми, осиротевшими чувствами; вспомнил прошедшее время, когда в юности моей встречал его на утренней прогулке в поле, при солнечном восходе.

После обеда хозяин мой, П. И., дал мне свою карету и я поехал один на гулянье в Немецкие Станы. Там было до 4 тысяч карет и более ста тысяч народа, разных состояний. Местоположение сих Станов прекрасное, по рощам и долинам. Тут множество надгробных камней с немецкими надписями; везде палатки, домики, галлереи и разные увеселения для черни; всего лучше надобно гулять там пешком или верхом, а сидящие в каретах подобны заключенным в клетках невольникам, надобно глотать пыль и ехать поневоле, где тихо, где прытко, и притом никто близь гулянья не может остановиться или выехать из цепи карет, тянувшихся на несколько верст. полицейские драгуны не пускают и бьют кучеров, которые отважатся своротить в сторону. Надобно, не доезжая, оставить карету и выйти пешком.

Мая 2 числа в четверток. Праздник Вознесения Господня. У обедни был я в церкви Никиты Мученика на Басманной улице, где славятся лучшие в Москве певчие г. Колокольникова и где каждое воскресенье бывает с.зд лучшей московской публики, не для моления, но более…

Примечание. Здесь прерывается имеющийся у нас отрывок. Ред.

📑 Похожие статьи на сайте
При перепечатке просьба вставлять активные ссылки на ruolden.ru
Copyright oslogic.ru © 2024 . All Rights Reserved.