📑 Замоскворечье. Москва 1862 год. Н. Скавронский

Скавронский Н. Очерки Москвы, 1862 г.

Замоскворечье

Рогожская часть была только, так сказать, пропилеями к Замоскворечью; мы преднамеренно не сказали почти ничего о формах ее жизни и коснулись их слегка для того, чтобы только ознакомить с тоном этой, во многом сходной, жизни… Увертюра, таким образом, сыграна, теперь мы постараемся поднять занавес на столько, сколько будет в силах…
Замоскворечье заключает в себе три части: Пятницкую, Якиманскую и Серпуховскую — эти части одного поля ягода, и потому мы их берем под одним общим названием. Замоскворечье в большинстве своего пространства населено купцами и мещанами, менее чиновниками и ремесленниками… Характер, обстановка местности во многом сходны с Рогожской частью: и здесь, как там, огромнейшее количество церквей, замечательная величина их размеров, богатство и художественное безвкусие, и здесь, как там, — ни одной библиотеки, ни клуба, ни театра, ни одного сколько-нибудь достигающего цели учебного заведения. Преимущество Замоскворечья пред Рогожской частью — немалое число юродивых, блаженных, странных, кликуш и приживалок, старух-сплетниц, старух-вестовщиц… В Рогожской православие борется с расколом, оно с ним каждый день на поединке; быт там смешанный, и его застой тревожится энергическою фигурой раскольника. В Замоскворечье же православие не тревожится не только расколом, но даже и вольными мыслями, бежит, в большинстве своем, рассуждений и крепко держится своего старого… Еще, по исчислению И. М. Снегирева, там считалось сорок чем-либо примечательных церквей… За Замоскворечьем, между полыми местами, говорит он там же, находились также слободы стрелецкие: Колычевская и Ремесленная, Кадашевская, где делалась белая царская казна или полотенное дело на Хамовном дворе.
По поводу Замоскворечья нельзя не вспомнить превосходных стихов Лермонтова из песни про купца Калашникова.
Над Москвой великой, златоглавою, Над стеной кремлевской белокаменной Из-за дальних лесов, из-за синих гор, По тесовым кровелькам играючи, Тучки серые разгоняючи, Заря алая подымается; Разметала кудри золотистые, Умывается снегами рассыпчатыми, Как красавица, глядя в зеркальце, В небо чистое смотрит, улыбается.
Как сходилися, собиралися Удалые бойцы московские На Москву-реку, на кулачный бой, Разгуляться для праздника, потешиться.
Ничто так, ни самые точные исследования о былом Замоскворечье, ни кипы комментариев на эти исследования не бросают на него столько света, как эти стихи и быт купца Калашникова, живо и осязательно воспроизведенный Лермонтовым.
Где ж этот старый быт, где сила и ширина и свое-бытность жизни, навеваемые песнею?..
Откуда бы вы ни въезжали в Замоскворечье — чрез Москворецкий ли мост, чрез новый ли Каменный, который невольно и резко напоминает вам стоявшего много лет величавого старика, достойного, кажется, лучшей участи, чем какая постигла его, — отовсюду пахнёт на вас особенностию, своеобычностию замоскворецкой жизни, — вы невольно начнете прислушиваться к биению ее и найдете в ней и много похожего на рогожскую жизнь и много своего, отличного, от нее… За Москворецким мостом невольно поразит вас? Суетня и движение Балчуга вы, пожалуй, вспомните тут чистилище Дантова ада и сейчас же за этим улыбнетесь такому сравнению. Действительно, эта небольшая улица с тянущимися по обеим сторонам лавками находится будто в переходном состоянии: тут еще город не хочет уступить своей шумной деятельности мертвящему застою Замоскворечья, и эти два врага ежедневно встречаются на этом пространстве. Пятницкая уже носит на себе много следов жизни более цивилизованной части Москвы, зато вправо и влево начнет, как говорит Гоголь, писать губерния… При переезде чрез Каменный мост представляются уже другие, более близкие к замоскворецкому быту формы; тут мы хотя и встречаем разные промышленные предприятия, но уже не в форме открытой торговли: это известный по своему разврату трактир «Волчья долина», винный двор, множество бань, которые обставлены несколькими ремесленными заведениями, и в стороне — Болото. Болото не природное, которое манит к себе поэзиею охоты, а Болото — место торговое, место подвигов по нашей мучной торговле… От Пятницкой пойдут Кузнецкая, Татарская, Лужники, Кожевники, в стороне Садовники. От Каменного моста, чрез Малый Каменный мост потянутся большая Козьмодемьяновская, Полянка, Якиманка; вправо целою толпою переплетутся множество переулков; все это встретится между собою у Калужских ворот, Зацепою соединится с Серпуховской и с одной стороны потянется значительными полупустыми пространствами к Серпуховской, а с другой — к Калужской заставам… Взглядимся же попристальнее в эту самобытную, мало похожую на общую жизнь прочих частей Москвы-матушки, стоящих хотя и в связи, но как будто отдельно, сообщающихся каждый день с прочим народонаселением ее, но держащихся как-то в стороне…
Бранить или осмеивать образ жизни этой части города так же странно и бесцельно, как и безусловно все хвалить в нем; в последнем отношении хорошим поучительным примером может служить странная книжонка, напечатанная в Москве в 1859 г.: «Замоскворечье, или вот как живет русское купечество XIX века», книжонка, написанная прозой и стихами, которую можем рекомендовать, как вещь очень курьезную. Нам хотелось бы быть правдивыми описателями того, что пришлось здесь видеть и пережить. Прежде всего обращаемся к семейному быту и к ха-рактеру отдельных личностей, дающих этой жизни тон и освещающих многое кругом. Купец — истый законодатель этого мира и сидит в нем крепко, как говорится, на четырех сваях и в пятую упирается. Достигнуть почета он старается всеми силами и средствами. В жизни., идущей издавна по одной затверженной колее, в быту, где нет ни общества в полном значении, ни разумно выработанных отношений, церковь является одним из главных мест, где сильный человек может повеличаться во всей своей красе пред миром… Мы берем на выдержку несколько личностей, которые особенного рода подвигами составили себе имя, перешедшее даже и в незаречную сторону… Удивляться ли при этом, что в нашем купечестве есть еще люди, которые считают подвигом задавание разных сложных, трудно перевариваемых обедов, с дорогою стерляжьею ухою, с трехаршинными осетрами, обедов, нередко кончающихся попойками и поездкой в Грузины, обедов, на которых объедаются и опиваются нужные люди. Так, еще в недавнее время один из князей замоскворецкого мира, великолепно разукрасив храм, задал по этому поводу пир горою и в это же, самое время’отказал в помощи брату, который и был объявлен несостоятельным должником. Как совместить все это — с одной стороны, жертва Богу от трудов своих, с другой, черствое сердце, равнодушное к нужде брата, брата не по одному названию?.. Громоносно звучат при таких случаях слова Христа: «Милости хощу, а не жертвы». Но видно, затянуло жиром уши замоскворецких православных, и чутки они только к колокольному звону… Псевдорелигиозность, выдаваемая за набожность и бо-гопочитание, чем старое поколение тычет в глаза молодому, так сильно развита в Замоскворечье, что там во многих богатых домах есть даже особые комнаты для приема монахов, которые и называются: комната для отца такого-то, матери — имярек… Там здравствует и до сих пор один святоша, купец-фабрикант, который превзошел в своем ханжестве, кажется, всех женщин и по справедливости может быть выбран главою московского полка святош и всяких о Христе лицемеров. Дом его постоянно наполнен разными пройдохами и богомольцами, по заказу, за известную цену поминающими о здравии и о упокоении, разными монастырскими выходцами, ютящимися почти круглый год около большей части нашего купечества, забывающего среди толков и сплетней этих проходимцев все подвиги и дела гражданские и общечеловеческие, обирающего, по большей части по извращенным своим понятиям, человека бедного и беспомощного, народ и работника, и несущего в то же время свои тяжелые жертвы — будто на подкуп вьющего правосудия. Господин, о котором мы говорим, и с виду представляет тип московской святоши: лицо его — что-то среднее между мужским и женским; на толстых щеках глупейшее величание собственным достоинством; в ушах у него святая вата, а в холерное время он был увешан с головы до ног разными писаными молитвами, отгоняющими, по его мнению, болезнь… Нигде и ни в каком вероисповедании нельзя, кажется, встретить подобного типа; его нет и следа между раскольниками, при всей их падкости к слову на вере… Дело, разумеется, не в этой отдельной личности, а в том, что у него своя партия и что многое из Замоскворечья и даже не из Замоскворечья проникнуто его духом и правилами, худо то, что он для многих — авторитет… Религиозность употребляется там как средство и другим образом: так, например, многим известны проделки одного из жительствующих там купцов, который, имея пятерых сыновей и желая посредством каждого из них сделать коммерческий оборот — т. е. женить наивыгоднейшим образом, поставил так свое дело: он нашел праздношатающегося] блаженного, который был уже некоторым образом известен в том мире и уже застращал многих своими никому не понятными и не имеющими смысла речами, — выстроил для него в саду келью и стал сам и через знакомых распускать о его прозрении и блаженстве самые невероятные слухи… И пошла таким образом слава о купце, что он и то, и другое, и третье, стали и на него смотреть, как на человека необыкновенного, и на дом его, как на осененный особенною благодатию Божиею, так как живет в нем блаженный… И достиг своей цели смышленый стар-человек; сыновья у него все превыгодно женаты *. Сила тяготеет к силе — так и Замоскворечье издавна было, так сказать, темною и мало кому знакомою кузнею для выковки московских капиталов, а с другой стороны, Замоскворечье — будто рассадник капиталов и умножающегося потомства русского купечества: капиталы росли и умножались по большей части именно в этой самобытной и оригинальной стороне… И как все шло тут своеобразно, как оригинально! Глядишь: стоял где-нибудь в стороне деревянный, дикенький домик, долго стоял; жил в нем невзрачный седенький старичок, смирный, скромный, богобоязливый; почитал этот старичок после Бога — власть, поставленную от Бога: стоял в почтительном расстоянии пред благородною полициею, боялся бар; ходил, хлопотал, застегивался, обдергивался, семейство и детей держал в сером теле и в страхе Божием; а время шло да шло, обозы на скрипучих русских телегах, управляемые возчиками в дырявых нагольных полушубках, то въезжали на его широкий двор, то выезжали с этого двора… Все было скромно, народно: небольшой садик с беседкою, где отдыхал летом старик, большая цепная собака на дворе, канат для нее перед сараями, кучер, дворник, живший на короткой ноге с хозяином, куры и — разве много, если корова останавливалась вечером, летнею порой, пред его воротами… Но умирал старик, выносили его в дубовой колоде, ногами в ворота, — и вдруг оказывался значительный капитал, а потом на месте дикого деревянного домика вырастал неуклюжий громадный дом или же самый этот домик разукрашивался затейливыми белендрясами… Вот в немногих словах одна сторона истории Замоскворечья. Встарь Замоскворечье было большое промышленное село, лежащее на кормилице-матушке Москве-реке — под стенами Кремля, село, к которому тяготели все села великой России и где зажиточным хлопотуном-мужичком был московский купец. Мужичок этот вел широкое дело, знал нужду каждого села, имел в нем связи, роднился с разными промышленниками других сел и был для них купцом и краснорядцем. Народонаселение постепенно прибавлялось, росло и распадалось на многие купеческие фамилии, занявшие теперь другие места, как, например, в фабричной Лефортовской части и пр. и во многих окрестных промышленных селах… Другая сторона Замоскворечья носит уже иные черты, которые особенно отразились в известном Кириллушке, проживавшем недавно на Зацепе: котлы с растопленной монетой, склады разной фальши, прославленные фабричные приемы, гнет и жом, который заставлял здесь крестьянина пропивать последние свои достатки, наконец, все ухищрения нашего промышленного быта, тут действовали идеи «своих людей», или факты, вроде наделавшего шуму, хотя еще не совсем выясненного серебряного дела. Это — темный, застенный, таящийся от света Божия период; он уже начинает терять свое значение и сильнейшею своею частию перешел в современный — третий, который, с одной стороны, может быть, под упреками совести несет избыток своего состояния на благотворение, еще мало ладящее с современными потребностями, — вообще на все то, чем сильный и от природы неглупый, но спутавшийся, сбившийся с прямой дороги человек хочет оставить на земле след своего существования и уготовить блаженство и покой в будущей жизни. Примеров этому немало, но самый разительный и общеизвестный, кроме вышеприведенного, — построение одним лицом, бывшим суконным фабрикантом на свой счет целого монастыря, стоившего ему около миллиона руб. сер., между тем как множество семейств, разоренных этим фабрикантом, и до сих пор живут самою недостаточною, самою бедственною жиз-нию. Многие вариации на некрасовскую тему и «Секрет» также играют довольно значительную роль в этом периоде… Но, кажется, уже недалеко время, когда и он кончится. Многое из темного, из доброго старого рушится под благотворным современным направлением, свет довольно смело и решительно начинает уже пробираться и в Замоскворечье, и там есть немало домов и еще более отдельных личностей, которые и в Замоскворечье уже не принадлежат ему ни по образу своей жизни, ни по воззрению на жизнь, ни по убеждениям. «Не принося треб современным литературным кумирам, — говорит М. де Пуле, — мы и Гоголя не ставим на пьедестал; будучи горячими почитателями этого могучего таланта, мы нисколько не думаем, что наша литература опочила или должна опочить на его деятельности. Она идет и должна идти путем прогресса по данному им направлению; новых слов не нужно; нужно всестороннее изучение нашей раздробленной, разносторонней и мало знакомой нам жизни, нужны таланты, которыми никогда не оскудевала русская земля; нужен свет, простор и воздух — и только, а направление, художественные приемы, своеобразность и своеобычность сами собою явятся».
«Мы сказали, что со времен Гоголя все изучаем нашу разнообразную жизнь, — и конца не предвидится этому изучению, и не предвидится по историческим, разбившим нас на особые мирки причинам, из которых только будущее отдаленное время в состоянии создать всецелую русскую народность, а мы, впрочем, в понятном увлечении настойчиво требуем от литературы этого создания! Да! Мы привыкли всего требовать от литературы, забывая, что многие из наших требований вовсе не ее дело. Итак, литературная разработка наших мирков решительно необходима, что бы ни говорили о разделении работ, об отмежеванных полянах, хотя к числу говорящих принадлежим и мы, но мы вооружались против педантизма в подобном труде, против узости литературного кругозора, против бедности запаса фактических данных, мы никогда не вооружались и не вооружаемся против глубокого и всестороннего знания того или другого мирка. Необходимо, стало быть, и литературное знакомство с миром купеческим». Вот основания, по которым каждому желающему сказать правду следует копаться в изучаемом мирке и пристально вглядываться во все, попадающее под руку среди окружающей тьмы, хотя бы и поднялось на него все, уколонное этой правдой. Много, разумеется, и светлого в Замоскворечье, но в большей части своей оно и до сих пор представляет любопытные, темные, извращенные и курьезные стороны жизни. Это — мир поверий, примет и веры в сверхъестественное и чудесное, мир порч, запоев, заклинаний, заговариваний. К этому младенческому воззрению на природу, в котором пробивается немало народной поэзии, много примешано самых извращенных и испорченных городом поверий. В этом мире все имеет значение: и завыванье ветра в трубе, и растопка печи, и состояние истопленной печи, кипение воды, всход в горшке каши, шум самовара, чесанье бровей, переносицы, кончика носа, правой и левой ладони, карканье ворона, залет в комнату воробья и т. д. и т. п. Тут нашли свои права и значенье: понедельнича-нье, четверговая соль, умыванье с уголька, вспрыскива-нье с разных предметов, стращанье порчей, которая имеет большое влияние на семейную жизнь и нередко ставит мужа и жену в странное, неестественное положе-ие. Посты имеют в Замоскворечье обширное значение и вызвали множество оригинальных блюд, для довольно подробного реестра которых мы пользуемся выпискою из одной меткой статьи, помещенной в одном журнале: «Приняв постную молитву и опохмелившись, Замоскворечье переходит к обеденному столу, на приготовление которого сосредоточиваются теперь (постом) все мысли и заботы женского пола. В течение всей (первой Великого поста) недели стол готовится без масла, а у некоторых, более благочестивых, даже и без горячего. Но эти условия не стесняют однако же нашего купечества. Мы довольно часто бывали на великопостных трапезах и не могли достаточно надивиться изобретательности человеческого ума. Господи! чего, чего только нет на этих трапезах! Тут и тертая редька, и тертый горох, и кочанная капуста, и грузди, и рыжики, и белые грибы, и серые грибы, и печеный картофель, и вареный картофель, и винегрет из грибов, и гренки из грибов, и грибная икра, и ботвинья с груздями, и каша с маковым молоком, и пшено, разваренное с медом, и клюковный кисель, и сладкие похлебки с черносливом, малиной и изюмом, и моченые яблоки, и груши, и брусника, и ворохи калачей, саек, ватрушек и папушников; и все это поедается, да еще как поедается! Не приведи Господи и видеть, а не только самому съедать по столько! Во всем, перечтенном нами, масла, как видите, не слышно и духу; но бывают случаи, когда и купцы делают уступку. Вот, например, был такой случай. Пришлись именины одного купца, и пришлись на грех на вторник первой недели; как быть, что делать? — ни вина, ни масла не дозволяется — а без того и другого что за именины. Не знаем, было ли вино на этих именинах, но нам достоверно известно, что на другой день этот постник подал на одного из своих должников вексель ко взысканию, да еще с кормовыми. Вот и толкуй с такими господами! Он считает грехом на первой неделе напиться чаю с сахаром, а не с медом, а упрятать своего брата в яму ему нипочем и в чистый понедельник.
С субботы разрешается на масло и горячее; тут идут новые приготовления, количество поедаемого увеличивается и число блюд доходит нередко до тридцати. Так проходит время в течение первых трех недель Великого поста. Купцы сидят в лавках, купчихи дома: первые надувают, последние сплетничают.
С четвертой недели начинается перелом, но только не для купцов, а для купчих; после долгого сиденья они начинают сновать по Кузнецкому мосту, Гостиному ряду и Ильинке. Дело в том, что уже остается немного времени до Вербной субботы — дня, весьма многозначительного в жизни купеческих сынков и дочерей: надобно приготовить наряды, чтобы не стыдно было явиться на смотр. Смотр этот бывает на Красной площади, куда стекаются все жертвы, обреченные на брачную жизнь. Накануне Вербной субботы по всему Замоскворечью идет страшная кутерьма, приготовлениям и примериваниям нет конца; женский пол почти не спит в эту ночь, все наполнено завтрашним днем, все ожидает его с замиранием сердца. Не спится в эту ночь и купеческим сынкам. Стоящим на очереди наступает время скоротать свою волюшку. Не один отец призовет с вечера к себе детище и поведет с ним такую речь: «Оденься завтра в хорошую шубу да ступай пораньше из лавки-то, чтобы не опоздать на гулянье: будет Дарья Ивановна кататься с дочками — посмотри… да чтобы понравилась! Будет тебе шалопаить-то».
И вот эти-то кандидаты на брачную жизнь, когда стемнеет и смотр кончится, собираются в каком-нибудь трактире совершать поминки по своей холостецкой жизни. Нам не раз случалось наблюдать за ними в эти минуты; много горечи слышалось подчас в беседе молодежи, много жалоб изливалось на родительскую волю, много сетований на свою горькую участь: «Да делать, вишь, нечего, из тятенькиной воли не выйдешь, да и маменьку не упросишь — внучат, вишь, ей больно захотелось». Порешивши на этом, начинают запивать свое горе винцом, и задушевная беседа скоро переходит в безобразную оргию. Уже на рассвете купеческие сынки отправляются по домам; другой раз они побоялись бы родительской воли, но на эту ночь им дается полная свобода. Тятенька поутру лишь спросит: «Видел ли?» — «Видел, тятенька». — «Ну, что?» — «Да порешимся». — «Ладно, таки нонче попой — выйдешь в город — соседей-то чайком, а то станут спрашивать, так, неравно, не наговорили бы; да вели мальчишкам, чтобы не больно от соседей-то откликали; да что надо из одежи, так сшей». И шьет себе малый одежду, и ждет Красной горки, когда будет пировать с молодой женой.
Проходит Вербная суббота, наступит седьмая неделя, опять прежняя церемония: мытье полов, чистка посуды, хождение в баню, похмелье и обеды в пятнадцать блюд без масла и горячего. Купчихи опять сидят дома и приготовляются к празднику. У купцов же дела по горло: на последней неделе в Гостином дворе с утра до вечера слышится перебранка — это купцы производят расчеты: хозяева ругают мальчиков, что много наели у хлебников, а хлебников ругают, что много приписали, что «мальчик умный и столько не съест»; пирожники, сапожники, портные бранятся с приказчиками, и все это заканчивается бранью самих хозяев между собою. Так начинает проводить и оканчивает Великий пост наше купечество.
Пост выдерживается, как видно, не в количестве поедаемого, а в том, чтобы в нем не было ничего скоромного, и мы не раз были удивлены, смотря на трудно воображаемое количество съедаемого, по два, по три хлёбова, за одним столом на разные соусы, каши и жареное, особенно в праздники… Пост сообщает Замоскворечью особенный запах, особенно в Петровки летом: оно все пропитывается зловонием постного масла, луку и разных припеков. На рынках вонь страшная; непривычному человеку она туманит голову и мгновенно вызывает тошноту; рыбные, зеленные лавки прибавляют своего запаха; бочки дешевых русских селедок, полувысохших на 30-градусном жару — хоть бы, например, нынешнего лета, — производят трудноутоляемую жажду; квасу употребляется громадное количество, и это потребление уже давно вызвало оригинальную промышленность — варение кваса, чем только одним и занимаются несколько лиц.
Представьте себе при этом любимую привычку этого населения спать на мягких перинах, почти не открывать окон и одеваться на ночь потеплее, прибавьте еще соседство натопленной русской печи, особенно летом, и вы поймете, почему в здоровом русском племени, при здоровом климате Москвы разыгрываются целые сотни разных неизлечимых простуд, почему скоро стареют московские женщины, эти девушки-пышки, почему здоровый розовый цвет их лица скоро переходит в матово-изжелта-бледный, отчего эта дряблость, вялость, недеятельность, напоминающие Восток, и отчего смертность, особенно при появлении какой-нибудь эпидемической болезни, значительна за Москвой-рекой.
Только сады и значительные пространства еще от многого спасают наше Замоскворечье. Театр бы, да побольше дельного чтения, и дело бы уладилось.
Кстати, при речи о состоянии здоровья коснемся замоскворецких больниц. Их там четыре: Петропавловская, Голицынская, Городская и Горихвостовская для неизлечимых больных… Мы не имеем ни места, ни времени, ни даже подробных сведений, чтобы войти в отчетливый разбор московского больничного быта, которым бы пора заняться по примеру г. Троицкого, так хорошо очертившего его в Петербурге *; мы скажем только покуда об общих чертах быта этих больниц — говорим, покуда, потому что имеем надежду в скором времени представить довольно подробный очерк современного состояния одной из них, много похожей на все прочие… С виду каждая из больниц — большое, чистое, разумеется, каменное здание, с садами и с значительным пространством принадлежащей ему земли; такова особенно Петропавловская. По общим отзывам, в способах лечения во всех больницах царствует рутина, эта могучая царица всего богоспасаемого Замоскворечья. Что оставляют за границей, то тут часто только вводят, будто для опыта, если не годилось там, то не годится ли для русской натуры, — говорят, что она особенная! Прислуга крайне невежественна и груба… Больной, чтобы иметь право пользоваться ею, должен необходимо платить ей; выздоравливающий неминуемо тратит на пищу свои деньги. Вентиляции почти нет. Каминов — и слыхом не слыхать. Книг для чтения — нет. Назначены дни посещения, и трудно решить, почему оно не дозволено ежедневно. Погребения крайне небрежны: возят на полуразрушенных дрогах, кладут в едва сколоченные гроба. Больницы Замоскворечья, как и вообще наши больницы, стоят самым темным и пугающим призраком в глазах нашего народа; только беспомощность и крайняя бедность принуждают обращаться к ним… что касается Горихвостовской больницы, то это самый лучший самый утешительный памятник А- 11. Горихвостову; он много выше самых высоких олоколен. Д. П. Горихвостов оставил по себе три памятника, в которых довольно ясно выразилось, что он понимал наши нужды: 1) эту больницу; 2) училище для образования девиц духовного звания, на которое представителям нашего духовенства пора бы обратить более внимания, и 3) дом для призрения вдов фармацевтического звания, который устроен им по мысли покойного доктора П. Н. Кильдюшевского… В наше время не должно забывать таких благотворителей. К более или менее благотворительным заведениям Замоскворечья, между прочим, принадлежит Варваринский сиротский дом, учрежденный А. И. Лобковым в память дочери его, г-жи Понырко: образование там ограниченно, воспитываемые девочки никуда больше не идут, как для домашней прислуги, и ничему не учатся, кроме чтения и письма, но и за то спасибо. К благотворительным же заведениям Замоскворечья принадлежит и помещенная на краю его, в Андреевской слободе, Андреевская богадельня. Она содержится благотворительностью московского купечества и суммами, пожертвованными разными лицами. В последнее время там выстроен огромный корпус, в котором помещаются 800 призреваемых из купеческого и мещанского звания. Цель и название — прекрасные, но, как угодно, нельзя не подивиться такому обществу, которое, сделав действительно доброе дело, махает потом на него рукой. Нам не раз случалось видеть, как некоторые из нашего купечества, подав копейку, давали не краснея для лобзания бедняку свою благотворящую руку. На такое омерзительное дело можно, даже и следует махнуть рукой; а как же оставить без внимания серьезное общественное благотворение, как же отдать его в руки одному, хотя бы и действительно добросовестному человеку, как вверить ему покой и последние дни жизни своих обедневших братии!.. Неужели общество не имело случая убедиться, что многие и из его членов не раз зазнавались, когда уж слишком много вручали им в руки? В службе бездоходной и заставляющей еще и самого тратить — можно быть бескорыстным, а там, где деньги под руками и притом нет никакого контроля, мало как-то к этому шансов. Дом градского общества выбирает по выборам на службу, для наблюдения за управлением богадельни, экономов; но эти лица, вероятно, по дальности расстояния, приезжают сюда очень редко, и много вероятия к тому, что смотритель богадельни разыгрывает с ними сцены, похожие на столкновения городничего с Хлестаковым… Старосты Дома градского общества, несмотря на прямую обязанность к своей службе, не обращают на Андреевскую богадельню никакого внимания, а градской голова не находит нужным беспокоить себя… А между тем нередко слышатся вымогаемые настоящим ходом управления и обращения жалобы призреваемых, жалобы, звучащие правотою и искренностию, что престарелых стариков заставляют работать такие работы, которые им уже не по силам и т. п. Больно видеть, как ловкий человек отводит глаза нашему, кажется, во многом проницательному купцу и мудрит над дошедшими до бедности людьми, дошедшими, может быть, потому, что в жизни своей были честны и не имели храбрости играть втемную… Участь и недолгий, хотя бы только сносный покой 800 человек, кажется, стоят того, чтобы обратить на них хотя несколько большее внимание!.. От этих заведений с чисто благотворительным характером перейдем к учебно-благотворительным. На первом плане в этой группе, основанной и содержимой Московским купеческим обществом на суммы частных благотворителей, стоит московское Мещанское училище, им управляет совет из градского головы и избираемых особо для того купцов-членов и эконома… Учебною частию с начала основания и до сего времени управляет одно лицо. Совет, что ему и можно извинить, мало понимает в учебной части заведения. Всю эту учебную часть легко можно характеризовать метким стихом Грибоедова.
– Учителя: Числом поболее, ценою подешевле…
Книги постарее, поменьше изменений, больше неподвижности, как бы в угоду господствующей черте благотворящего общества… Но чему мы особенно удивлялись не раз, наталкиваясь на один характеристичный факт в Мещанском училище, — это на смешение там купеческого и мещанского обществ с духовным. Явление это, по нашему мнению, крайне странно и едва ли благотворно хотя бы и для будущего помощника производителя торговли и слуги промышленности… Бездарные, не окончившие курс семинаристы, с духом и направлением «Домашней беседы» Аскоченского, которым они набивают головы молодых воспитанников, едва ли могут быть хорошими руководителями молодого поколения… Довольно и того, что приходится наслушаться дома детям подобного общества.
Училище это, как и многое в этом роде, опять-таки выдвигает пред нами грустное действие полумеры в образовании. Программа там крайне бедная и не имеющая никакого направления, кроме обучения грамоте и письму, да в некоторой степени счетоводству; иностранных языков ни одного нет в курсе; воспитанников до сих пор занимают грубыми работами — колоньем дров, чисткой пруда; чая нет ни утром, ни вечером; белье на столе по большей части грязное и салфеток полагается далеко не на каждого, так что мальчики (это употребительное слово для названия воспитанников) принуждены заменять их бумагой, таскаемой ими в замасленном виде в кармане; приставники обращаются крайне грубо с детьми, особенно с маленькими, и нередко семинарская рука гуляет по мещанской щеке или забирается в волосы… Мы имеем еще веру в лучшее будущее этого заведения, на лучшее направление в нем образования, в котором так нуждается наше многочисленное купеческое общество и возлагает свою надежду на Ф. Ф. Рязанова, выбранного в совет училища, человека, знакомого с потребностями своего общества. Что касается женского отделения училища, то так же смеем обратить внимание на положение его наших дам-купчих, выбранных как советниц и помощниц в деле направления воспитания. Все девочки и довольно большую часть дня заняты работою; работа — это шитье приданого богатым купеческим дочерям. Работа — дело похвальное, и приучение нашей женщины к посильной работе похвально еще более; но не употребляется ли на нее слишком много времени в ущерб классным занятиям? Это первый важный вопрос; второй в том: куда идет вырабатываемая довольно значительная сумма? Она, кажется, по всем правилам собственность работниц, а потому не дурно бы было публиковать годовой отчет доходов от работы, а также и расходов, на которые суммы эти употребляются. Нашелся бы даже и предмет, на который можно бы или скорей должно бы обращать скопляющиеся от этой работы суммы, отнюдь не употребляя их на расходы заведения, как благотворительного, следовательно, имеющего достаточный фонд, или на что-либо иное: суммы эти могли бы составлять приданое бедных, воспитывающихся там девушек. Приданое, хотя назначено и самим уставом, — но что это за приданое — это скорее насмешка над бедностию. Посудите, что могут сделать три-дцать_сорок рублей хотя в первоначальном обзаведении хозяйством новобрачной? Тут-то и могли бы помочь суммы, вырученные от собственного труда в продолжение нескольких лет, неотъемлемо принадлежащие работнице…
От мест благотворительных и ученой благотворительности перейдем к местам торговым и остановимся на этот раз на важнейших из них, необходимых для всех обитателей Москвы, — на Болоте, как центре и исходе мучной торговли, и на скотопригонном дворе, как на месте, имеющем влияние на московские цены мяса. Болото находится в жалком положении; во-первых, уже самый выбор места очень странен: мука тем лучше, чем суше, а для нее хозяйство города отводит самое сырое место. В выборе этом так и видится знаменитая смекалка, могучая помощница русского купца, вывод не ошибочный: если сыро — мука волгнет — худо не будет! Самая постройка Болота обращает уже на себя особое внимание. Архитектор отличился в ней самым блестящим образом: лавки, построенные на болотистом грунте, осели, многие из них теперь стоят как будто в яме, сырость от этого увеличивается, мука, складываемая без всякого к тому приготовления, без перегородок, слеживается, сгорается, сырея, получает затхлость и, оставаясь иногда довольно долгое время в таком положении, совершенно портится, но не портит карманов торговцев, потому что непременно сбывается как примесь к годному товару. Болотная торговля уже достаточно очерчена в своих частностях; мы рекомендуем любопытным особенно статьи г-на Булкина; не имея нужды повторять о том, о, чем уже правдиво сказано, коснемся только ее господствующего и издавна ей присущего характера… Кормилец наш хлебушек-батюшка, как его называет наш добрый народ, обращается по большей части в ловких, торговых и даже не всегда чистых руках; руки эти берут с него большую часть поживы и достигают этого скупкой хлеба в разных местах по селам, деревням, в экономиях, составляют партии, забирают из своих видов, особенно при неурожаях, в нескольких местах даже и небольшие партии других мелких торговцев и нередко, особенно в крутых обстоятельствах распоряжаются ценами по произволу. Тор-ля эта, следовательно, носит издавна нам знакомый мрачный характер монополии. Труженик-крестьянин, обливающий своим потом и зеленеющие, и колосящиеся нивы, которыми мы так любим любоваться и которые нередко воспеваются нашими поэтами, пользуется от своего тяжелого труда несравненно менее купца-торговца…
Хлебопашец продает свой хлеб большею частию в то время, когда ему, как говорится, позарез нужны деньги. Продает он его опять-таки большею частию не потребителю, а торговцу: кулак часто не дает ему даже показать носа в ближайшем городе: он сам является по селам и деревням и тут чаще всего — хочешь не хочешь — продавай! Потому что не продашь нынешний раз — нужда заставит обратиться к кулаку другой. Мелкий скупщик наживает от более крупного, более крупный от самого крупного, крупный кулак начинает снова процедуру наживы, и так от небольшого торговца до коновода, уже одного из главных двигателей дела. Можно представить, за что по большей части принужден продавать свой труд и свой хлеб несильный, небогатый русский хлебопашец.
Положение наших хлебных торговцев крайне несимпатично: уже, во-первых, то, что для всех, или, по крайней мере, для большей части горе, — для них радость; неурожай, голодный год, составляя общее несчастие, для них — золотое время. Чтобы понять это, стоит только присмотреться к их сияющим лицам, когда весною получают они известия о засухе, о разных обстоятельствах, обещающих неурожай. Первая их уловка — распустить как можно больше слухов об этом неурожае; этим они сейчас же подымают цены на муку, крупу, овес, часто до тех чудовищных цифр, которыми мы имеем удовольствие любоваться последние годы и в настоящее время. Иногда эти слухи и не оправдываются, а все-таки торговец зачерпнет благодаря им малую толику и заставит бедного человека задуматься — и самому есть скрепя сердце, и меньше давать овса часто единственной кормилице — лошадке.
Нередко эти искусственные меры, особенно в лавочной торговле, до которой вообще не скоро достигает влияние перемены цен на главных рынках и которая особенно важна для человека, не покупающего оптом, продолжают иметь влияние и очень долгое время, часто до тех пор, пока дешевый хлеб покажется в Москве по первозимью… Эта-то уловка, скупка в одни руки насущной народной потребности, характер монополии в такой торговле, где бы не должно быть ее и следа, дали средства в старые неурожайные годы (а их у нас было немало) и в прошедшее неурожайное десятилетие составить значительные состояния, которыми мы любуемся и которым простодушно удивляемся. Кузня, лаборатория этих состояний — наше славное, московское, производительное не одною своею сыростию Болото!.. Не знаем почему, а даже и в самый легкий пересмотр положения нашей хлебной торговли приходят нам на мысль хлебные законы других стран.
Скотопригонный двор представляет не менее Болота грустное место: это не что иное, как грязная площадь, на которой ставятся гурты скота, назначенного для продовольствия Москвы.
Опять мы наталкиваемся на место с темным характером, господствующей чертой замоскворецкой жизни, опять, внимательно вглядываясь в эту темноту, может быть, по привычке к ней, видим торжественно восседающую среди ее давно уже знакомую нам, хотя уже потерявшую много зубов, особенно в последнее время, но, вероятно, поэтому-то именно злую и еще больнее кусающуюся, седую, дряхлую старуху — монополию. И в мясной торговле, как и во многих прочих, дело не обходится без коновода, без запевалы, который дает ему тон и предводительствует целым ополчением московских мясников; это издавна известный всей Москве мясник. Он, к его чести, главный вожатый, всеместный подрядчик на поставку мяса во многие казенные заведения, казармы, фабрики, богадельни, больницы, училища и т. д., чем и составил себе значительное состояние, да и как не составить, когда нередко порядочная говядина в Москве доходит до 10—11 коп. сер. за фунт!
В дело скотопригонного двора до сих пор внесено так мало света, что при всей привычке замечать кое-что в темноте многого в ней не разглядишь; нередко, впрочем, видим мы в ней только несколько десятков голов много сотню бессловесного скота, подымающего своим незначительным числом цены на свое мясо между тем как на нескольких местах нарочно задерживаются целые гурты их собратьев; нередко видим как эти гурты прячутся по разным деревням, и в златоглавую Москву вгоняют их понемножку, вероятно, из деликатного чувства, чтобы не испугать не привыкших к такому зрелищу жителей; часто наталкиваемся на животных с понурыми головами, вероятно, по предчувствию своей участи, на угловато выдавшиеся их кости, на исполосованную безжалостной рукой погонщиков их кожу, на скудный предсмертный корм их, по здравомыслящей русской экономии — не кормить досыта того, что уже обречено смерти.
Хотя закон наш и гласит, что должно строго осматривать назначенную на убой скотину, но мы редко видим прикомандированных к тому медиков, вероятно, по причине той же темноты. Место смотрителя скотопригонного двора — иное дело: его получить почему-то очень трудно, и получают только счастливые и избранные от мира сего. Самую малую часть счастливого положения этого места мы едва-едва угадываем; хорошо оно кажется потому, что очень удобно быть начальником над бессловесными и распоряжаться по произволу тем, кто ничего не понимает. Говорят, что на скотопригонном дворе нет даже порядочно выверенных весов, будто неопрятность страшная, прислуга грубая, грязная, во время торгов идет между купцами-мясниками крик, брань… Мы этого по темноте не видали, слыхали только так называемый гам и решительно отказываемся верить вовсе без исключения: зная, что наблюдение за всем этим принадлежит градскому голове и что общество на подмогу ему дает торговую депутацию из пятидесяти человек, из которых выбираются даже полицеймейстеры депутации; следовательно, быть не может, чтобы при таком порядке был такой беспорядок…
Говоря о скотопригонном дворе, нам вспомнилась такса на мясо, которая и в ведомостях печаталась, и в лавках прибивалась к стенам. Говорят, что она уничтожится — и хорошо! Одной бесполезной формой меньше — нужно бы вместо нее что-нибудь посущественнее…
Теперь мы спустимся к самой Москве-реке, давшей название очерчиваемой нами части города, и вместе с тем представим программу того, о чем осталось нам еще сказать, говоря о Замоскворечье… Предметов еще много; но так как наша статья разрослась уже довольно пространно, то кроме самой реки, хотя и не поилицы Москвы, мы коснемся только некоторых особенностей Замоскворечья. Особенности найдутся и в том, о чем мы говорили; они есть и в постах, общих всей Москве, и в полиции, и в освещении, и в жизни приказчика и мальчика, и, наконец, в лошадиной охоте, и в отдельном сословии свах, главное местопребывание которых опять-таки — Замоскворечье… Этапом, принадлежащим уже собственно Рогожской части, мы заключим на этот раз наши очерки; поберегли мы его именно к концу Замоскворечья потому, что несколько замеченных в нем черт дают уже довольно резкое понятие о разнице в жизни этих, во многом родственных, во многом и чуждых друг другу местностей… Итак…
Москва-река. Как в природе еще много непонятного, так особенно много его в судьбе Москвы-реки… Река эта по природе своей принадлежит к числу рек маловодных; искусство уже не раз хотело поправить этот недостаток и — не поправило, несмотря на то, что было, кажется, немало истрачено на шлюзы, которые в бездействии живут и в настоящее время; говорено также не раз, и чуть ли также не раз было и печатано, о проекте соединения Москвы-реки с каким-то водохранилищем; ходило про все это много слухов, которые лишь привели к тому, что по реке едва, как говорится, куры не ходят. Река — зеркало чистоты города; в Москву же в реку, право, и без всякого преувеличения, иной раз страшно посмотреться, как в зеркало: Боже правый, чего в нее не льется, чего не сыплется, какими запахами не обдает она в разных своих местах! А берега, берега — что это за живописные и что это вместе с тем за грязные, сорные, вонючие берега! Все везется, все тащится — всякая грязь, навоз с улиц, сор, падаль — все в Москву-реку, все на ее берега… И около этого же берега кухарка или дворник зачерпывает водицы на самовары, кипятят ее — матушку и пьют себе во «славу Божию, хваля боярина и боярыню его белолицию Не знаем, да трудно и представить, что бы было с Москвой без дара Божия — мытищинской воды, но она, к сожалению, не везде доступна, и до сих пор о ней помина нет за Москвою-рекой. Правда, там сделаны бассейны фильтрованной москворецкой воды, но ходят слухи, что они оказываются неудобными, хотят будто а да проводить мытищинскую воду — все так! Ну, дальние бедные предместья города, какие-нибудь Хамовники, Драгомилово, Щемиловка, слободки разные с клетушками вместо домов, где нет не только дворника, но часто и кухарки и где еще вода продается по лавочкам? Даром нет, платить за такой, обильно распространенный Богом дар, не хочется, и спустишься, накинув коромысла, к Москве-реке по ее сорным берегам, по которым между разными трупьями кошек, собак и иных пробираются вонючие потоки и где обильно находит пищу вместе с вороном и ястребом и человек-тряпичник, и зачерпнешь ее водицы… А как хороша ты, Москва-река, какие виды на тебе — хоть бы панорама Воспитательного дома, хоть бы Храм Спаса, при котором как-то вспоминается старый его проект и Воробьевы горы, и сурово мелькнет в воображении градский голова Шестов. А далее, с Крымского брода, вид на «Нескучное», на самые Воробьевы горы — что за прелесть и что за грязь и за вонь, если подойти ближе!
В Москве как торговом городе и на реке есть торговые заведения. Дума получает доход с реки за отдачу места под плоты или портомойни, под купальни и за перевоз в полую воду, а в некоторых [местах] и в неполую, как, например, под Воробьевыми, под поэтическим Симоновым с цветущим теперь тиною «Лизиным прудом» и в некоторых местах и в самом городе… Портомойни считаются делом неважным, и в их устройстве нет ровно никакого устройства. Это просто плоты, открытые всем влияниям воды и воздуха; они не раз обращали на себя, вероятно, не одно наше внимание картиной чисто отечественного колорита. Мороз эдак градусов в двадцать с хвостиком — кругом лед, снег скрипучий, ветер пронизывает насквозь, прорубь то и дело подергивает тонкою пленкою льда, стоишь где-нибудь у моста в теплой шубе, надвинув понадежнее шапку, стоишь, переминаясь с ноги на ногу, и любуешься. На плоту, на открытом воздухе, идет работа; женщины, иные в нагольных тулупах, иные в заячьих шубах, а иные и просто в ватных куцавейках и в серпяных армяках, в сапогах, в калошах и в башмаках, смотря по состоянию и зажиточности хозяина (иногда прачки и кухарки, не желая жертвовать жизнию, договариваются в портомойном платье, в тулупе, сапогах, которые должны быть хозяйскими, — предоставляем судить, что находят они у бедных людей), работают вальками, вода мерзнет на белье, валек прилипает — горячо… Кряхтят труженицы, стонут мокрые ноги, плот то и дело покрывается водою, ломит руки, ломит поясницу, горит голова, кое-как укутанная бумажным или шерстяным платком, и иногда, да и нередко, продолжает болеть и после, потом и охлаждается тоже нередко, только тогда, когда на нее вместо снятого платка наденут венчик с образом Богородицы Портомойня зимою, как можно видеть, дело нелегкое для московских прачек, кухарок и всех, делающих ей визиты: надо бы как-нибудь вместе с широкими планами изменений подумать и об этих пустяках. Прачечное заведение подало пример, но судьба улучшений не дело отдельного лица, а уже целого общества. К торговым заведениям принадлежат также и купальни. Известная «школа плавания», купальни у Москворецкого моста и на Бабьем городке, принадлежащие одному и тому же лицу, носят на себе характер откупной системы и дороги, и во многих отношениях неудовлетворительны. Школа хотя и довольно удобна, но страшно дорога, 10 р. сер. за одну холодную воду, под простой парусиной, без простынь, без порядочной обстановки, без достаточного числа прислуги. Общество прачечных заведений, устроившее свою купальню у Каменного моста, — неопасный конкурент школы: купальня его не носит на себе следов новейших усовершенствований, хотя цены ее сноснее; хуже всего то, что оно на вывешенных объявлениях ни за что не отвечает — какое доверие может быть в этом же отношении к такому обществу? Проходя рекою, невольно посетуешь на довольно слабый надзор за ее берегами, где и творится немало темного.
Касаясь жизни купца как господствующего класса в — Замоскворечье, нельзя без боли, дорастающей часто до негодования, пройти мимо рядом идущей с ней жизни приказчика и мальчика… Отношения хозяина к приказчику представляют мало человеческого, даже ив наше гуманное время. Они действительно начинают немного смягчаться, особенно в последние десять лет, но то, что еще случается видеть, на что натолкнешься или слышишь от самого класса служащих как вынужденную жалобу накладывает много темных теней на эти отношения, в основании которых лежит не более-менее как – свободный договор. Они хотя таки они касаются не одного Замоскворечья, но там опять- таки они форменнее, нагляднее. Просим покорно нашего читателя взглянуть летом часов около семи-вось-ми вечера, зимою около пяти на Москворецкий мост просим внимательнее приглядеться, в чем и как возвращается купеческий мальчик из рядов домой. В лавке его часто трудно разглядеть, его там целый день гонмя гоняют из одного места в другое, в ином месте он — что твоя рабочая лошадь, если не выпадает на долю еще худшей судьбы — стоять истуканом у притолоки лавки оптового торговца или лаять и зазывать покупателя у мелочного. Встретя оборванного, запачканного, зимой, в страшный холод, часто в какой-нибудь синей чуйке, в старом хозяйском картузе, измученного, нередко охрипшего от крика или от холода, вы подумаете, что он уже свободен после трудового дня, что он остановился и зевает на реку, покрытую льдом, на счастливцев, режущих коньками этот лед. Иногда так; но чаще останавливается он не по своей воле, а по воле ноши, которая надломила ему плечи, не рад, разумеется, он, что и остановился, потому, знает, не пройдет это ему дома даром, и, оглянувшись кругом, много увидите вы в это время маленьких белых негров, согнутых непосильной ношей, может быть, в иную пору под вкусными принадлежностями постного стола богобо-язливых хозяев. Придет и домой мальчик, но нечего и думать об отдыхе: тут надо помочь и приказчику, вымещающему на нем свою досаду, и кухарке, нередко и кучеру, отдых тогда, когда лишь все захрапят в доме, только и отдых, что во сне, до первого пинка, до ранней возни с сапогами и до снова — мучительного дня… Положение приказчика также немногим лучше. Одно уже то, что большая часть приказчиков получают 150, 200 и 300 р. с. жалованья при дороговизне жизни в Москве, освещает много из их положения; при этом большая часть из них должна и обедать из этих же денег (говорим обедать, между тем как этот обед не более как закуска всухомятку, всего понемногу из того, что подешевле из носимого разносчиками в городе). Квартира холостым дается хозяйская; но что это за квартира — это каморки, так называемые молодцовские, в которых помещаются без всякой опрятности, не говоря уже об удобстве; это большею частию сырые комнаты, положительно вредные для здоровья, где-нибудь внизу, вблизи кухни, в соседстве с кучером, с дворником. и особенно замоскорецкого, решительно бесчеловечна со всеми служащими делу и смотрит на своих приказчиков, как на что-то низшее себя, как на людей без всяких потребностей. Расширяя, например, дело, увеличивая число служащих, многие ли подумают об увеличении помещения? Очень немногие; большая часть складывает их, как товар, и в так уже тесный амбар и заставляет этот товар серьезно подумывать о своем положении и располагаться враждебно к хозяину. Покушение на личность приказчика развилось до самых вопиющих размеров, и существует очень любопытный факт, что большая часть монахов и людей потерявшихся, людей разных вольных профессий — из приказчиков. До этого факта доводят самым естественным образом: гнет, пренебрежение, куча разных нелепостей, которые можно назвать общим именем прислуживания, господствующий тон жизни. Часто, например, приказчик вместе с тем и конторщик, пробившись и зимою назябнувшись целый день в Городе, ему приходится, как только отойдут руки, приниматься за перо. Вся неделя, все будни работа без просвету, без отдыху, без малейшего развлечения, отлучиться куда, и особенно без позволения, — и подумать нельзя. Избави Бог, если хозяин, восседающий с хозяйкой и семейством в ложе, заметит где-нибудь в театре приказчика, — тут одно средство — бежать, теряя и деньги и удовольствие, особенно если улизнул потихоньку или выпросился куда-нибудь в другое место, надул по нужде опасною болезнию или, пожалуй, и смертию близкого родственника. А что же остается делать: попросишь честно — наверное отказ: «По будним в театры?.. Да что ты, белены, что ли, объелся?.. Я в театр, ты в театр, да ты понимаешь ли, что ты такое!» Тут и до отказа от места недолго. Иногда спросят еще: «А на какие Деньги а?>> — и так прищурится левый глаз. Поэтому что так и скажет: у меня, дескать, украл человек!”
Окончится безысходная неделя, придет Воскресенье с своей евангельской свободой или праздник Господен или чтимого церковию святого — немногим легче труженику, кроме того, что хочешь не хочешь ступай к заутрене, к обедне, часто если хозяин староста, являйся к ящику, расставляй свечи, ступай по церкви с блюдом, с кружкой; иногда и помолился бы простою, скорбною душою, и тут тебя толкнут то с той, то с другой стороны. Свечку такому-то угоднику, или проложить дорогу какой-нибудь барыне, которой вздумалось приехать под конец, или вывести хозяйскую дочку, которой сделалось дурно в сильно затянутом корсете, дочку, и с тяжеловесной маменькой — одну ни-ни!.. Там, глядишь, свечка отекла, там нищие на паперти бранятся, и стоит себе хозяин в образе старосты и тут, как нередко и в других случаях, выезжает на своих молодцах, и все это из одного усердия, а это усердие такового рода, что попробуй показать какое-нибудь неудовольствие у ящика, так и с места слетишь — зазнался, мол… Беда, если некоторые гуманные хозяева имеют привычку приглашать на некоторые праздники некоторых приказчиков к себе на чашку чая. Эта несчастная чашка чая колом в горле становится у каждого из них при господствующей обстановке: во-первых, примут их как оплеванных, хозяйка и хозяйские дети еле удостоят ответом на их униженные поклоны; разве какой-нибудь подлипала, начинающий забирать в руки хозяина, окажется посмелее и, откланявшись, вступит с хозяином в речь. Выпивши по чашке, все непременно обернут чашки вверх дном; последует односложное «кушайте»; нальют по другой; молчанье ложится тяжелым гнетом; оно яснее всего показывает, какие тут отношения одного к другому; невыносимо для совестливого человека, говорили некоторые нам, оставляя эту нравственную пытку. Кое-кто посмелее выпьет третью, и потом надо, сколько требует приличие, посидеть; прежнее молчание и гнет. Праздничный обед — лучшее время для приказчика, он по крайней мере пораспарит горячим свой затвердевший от недельной сухомятки желудок; после обеда прикорнет и приказчик на часок, на другой или побренчит на гитаре, покурлыкает песню, а кто посмелее, тайком улизнет для более нежащих целей. Дойдя до этой чувствительной, как выражается приказчество (составляющее также своего рода касту) или страмной, как говорят женатые хозяева, стороны жизни приказчика, невольно останавливаешься пред странными воззрениями на этот щекотливый предмет, который в печати называется известною физиологическою потребностию… Хозяин строго преследует развитие в приказчике нежных сторон: «Избави тебя Боже, — говорит он почти каждому при найме, — если что-нибудь проведаю про тебя в этом отношении, — сейчас же со двора долой…» — «Помилуйте, как же-с это можно!» — отвечает, ухмыляясь, приказчик, по большей части долгое время холостяк. С этих двух фраз хозяин и приказчик становятся и в этом отношении в странное положение… Хозяин подсматривает, приказчик держит ухо востро и, хочешь не хочешь, делается плутом. Иной так ведет свои дела, что, как говорится, пальца не подпустишь — все как с гуся, вода; но большая часть их в самые сладкие минуты в жизни чувствуют на себе хозяйскую руку и, бывши отпущены на часы, делаются жертвами подобного направления… Нашей статье, разумеется, не было бы и дела до этих неприличных отношений, если б не пришлось знать и ведать, что они ведут к частому и нередко трудно излечиваемому развитию сифилиса, который, упорно скрываясь из-под страха лишиться места, обнаруживается, когда достигнет высокой степени развития, и бедные люди выгоняются из дома как зараза; и если б не больницы, то ложись хоть на улице, а подобные больницы кладут на долгое время пятно на человека, что и ставится в порок. Из этого понятно, что иногда бедный человек, имея только в будущем какие-нибудь — 300 р. сер. жалованья, решается жениться из необходимости, часто, между прочим, и из того, чтоб иметь предлог не жить в хозяйском доме; от этого происходит немалая доля несчастной семейной жизни этого класса нищенства детей и вдов. Положение русского приказчика и купеческого мальчика: малые оклады, гнет жизни, плутовство> ожесточение и болезненное нравственное унижение, неизвестность будущего, произвол и безотрадность в этом кругу.
Нигде так ни процветает лошадиная охота, как в Москве, никакому классу из людей, живущих службой, нет такого раздолья, как кучерам. У дворян охота эта имеет свой характер: дворянин или заводчик, или аматер, или барышник; купец — охотник или неохотник — почти всегда барышник. В нем это чувство более народно, но доведено до безобразной крайности. На Замоскворечье опять-таки ярче, нежели на другом месте, лежит характер купеческой лошадемании, в которой кучер играет более самостоятельную роль, нежели приказчик в торговом деле. Это происходит очень простым образом. Купец большею частию человек домовитый; для него, как и для нашего простолюдина, своя земля, свой дом, одним словом, оседлость — первая забота в жизни. Как только завелась тысчонка, другая (про которые, если говорится во всеуслышание, так, значит, есть и побольше), первым делом его — пожить домком. В этой жизни жена, лошадка, иногда и коровка играют главные роли; спальня и конюшня у многих устраиваются в одно время: «Завожусь женою, братец ты мой, да вот лошадок хочу посмотреть…» Наслаждение семейной жизнью и наслаждение конюшней, следовательно, сливается в одно и идут долгое время, а у охотника и целую жизнь рука в руку. Кучер является доверенным конюшни, иногда он понимает в своем деле более хозяина, хозяин не всегда может усмотреть за ним, да притом лошади, по купеческому выражению — живой товар, а иногда в руках кучера его тысяч на десять — так тут поневоле будешь с ним поласковее. Это только первая степень преимущества кучера перед приказчиком; во второй уже имеется больше прав, когда хозяин вместе и охотник и барышник — тут уж кучер и хозяин — «рука руку моет». В деле другой торговли разные торговые приемы — дело обыкновенное, и приказчик обязан про них молчать, иначе ступай на все четыре и никто не возьмет за длинный язык; в охоте же кучеру рта не замажешь, хорошего кучера всякий возьмет, тут поневоле надо быть политичнее… Замоскворечье играет значительную роль в отношении лошадиной охоты; там, между прочим, есть и конный базар, называемый просто конною, где цыгане, кучера, и купцы, и баре-охотники ведут своеобразное охотницкое дело и где пригородный крестьянин, мещанин-обыватель, купец — мирный гражданин, дворянин-москвич являются редкими покупателями. Тут дело кипит между своими и потом уже достается во вторые и третьи руки. Опять мир своеобразия, но мир плутней, плутней еще мелких, крупные по этой части спрятаны за тесовыми воротами, в каменных конюшнях, у охотников-усачей и у представительных граждан с православными бородами, им же сахар постом — великий грех, а подай нам меду…
Самым крупным образцом по московской лошадиной охоте может быть поставлено одно лицо, которого —
Не надо называть: узнаешь по портрету.
Он купец, и по лошадиной охоте ему так повезло, что он почти бросил все другие занятия; лошадиная охота или собственно торговля лошадьми стала его специаль-ностию; при доме его у него устроены великолепная конюшня и манеж, при конюшне особенная комната, где, как говорят, охотники «обмывают копытца» и где, вероятно, для этой же цели, являются и целые хоры цыган. Вероятно, многие знают хозяина по его великолепной вороной четверке, в которой он красуется и в Сокольниках, и в Подновинском, и в Парке; вероятно, отцы и матери семейств слыхали о его примерной жизни с женой и о ранней смерти этой жены *; что касается купеческого общества, то оно давно знает его; опытные отцы предостерегают от него неопытных, дурашливых, как они называют, сынов своих; жены молятся, чтобы лукавый не натолкнул мужей их на знакомство с этим барином. По всему этому заметно, что господин этот стоит во главе лошадиной охоты и задает ей тон, — и это действительно так; он знаком со всеми более или менее составившими себе репутацию кучерами, ставит их с собой в дружеской компании на ты, зовет их не иначе, как Петрушами, Гришами, и с помощью их обделывает свои дела. Кучеров у него не один: некоторые получают значительное жалованье, так что жалованье кучеру 200, 300 р. с. — дело обыкновенное в купеческом доме; присоедините сюда доходы, да полное содержание, уже многим превышающее жалованье приказчика, и задушевные отношения, по охоте, как говорится, — все это ставит кучера много ближе к хозяину, особенно у охотников, которые вообще нередки. В иных домах, а преимущественно в былое время, легко было провести параллель ублажения кучера с воспитанием детей: кучер получал означенное нами жалованье, между тем как на воспитание детей у дьячка, или у приходского диакона, или у какого-нибудь педагога-самозванца шло не более 50—100 р. с. О положении кучеров у купчих-вдов или у здоровых жен при слабых мужьях мы уже и не говорим: оно может объясниться только общим характером этого круга. Честь на них начинается уже спадать… Лошадиная охота и все ютящееся около нее, как говорится, соком вышло нашему обществу; она по большей части бывает не малою долею виновна в банкротствах. Особенно в этом отношении помогают батюшкам сынки, и стоит только посмотреть в праздники на Ильинку, то и будет понятно, куда уходят значительные суммы: взгляните на дорогие экипажи, которые меняются чуть не каждый год, узнайте цены рысакам, которых у иного штук до десяти, полюбуйтесь зимою на бобровые шапки кучеров, на опушку их кафтанов, на самые кафтаны, на множество расходов, сопряженных с охотой, и вам будет понятно, как проживают значительное состояние, не выезжая из Москвы, тем более что чаще всего с охотой соединяются ухарство, кутеж, катанья на милые места, Байкал и Стрельну, частые обеды, ужины, значительные пари на беговом круге… Так, еще недавно один тоже из знаменитых охотников, кучер которого, чтоб быть солиднее и толще, нарочно отпаивался портером и мадерой, получив значительное наследство от дяди, прожив его в скором времени на лошадей и экипажи и т. п., опутанный известным всей Москве по этой части армянином, бежал на Город и объявил себя банкротом. Таких примеров немало.
Теперь следуют, по очереди, свахи.
Свахи — явление чисто национальное, намекающее на многое в русской жизни. Замоскворечье и в этом отношении может сделать нам услугу, осветивши в своей оригинальности многое из этого явления.
Объяснять, что такое сваха, — нечего, нужно раскрыть только то значение, которое она имеет.
Где нет общества в полном его значении или по крайней мере общественности, там самый ход жизни обусловливает посредников. Только одно, именно торговля, производит совершенно обратные последствия, т. е. чем она развитее, тем более занимает посредников, маклеров, агентов, уполномоченных. В русской торговле, исключая разве Петербург и отчасти Одессу, еще вообще мало посредников. В деле брака, в деле, кажется бы, чисто общественном, хотя у нас и смахивающем на торговлю, мы видим, напротив, множество посредников, и свах и сватов, особенно в том обществе, в котором мало общества. Из этого выходит диковинный вывод, что сватовство, как нечто похожее на торговлю, развито у нас более, нежели самая торговля.
По этому диковинному выводу является также диковинное сравнение свахи и маклера. Вглядываясь внимательно, кажется, нечего и спорить, что они очень похожи друг на друга. Как та, так и другой действуют по поручению, как та, так и другой хвалят свой товар, часто нисколько не знавши его и нередко положительно зная, что он дурен, — лишь бы с рук сбыть. Это уже не новость, и кто из нас не хохотал на Феклу Ивановну в «Женитьбе», как она начинает похваливать: «Как рефинат! Белая, румяная, как кровь с молоком, сладость такая, что и рассказать нельзя». Не все ли это одно, как маклер рекомендует, хоть, например, сахар, что и сух, и огневой, и без запаха, или приказчик какой-нибудь завалявшийся товар за наипервейший или самый первый сорт? Сходство тут во всех частностях: от хвалящего маклера потребуют образцов, у приказчика товар попробуют, да и сваху, сколько ни похваливай, попросят самолично взглянуть. Разница тут только в том, что за настоящий товар платят деньгами, за товар же Феклы Ивановны денег требуют. Уже на что Подколесин, и тот спрашивает: «А приданое-то, приданое?..» Приданое, называемое иначе прилагательным, имеет главный вес в товаре Феклы Ивановны, даже в глазах и не Подколесиных; Кречинским оно осветило одну сторону общества, сотнями более или менее удачных рассказов, комедий, повестей освещает другие, но едва ли что так ярко и подробно можно осветить им, как общество купеческое.
Во-первых, она только и то довольно редко, владеет на деле чем-нибудь своим или является собственницею, когда дела мужа заставят перевести дом, лавки или что-либо другое из недвижимого на ее имя, и тогда собственность ее не более, как форменная. Судьба ее как женщины без сравнения хуже женщины-дворянки; несравненно большее развитие последней, развитие, требуемое обществом, дает ей преимущества и права женщины образованной; образование хотя и редко, но является уже как капитал в крайних случаях. Крестьянка ценится как работница, и работящую, здоровую девку берут нередко и без приданого и даже в богатую семью, а между тем, что такое купеческая дочь без приданого? Кто ее возьмет так, не за деньги? И много ли примеров, чтобы богатая невеста имела какие-нибудь более ценные качества, кроме денег; разумеется, странно сказать, чтоб не было совсем исключений, но ведь исключения из целого не составляют правила. Одно только берется в расчет при деньгах — красота, но за одну красоту берут разве старики, при которых хорошенькая жена смотрит чем-то вроде одалиски. Вывод выходит очень грустный, он таков, что купчиха или купеческая дочь без капитала или без приданого почти — ровно ничего!
Этот грустный вывод, как, может быть, это ни покажется странно, имеет очень близкое отношение к предмету, которым мы начали эту статью, — к свахам. Постараемся войти в посильно подробный разбор таких странных отношений. Может быть, покажется неестественным, что, обходя воспитание, которое названо нами капиталом в другом обществе, мы отнеслись прямо к предмету не так важному; но нам кажется, что свахи и вообще образ совершения наших браков обусловливают некоторым образом и самое воспитание в этом обществе и что еще беда той девушке, которая бы захотела выйти замуж без свахи.
Роль свахи, следовательно, гораздо важнее, нежели о ней вообще думают, — действительно так, и вот именно по каким уважительным причинам: женихи и невесты в купеческом и вообще в среднем обществе располагаются двумя несообщающимися лагерями и в значительном расстоянии друг от друга, так что им трудно и рассмотреть как следует друг друга. Женихи народ досужий, и всякий из них себе на уме (а кто себе на уме более, тот, по господствующему мнению, и умнее). Ловкий жених начинает высматривать невесту, когда у него только что пробивается ус; он, по большей части, смотрит не на невесту — это дело второстепенное, а на ярлычок, который можно подразумевать на каждой из них, ярлычок, который красноречиво и выразительно гласит о цифре ее прилагательного. Но как во всякой торговле есть своего рода сноровка, а в нашей нередко наткнешься и на обман, то вся мудрость состоит в том, чтобы дальновидно проникнуть, верна ли и на сколько верна цифра ярлыка, который, главным образом, и обращает на себя внимание тех спекулянтов на собственную особу, которые зовутся женихами. Для этого употребляются разные хитрые коммерческие приемы и сноровки, в числе которых немалую роль играет сваха, но сваха тут уже на втором месте, ей, как и маклеру, начинают мало верить и входят в дело стороной. Важную роль сваха играет, когда еще женихи не трогаются из лагеря и, так сказать, только высматривают место: она является при этом посредствующим лицом между обоими лагерями и натравляет одних на других. Ясное, разумеется, дело, что невесты богатые стоят в первой шеренге, на виду, и скрывают за собой менее богатых, вытесняя совсем бедных и отнимая от них, может быть, без ведома для себя, все человеческие права. Сваха при богатой невесте то же, что маклер, попавший в милость богатому негоцианту: ее чуть не носят на руках, и всякий, даже какой-нибудь общипанный женишок, не пропустит случая познакомиться с ней и заискать ее расположения — потому: кто его знает — может, и судьба! Свахе богатой невесты труда не много, не более как и маклеру, разумеется, немцу, продать товар в кредит: ей стоит только кивнуть — и женихи бросятся, что твои гончие на зайца. Другое дело свахе небогатой невесты — тут труда немало. Вытащить небогатую, хотя бы и хорошенькую и умную девушку и поставить ее впереди богатой дуры действительно большая заслуга. За это берутся только такие свахи, которые не поладят с богатыми; самая же несчастная доля, если придется продавать одну красоту, хотя с умом и для законного брака. Авось! Дескать!
Нам самим становится как-то досадно, что сравнение свахи и маклера выходит так верно почти во всех частях, постараемся отыскать в ней другие, может быть, более благородные черты. Ну что ж, в самом деле, за беда, что в том, что у нас окрещено именем купечества, почти совсем нет общества, что наше юное поколение, при всей своей развитости, не имеет случая познакомиться с девицами своего круга и выбрать из них по сердцу жену и мать детям своим, что нет почти обычая, кроме самых крошечных исключений, собирать простые вечера, как это делается в других, менее достаточных обществах, что молодому человеку этого круга не удастся перемолвить и двух слов с девушкой, которую он после десятка визитов да несчастных пародий на балы назовет своей женою и пойдет с ней на всю жизнь рука в руку, иногда потом заметив, не далее недели, что она ему не по характеру, не по нраву; нет еще беды в том, что иная горячая голова и теплое сердце, наскучив однообразием и тоской без общественной жизни, не имея случая смягчить своих молодых порывов благотворным влиянием беседы женщины, женской теплой, участной речью, бросается в жизнь очертя голову и ищет ее там, где ее только один остов; не беда, что кучи камелий, плодящиеся год от году, живут по большей части на купеческие деньги, что формальные мужья проживают в них приданое жен и что не только молодой человек этого класса (разумеется, не без исключений), но и старик с теплою душою заводит где-нибудь в тиши какую-нибудь Аннушку и ездит к ней из лавки, живет для нее и просит ее не напоминать ему о жене, потому что она взята им только из-за денег и давно противна ему. Все это, разумеется, не беда, и есть ли время заниматься такими пустяками, сводить там молодых людей в общества да смотреть, что там из этого выйдет; когда же дражайшему папеньке где-нибудь покутить у Патрикеева, когда же позабавиться трынкой иль в преферансик? Домашняя обстановка тут не годится, когда же и пожить, отравляя себя поддельными винами или настоящим шампанским, или, с другой стороны, когда же считать сундучок, когда же найти время помучить семью, наводя на нее едва ли не страх своим присутствием и молчаливым деспотизмом, как же отказать себе в подобных удовольствиях и для такого плевого дела, как смотрины, — все дело-то можно в два часа кончить, на что ж у нас свахи — эдак, пожалуй, и русским перестанут считать.
И замолкает при этих мудрых речах молодое поколение и идет оно к венцу, повесив голову… Мужчина еще же является жертвою такого направления; он купец, он приобретатель, и если ему не нравится жена, то он смотрит на нее, как на неизбежное зло, чует только, что несет она со своим белым телом столько-то тысяч; для чего же ему над этим белым телом не потешиться? — придет время, умрет отец — глава, жизнь будет вольная, можно жену в сторону! Женщина является действительно жалкою, безответною жертвою подобного направления; редкая, не видя кругом ничего, не зная ничего, не бывши разбужена к жизни ни одним толчком, видя постороннего мужчину только в приказчике, на которого заставляют ее смотреть как на существо низшее, или сталкиваясь с кавалерами на свадебных баликах, редкая оказывает сопротивление самодурской воле родителей.
— Нравится, что ль, тебе такой-то? — спросит отец строгим голосом.
— Не знаю, папа… кажется, немножко мешковат…
— Мешковат, мешковат, я и сам был мешковат, а теперь, видишь, какой!
— Как вам будет угодно… ваша воля!
И, глядишь, выходит хорошенькая и довольно образованная девушка за какого-нибудь полуидиота, который, разинувши рот, начнет для ее удовольствия разъезжать с ней в колясках, чаще всего на ее же деньги…
Последствия таких и подобных им браков ужасны: и теперь во многих местах, и не одного Замоскворечья, пред нами мелькает немало бедных жертв, с борьбою между проснувшимся чувством и сознаваемым долгом, с тираническим обращением мужей, замечающих проявление этого чувства, с их татарскою ревностию за каждый шаг, за каждое слово; и немало еще цветущих, улыбающихся теперь личиков побледнеют и онемеют при подобном направлении купеческих браков: редко там счастие, где его ставят на карту… Да еще часто-часто по-шулерски! Не легче их и некоторым из стоящих на очереди женихов, если они способны на чувство… Но пока остается закрыть глаза пред подобными явлениями, обратимся снова к свахам, мы еще не совсем знакомы с ними, тут, по крайней мере, можно посмеяться.
Вероятно, многие слыхали о росписях, но не все знают, что это такое- В самой сущности роспись — выдумка очень хитрая в деле свадьбы, на росписи немало обжигались; это своего рода акции какого-либо хитро задуманного общества. Посредствующим лицом в передачи росписи является опять-таки сваха которая, сообразно со своим талантом, изукрашивает ее по-своему; роспись является на сцену иногда и большею частию — до смотрин, иногда после…
Росписью уже шире раздвигаются пред нами рамки свадебного дела. Роспись — своего рода акт, план афиша, то и другое, и третье вместе; она уже имеет надлежащую форму и пишется почти всегда одинаково: начало ее положительно неизменяемо, и в заголовке постоянно стоит, как и следует христианам православным, «В начале Божие милосердие». Следует исчисление икон с подробным обозначением «во имя» и полнейшим описанием окладов: с жемчугом ли, с каменьями ли самоцветными, с иным ли каким украшением. Икон всегда бывает достаточное количество, и чем богаче свадьба, тем число икон значительнее, так что иногда в росписи найдется два, три образа Богородицы и несколько икон угодников; самое изображение вообще обращает на себя мало внимания, главным образом смотрят на оклады. Надо заметить, к чести общества, насущную потребность которого составляют и до сих пор росписи, что Божие милосердие остается неприкосновенной собственностию семейства, переходит из рода в род и продается только в крайних случаях поэтому при нередком обеднении богатых купеческих фамилий и при переходе их из дорого покупаемого звания в звание более дешевое, в мещанство, этот «сток резервуар всех слабых сил, всех скудных и дурных соков сословий купеческого и крестьянского», часто встретишь дорогие образа среди самой бедной обстановки, на которые «бледная бедность» смотрит, как на последнюю надежду. Тогда лишь только, когда человек совершенно потеряется, сопьется с горя, когда вино станет большею потребностию, чем хлеб, какой-нибудь муж-забулдыга, ехавший венчаться четверкой, дерзнет святотатственною рукою унесть образ потихоньку от жены и… пропить его. Бог весть, почему у нас, начавши за здравие, кончат за упокой и почему в свадебных песнях нередко слышатся похоронные звуки; не потому ли, может статься, что каждый женящийся думает более всего о средствах жизни и менее всего знает, как прожить ее… Но обратимся к росписи. За Божием милосердием следует серебро: столовое, чайное — в старину самовары, умывальники, тазы, серебро, которое так еще недавно покоробило своею несостоятельностью; серебра, особенно у людей богатых, бывает очень много, и если принять в соображение, что и подарки на другой день свадьбы состоят большею частию также из серебра, то его набирается две, три горки донизу. Любовь к серебряным вещам составляет одну из характерных черт описываемого нами общества; в редком доме не найдешь пяти — десяти фунтов, а у зажиточных целые пуды.

Для полноты впечатления прилагаем полную роспись одного из самых добросовестных и лучших домов. Цены назначены только на предметы видные, образа не оценены, им назначен только вес; в выборе второстепенных вещей полагаются на общее согласие; денежное награждение назначено определенно, задней мысли нет.
Вот эта роспись:
«В НАЧАЛЕ БОЖИЕ МИЛОСЕРДИЕ
1) Образ Спасителя, в серебряной позлащенной ризе 84-й пробы, весу 1 фун. 32 зол.
2) Образ Божией матери, низанный жемчугом, жемчугу крупного 28 зерен, среднего 14 зол., мелкого 2 зол., в ризе весу 1 фун. 2 золот.
3) Образ Марии Египетской, в серебряной позлащенной ризе весу 1 фун. 48 зол.
4) Образ Святителей Московских — весу 1 фун. 40 зол.
5) Образ Гурия, Симона и Овивы — риза весу 1 ф. 30 зол.
6) Шесть разных маленьких образков, в серебряных ризах.
Да еще будут два образа от отца и матери крестных, оба в ризах серебряных.
7) Салоп чернобурый, покрытый бархатом, мех полагается в 2000 руб. сер., воротник 1000 р. с.
8) Второй салоп, крытый атласом, 1200 руб. сер.
9) Третий салоп, тоже атласный, 600 руб. сер.
10) Шубка ватная, с собольим воротником, 400 руб. сер.
11) Салоп будничный.
12) То же, для бани.
13) Серебро: две лампадки серебряные.
14) Три дюжины столовых серебряных ложек, 84 пр., ящих.
15) Две дюжины десертных.
16) Две дюжины чайных, вызолоченных.
17) Две дюжины то же, простых.
ВЕЩИ:
18) Бахрома бриллиантовая и брошка — 3000 р. с.
19) Серьги бриллиантовые — 1500 р. с.
20) Серьги вторые — 500 р. с.
21) Серьги третьи — 100 р. с.
22) Колец разных полагается на 500 р. с.
23) Два браслета бриллиантовые — 1000 р. с.
24) Разной мелочи на 300 р. с.
25) Платье бальное, газовое, шитое золотом, — 200 р. с.
26) Еще бальное, по выбору — ^ 150 р. с.
27) Бархатное, цвет по выбору.
28) Двенадцать платьев разных материй.
29) Одно для визитов.
30) Десять платьев легких, новейших фасонов.
31) Десять платьев шерстяных, нелинючих.
32) Десять платьев подешевле.
33) Десять платьев ситцевых, нездешних.
34) Шесть дюжин сорочек голландского полотна.
35) Шесть дюжин сорочек ткацких.
36) То же мужских голландского полотна, две дюжины, груди вышитые.
37) То же мужских, ткацких.
38) Шесть дюжин необходимого мужского…
39) Три сорочки батистовых женских.
40) Одна сорочка1 мужская, шитая, для венца.
41) Двенадцать дюжин платков батистовых, шитых, женских.
42) Четыре дюжины простых.
43) Пять дюжин полотенец женских с кружевами.
44) Пять дюжин простых.
45) Три дюжины простых, для бани.
46) Шесть дюжин чулок женских.
47) То же мужских носков.
48) Постель, шитая по батисту.
49) Занавесь штофная к кровати.
50) Занавесь штофная к окнам.
51) Занавеси к кровати и окошкам, кисейные.
52) Кровать двуспальная, трюмо, кушетка, кресло, ширмы, киоты для Божьего милосердия, какие будет угодно, красного дерева или орехового.
53) Сундуки кованые, ковры бархатные.
54) Двадцать пар башмаков разных.
55) Двадцать пар ботинок разных.
56) Десять пар ботинок теплых.
57) Разная девичья работа, шитье и проч.,
58) Тазы медные для бани, и один таз большой, какой потребуется.
59) Два самовара…
Деньгами наличными двадцать пять тысяч рублей, деньги дадутся в девишник. Подарки на другой день свадьбы, как угодно с вашей стороны. Платья и салопы будут выбираться вместе с женихом, шиться отдадим на Кузнецкий мост. Споров и прекословий никаких не будет. Даем все с нашим удовольствием, в благословении Божием».

Нередко через десять лет после брака встретишь дюжины ложек, перевязанных свадебными лентами; так называемые сервизы не выходят из поставцев часто до того времени, пока, силою нужды, не перейдут они в лавки, разумеется, за гораздо меньшую цену против заплаченной, а все-таки общество это по какому-то инстинкту считает серебро — почти деньгами. Бог весть, может быть, этот инстинкт и верен в некоторой степени, а новое время начинает понемногу оправдывать понятия старого. Серебро составляет одну из важных частей росписи, на которую обращается по преимуществу внимание жениховой стороны, может быть, опять-таки вследствие вышеприведенного инстинкта… «Вещи» в собственном смысле слова — серьги, кольца, бриллианты — иногда следуют, иногда предшествуют серебру. Это тоже значительная часть прилагательного, и жених, хотя ему и не носить серег и не надевать на свою умную голову фермуара, не украшаться браслетами и колье, не раз со вниманием прочтет эту часть росписи; расчет тут есть: в случае нужды и в Воспитательный можно! За вещами следуют меха, вещь тоже ценная, хотя и не то, что серебро. Вещи и меха в иных росписях поражают своею ценностию: против многих из них нередко стоят цифры 2500 р. с, 3000, 4000. Цифры эти ставятся даже против самых незначительных вещей — будь это хоть подвязки на ластике в 75 коп., а их из росписи не выкинут: считаться так считаться. Об остальных частях росписи мы не находим нужным распространяться, «это статья пустая» уже, и, по выражению почтеннейшего Ивана Павловича Яичницы, там пойдут «четыре больших пуховика и два малых, и шесть пар шелковых и шесть пар ситцевого платья, два ночных капота, белье, салфетки» — также меоель: кровать такого-то дерева, туалет, кушетки… «Ну, о разные лихие болести!» — подумает, а иногда и скажет дражайший родитель и примется за счеты… это мы несколько остановимся, чтобы разобрать совершенно естественное, хотя и совершенно безобразное явление.
Даже, как говорят предмет более деликатный; роспись представляет совершенно подробный счет, в линейках, с транспорта ми, с подлиневкой. Купец по врожденной привычке привык не верить счетам; он непременно что-нибудь скинет со счета, будь счет хоть верен, разверен, на роспись он смотрит как на счет, за который платит или сыном, или собственным спокойствием, или сам собою просмотреть и поверить такой счет — совершенно естественно, и рука сама протягивается к счетам. Как есть мастера поверять росписи, так есть мастера и составлять их. Иногда сумма прилагательного берется вместе с приданым. Нередко семейный человек, выдавая одну дочь имеет за собою еще три, четыре, что тут станешь делать? Женихи стали дорогой народ, на беду развелись эти, чтоб их… Женихи просят много, дела плохие, девки растут… так каждая тебе в глаза и смотрит. Ну, и принимаются при таких обстоятельствах мастерить роспись или, говоря о деньгах, стараются не коснуться, как они будут: чистоганом или векселями. Придет девиш-ник, и жениху, если он не упрется да не откажется ехать в церковь, и придется взять бумажки сроком года на два… Подобные-то проделки и сторожатся старшими, они и держат ухо востро, тем временем, когда птенцы их заранее созерцают будущее счастие, в котором главную роль играет спальня. Просмотрев роспись, послав жену взглянуть хоть украдкой на кое-что покрупнее из приданого и заметив, что в росписи еще «не больно напороно, хоть и надо скинуть процентов двадцать», решаются благословить — и между тем. как обе стороны заняты сборами и приготовлениями, новые сватушки, целуясь, милуясь да потчеваясь, выглядывают друг друга^ наводят справки, обнюхиваются. Приходит роковой день девишника, и между тем, как невеста переживает свою последнюю девственную ночь, когда пред ней в неясных образах мелькает ее будущность и так хочется, по большей части, плакать об этом будущем, — жених навостривает уши или уполномочивает другого получить. Настает роковая минута, и тут-то обнаруживаются все пружины, которыми до сих пор двигалось дело. Жених или уполномоченный, очень редко отец потому что «не мое дело!», входят в комнату с отец или матерью невесты, и начинаются переговоры.¦
— Ну, что? — спрашивает в нетерпении отец приехавшего сына.
— Все, слава Богу, благополучно!
— Ну — слава Богу!
И православный крест осеняет усердно нежную отеческую грудь.
Торжественнее этой минуты редко еще можно встретить на свадьбах такого рода, пред ней все ничто. Не правда ли, что это редкая молодость, редкая чистота нравов?
Но иногда дело кончается не так идиллично, обнаруживаются разные условия, рассрочки и т. п., и в семье подымается буря, которая иногда долго не утихает, а иногда и навсегда разлучает два в несколько форменных визитов сжившихся сердца. Нередко буря бывает из пустяков, из какого-нибудь бархатного салопа, не оказавшегося против росписи, или из чего-нибудь подобного этому. Есть еще одна характеристическая черта, присущая более образованным слоям общества: класть на имя дочерей деньги на билеты и вручать их вместо денег. Эта мера преоригинальная: вручая, доверяя человеку дочь, боятся доверить деньги, как тут ясна задняя мысль подобного брака!
Подобные условия ведут к частым разрывам; еще на памяти у всех один такой разрыв. Какой бы он ни был, он кладет клеймо на девушку, и женихи бегают имеющих билеты. Защищать то или другое — избави Бог! Любопытны только факты.
По рассмотре описи и всех около нее вертящихся условий невольно пред нами подымаются какие-то странные, уродливые призраки: невеста как человек уходит как-то на дальний план; пред ней ползают разные чернобурые лисицы, соболя, горностаи, тут кучи серебра, белья, платья, куски материй, до которых бы никому не следовало касаться, на первом плане пачка денег. Невеста стоит совершенно безучастно, кругом ходят мужчины, смотрят на выставку, приценяются торгуются, потом заговаривают с женщиной — и поведут ее за собою — и почти никакого сопротивления! И это брак? Ну! Москва ну! Замоскворечье!
Наша церковь — положила два поста в неделю, Замоскворечье и все на него выдумало еще третий— понедельник. Уж мало ли, кажется, у нас уставных постов, да нет, везде где этот дух, где этим пахнет, есть еще свой пост для невест, не выходящих долго замуж, в честь Пятницы Прасковеи. Уж на что, кажется, строже поста без масла — а выдумало же Замоскворечье распространить его даже на птицу и не пускать вместе петуха с курами в известные дни, чтобы не было на глазах соблазну Чего бы, кажется, для спасения души удобнее церковного устава — нет, там вам растолковывают, что и в мясоед-то можно есть только двукопытное и извергающее жвачку и что телятина грешна, потому что теленок кормится молоком; про зайца и не говори — сейчас отыщут в нем кошачью голову, а есть такие дни, что, пересматривая свадебный реестрик или подводя разные торговые сделки, как раз сведут всю трапезу на одно сочево. Есть, право, чему подивиться в этой стороне, хотя мы еще далеко не все знаем, что в ней творится; долго еще будут жить эти особенности русского мира, извращая, мучая, убивая до времени молодую жизнь, будут жить гораздо дольше, нежели оставшийся сиротою после смерти Ивана Яковлевича * его достойный преемник, знахарь и предсказатель Н. И. Мандри.
Иван Яковлевич умер 6 сентября, похоронен 11-го. На пятидневное непредание земле праха этого великого человека имело влияние кроме того, что его желали почествовать, и то, что право на место погребения оспоривал Черкизовский дьякон, по родственному чувству: предполагали было положить этот дорогой прах временно в Покровском монастыре и потом перевезти на родину — в Смоленскую губернию, но родственное чувство нашло себе сочувствие… И прах предан земле в селе Черкизове. В продолжение пяти дней его стояния отслужено более двухсот панихид; псалтырь читали монашенки, и от усердия некоторые дамы покойника беспрестанно обкладывали ватой и брали ее назад с чувством благоговения; вату эту даже продавали; овес играл такую же роль; цветы, которыми убран гроб, расхватаны в миг, некоторые изуверы, по уверениям многих, отгрызали даже щепки от гроба. Знаменитый покойник несен был до могилы на руках, в числе несущих были дамы (вероятно, по одним шляпкам), некоторые из них в глубоком трауре; особенно отличилась одна дворянка, на счет которой были и похороны; бабы провожали гроб воем и причитаниями; смысл их большею частию следующего содержания: «На кого ты нас, батюшка Иван Яковлеву, оставил, покинул сироти-ну-шек (это слово пелось и тянулось так тоном, что звенело в ушах), кто нас без тебя от всяких бед спасет, кто на ум-разум наставит, ба-тю-шка, а-а?» Рулады замечательные Многие ночевали около церкви. Могила выстлана камнем наподобие пещеры. Долгое время на могиле служили по двадцати раз в день. Село Черкизово приобрело известность.
Бросая последний, прощальный взгляд на Замоск-опечье, на эту оригинальную, далеко еще не вполне акомую нам сторону, мы не можем высказать всего того что приходилось прочувствовать при набрасывании этих легких очерков… Бог весть почему, что при каком-нибудь странном, забавном факте, при живом, правдивом рассказе, одновременно и смеяться хочется и невольно сжимается сердце; не потому ли, что в большинстве этих особенностей лежат все-таки честные народные черты, обезображенные, изувеченные городом и теми мало еще ведомыми причинами, под которыми город у нас слагался и слагается?.. И одна ли беззащитность замоскворецкой женщины виновата в том, что она продается, как товар, и что даже роспись составляется в духе униженной покорности: «Как вам будет угодно, спорить и прекословить не будем». А эти простые, правдивые слова в конце почти каждой росписи: «Даем все с нашим удовольствием, при благословении Божием», не вздох ли они отца и матери по своем детище, над которым ставится глава, которое идет будто в кабалу? Оставя другие стороны жизни, все здесь собранное мы старались выставить вовсе не на посмешище (от этого упаси Бог!) — подробный разбор завлек бы нас слишком далеко; зажмурясь пред отношениями хозяина и приказчика, покрыв шапкой глаза пред портомойнею и еще не тронув наготы московской бедности, особенно зимою, скажем в заключение несколько слов об отпуске невесты и о некоторых обрядах свадьбы, удерживающихся и до сих пор в тиши: свадьба нередко освещает весь ход, весь склад жизни.
Отпуска все дожидаются в полном торжественном молчании, если и говорят, так шепотом; невеста остается в спальне с матерью, женщины плачут втихомолку- Является от жениха карета: входит шафер от него докладывает — все готово.
После этого выводят невесту, благословляют образом и отпускают- И каких примет не наблюдается! Когда одевают невесту ей подвязывают во многих местах и до сих пор мешочек, в который кладут и четверговую соль, кусочек хлеба, иголку, булавку, маковую головку, ладанку, уголек, плакун-траву, корень — петров крест. Что за суеверие, что за рецепт! Накануне и в самый день свадьбы невесту совсем замытарят: оба эти дня она говеет, в самый день свадьбы строжайший пост! Просфора да святая вода; накануне непременно всем домом в Кремль в Девичий монастырь, на кладбище, если невеста сирота или нет в живых кого-нибудь из родителей; некоторые возят на благословенье к высоким священным особам. Сколько боязни, сколько заботы о будущем счастии, а все-таки мирное, тихое, светлое семейное счастие так редко у нас… Как ни шумна бывает свадьба, как ни помогает этому вино и разные, частию уже неприличные обычаи: хоть бы, например, роль свахи, узелка и пр. т. п., а все-таки между этим чадным шумом или между чинно-приличным ходом визитов, обыкновенных обедов, будто не спросясь, слышатся характерные народные песни, сложившиеся давным-давно и до сих пор не устаревшие. Вот несколько стихов на выдержку:
Ты хворай-ка, моя хозяюшка, побольше,
Ты умри-ка, моя хозяюшка, поскорее,
Отпусти ты меня, добра молодца, на волю!

Как чужая-то жена — лебедушка белая,
А моя шельма-жена — полынь, горькая трава.

Он чужую жену любит,
Своя стоит-плачет.

Четвертая заботушка — муж, удалая головушка;
Девчоночка-сиротинка звала его ночевать:
«Приди, приди, Ванюшка, ночуй ночку у меня!»
«Боюсь, боюсь, девушка, просплю долго у тебя».
«Не бойсь, не бойсь, Ванюшка, я на зорьке разбужу».

Этап. Значение его, как места, очень обширное; мы надеемся вернуться к нему в других статьях, а здесь скажем только, что несколько лет раскольники Рогожского кладбища кормили несчастных, как называет наш народ арестантов, на свой счет, и теперь им это воспрещено; теперь доброхотные датели посылают им каждый день выгона на раздачу деньги. Покровский монастырь поручает своим монахам размен билетов на медь…
З. S. Леденов в № 34 «Нашего времени» делает несколько поправок, касающихся Мещанского училища; главные из них: дети никакими грубыми работами не заняты, чай дается ежедневно, белье грязно только тогда, когда его сдают в прачечную. Сумма, выработанная воспитанницами, идет на их экипировку по их выходе и в награду классным дамам. В 1861 году совет Мещанского училища назначил выдать на приданое десяти воспитанницам по двести и трем — по триста руб. сер. факты очень утешительные — не верить им мы не имеем права. Но давно ли? Напрасно г-н Леденов обошел прочее, хотя бы приставников, и также не разуверил нас и в них. Мы писали со слов людей, бывших близкими к Мещанскому училищу; сообщенное г-м Леденовым — новость и для них и для нас. Чая там положительно не было, обращение с воспитанниками вызывало горькие жалобы родителей, неотпуск детей домой во время курса, кроме разве смерти отца и матери, всегда неприятно действовал на нас. Признаемся — Мещанское училище ни своим составом, ни направлением образования не располагало к себе… Теперь — иное дело, но мы в ответе ему во всяком случае постараемся увериться, действительно ли в нем такая тишь, да гладь, да Божья благодать, которыми проникнуто о нем мнение г-на Леденова.