Владимир Бонч-Бруевич.
“Современник”. Кн. II, 1913.
Московские трезвенники.
I.
Тихо, ночью пришли они — власти правосудия, к дому, окутанному крепким сном тружеников. Плотным кольцом окружили они флигель, где жили “трезвенники”. Сюда шли с обыском следственные власти, полиция и… “сведущее лицо”, главный духовный руководитель этого ужасного дела. Маленький, юркий человечек, с густой, коротко подстриженной бородкой клинушком, чисто бреющий щеки, чтобы уменьшить восточную черноту,– суетился больше всех, чувствуя себя здесь, в деле обыска, первым, важным и нужным лицом. и это дело, дело сыска, очевидно, было ему и дорого и мило.
В ночь на 6 июня 1910 года совершилось это знаменательное событие, когда миссионер православной церкви, духовный пастырь “заблудших душ”, возведенный теперь, к стыду и унижению научных корпораций, в звание лектора Московской Духовной Академии, деятельно участвовал в обыске квартиры руководителя московских трезвенников Ивана Николаевича Колоскова, чтимого народом, известного под именем “братца Иоанна”. Это он, миссионер Айвазов, первый проложил новую тропу для деятельности “смиренных” голубей православной церкви: участие в обысках, в качестве каких-то “сведущих лиц” (ведь и опытный, сыщик “сведущее лицо” в своем деле!) теперь может занять почетное место в области служения “матери-церкви”.
Все осмотрели зоркие глаза “сведущего лица”: бумажки, портреты, группы, книги, записные книжки, письма третьих лиц, черновые письма, дневники, картины светского и духовного содержания, иконы, платки,– пояса, рубашки и вообще белье, и пр., и пр.,– все было перетрогано, общупано, осмотрено и забрано, Также, было поступлено с квартирой трезвенника Г. С. Михалева, где в качестве “сведущего лица” на обыске присутствовал миссионер А. В. Кузнецов.
Кроме этих двух представителей православной церкви к делу “трезвенников” приложили свою щедрую руку много священников, миссионеров, лица, причта и пр. Вообще, кажется, ни одно судебное дело, касающееся религиозных убеждений людей, не изобиловало столь большим числом служителей алтаря или миссии, как дело “трезвенников”. Нужно ли добавлять то, что кажется само собой очевидным: как и всегда, начиная с дней великой инквизиции, все эти служители церкви, конечно, выступают в качестве обвинителей, свидетелей обвинения, а один из них, священник Самуилов, уже публично заклеймен в речи присяжного поверенного Лисицына, произнесенной в зале суда, лжесвидетелем…
На основании всех этих свидетельств, обысков, лжесвидетельств и экспертиз, на предварительном следствии с духовной стороны,– были арестованы братцы Иоанн и Дмитрий, Г. С. Михалев, последователь братца Иоанна, и девушки: П. Г. Михалева, Е. Н. Девкина, А. С. Клюева и М. А. Бабурина — последовательницы того же братца.
II.
“Жизнь моя была тяжелая,–пишет в своих воспоминаниях “трезвенник”, крестьянин В. С. Миронов. “Жил я так: с места на место меня гоняли. За не хорошее мое поведение, нигде не уживался…” “… И до того в конец дошел, что жена моя хотела меня зарезать. Однажды я, пришедши пьяным, до того доскандалился, что естественно вывел жену из терпения, и она бросилась было с ножом, но поднялся крик,– дети расплакались… Старшая дочь и говорит: “видишь, папа! Мама-то больна сделалась..” Потом обращается к жене и говорит: “ты, мама, нас отрави и сама отравись. Я слышала, нас возьмут в участок и похоронят на казенный счет, а папе мы этим дадим свободу, пусть живет…” И так я пил раз от разу сильнее, и жена от этого, от жизни такой, стала совсем больна…”.
“Думается, хуже меня никто и не жил”, — сообщает в своем кратком жизнеописании крестьянка Татьяна Павловна Маркова, живущая в Москве.– “Муж мой в пьяном виде был хуже разбойника,– не уступала и я, и каждый час был у нас скандал да драка. Без синяков не ходила”.
“Семейное положение наше было поистине ужасно, как и в каждой семье, где глава семьи — отец пьет, и вследствие этого являются завсегдашние, т. е. хронические недостатки”,– рассказывает крестьянка Павлова, жена носильщика, живущая в Москве.– “В то время большинство детей ходило в школу, а их у меня шестеро. Частенько оставались они без завтрака, и к приходу их из школы я с трудом могла приготовлять что-нибудь, чтобы не быть голодными. И, конечно, в дополнение ежедневные ссоры, слезы… Да, картина поистине была ужасная, грязная, достойная сожаления…”
Супруги Лопаткины пишут, что “с 1905 года они начали пить вино. Жили в доме Веденеева; по вишу нас держать в квартирах не стали и попали в ночлежный дом на Хитров рынок, в дом Кулакова. Но и в ночлежных квартирах держать не стали; гоняли нас из квартиры в квартиру собственно за скандал, потому что мы дрались ножами и стамесками. Сколько я ни заработаю по стекольному делу, то все пропью и остаюсь опять гол, как сокол. И жена, то же самое: что ни заторгует, все пропьет… Заблудившись в вине, мы не раз покушались на самоубийство…”
“Я был ломовой извозчик”,– рассказывает Василий Пет. Иванов в своем жизнеописании.– “Казалось бы, этого довольно, чтобы иметь представление о том, как я жил, ибо кому неизвестна жизнь ломового, вечно озлобленная, вечно с похмелья? Но этого мало: я был среди ломовых выдающаяся личность, выдающаяся тем, что равного мне по выпивке не встречалось. Бездонная бочка. Пил утром, пил и ночью, одним словом пил, когда только был в состоянии выпить. Здоровый от природы — высокого роста, с растрепанной бородой, всклокоченными волосами, опухшим и без того толстым лицом, я производил “чарующее” впечатление: мои лошади при виде меня шарахались в стороны. Нетрудно догадаться, с каким трепетом встречала меня моя супруга с детьми, и какое я вносил в семью оживление: кто под лавку, кто под кровать, кто к соседям.
Конечно, нельзя думать, что так было ежедневно: бывали случаи, что с моим появлением все бросались ко мне, что бывало обычно, когда вносили меня на руках. Нельзя сказать, что я не был религиозен. С удовольствием расскажу, как я, уезжая в деревню на праздник, ходил с крестным ходом. Дело было весной — носили по деревне иконы:– мне была вручена икона Божьей Матери. В каждой избе, по обычаю христианскому, всем участвующим в ношении Божьего Милосердия подносили вино. Я почти нигде не отказывался — не хотел обижать православных. К концу крестного хода так нахватался, что войти в последнюю избу не мог, и сел на крыльце, прижав икону к груди, и, скрестив руки, забылся. Отслужив молебен, мои спутники увидали, в каком я положении, и кто-то догадался взять у меня икону. Я не проснулся. Товарищ же мой, тоже сильно “хлебнувши”, был возмущен отобранием у меня иконы, растолкал меня, предварительно свистнув мне по шее своей иконой, и разъяснил, что у меня стащили икону. Вне себя от гнева я, спотыкаясь, понесся выручать икону и, выручая, не стеснялся в выражениях… Икону мне дали, и я начал успокаиваться, а товарищ мой мне заметил: “а ведь тебя, Василий, надули, глянь-ко; вместо Божьей Матери дали Николая Чудотворца”.
Я рассвирепел и, не помня себя, так треснул обидчика по лысине иконой Николая Чудотворца, что руки у обидчика опустились, и его икона упала. Ругаясь всячески, я торжественно входил в храм, неся икону Божьей Матери, которую все-таки сумел отвоевать. В храме запели молитвы, а я начал подсвистывать — забылся совсем. Староста церковный, царство ему Небесное, сумел вывести меня на паперть и стал урезонивать, но от внезапного моего удара полетел к ограде. За ним по очереди подходили мой брат и отец, которые также по очереди и подкатывались к старосте. И так долго я безумствовал, пока не разбил окно, не изрезался стеклами и не был связан и, окровавленный, отведен в “холодную”. Как ни умны были мои лошади, все же я их одну за другой пропил, а сбрую и кое-какой скарб взяли за долги. Изменившееся мое материальное положение не могло уменьшить моего влечения к пьянству, наоборот, увеличило. И этот момент я без ужаса вспомнить не могу: все, что было можно пропить — пропито, жена раздета, ребята полунагие, сам в опорках. Куда бежать? В минуту просветления я, ужасаясь, видел, что нахожусь в каком то заколдованном кругу, выйти из которого возможности нет. И что только не лезло мне в голову? И перекладина с подтянутым к ней на старых возжах моим грешным телом; и нож, и яд, и чем дальше, тем все это лезло в голову чаще и чаще, и я уже чувствовал, что только одно из этих средств облегчит страдания — вопрос был только во времени” {Все эти и многие другие воспоминания и жизнеописания трезвенников хранятся в моем архиве сектантских рукописей. Они целиком будут напечатаны в одном из томов нашего издания, посвященного религиозно-общественным движениям в России.}.
“Я вор, разбойник, конокрад, способен был на все. Меня боялись все, вся округа,– радостно каясь, торопливо говорил за чаем кучерявый крестьянин-блондин с маленькой русой бородкой.– ‘Когда я появлялся в селении, все ждали беды. Я много ран судился, сидел в тюрьме, был в ссылке, лишен всех прав, в меня стреляли, хотели как-нибудь избавиться от меня, а прозвище мне было “Чепуха”. Конечно, я был горчайший пьяница, мот, развратитель и насильник, ругатель и хулитель всего. Даже хулиганы, и те боялись меня…”
“Я — проститутка,– говорила женщина уже не молодая.– Вино и разврат меня сгубили. У меня не было жизни, а одна маята. Я больна. Была в больнице. И опять разврат,: и опять пьянство…. Или свое я позабыла — меня звали прозвищем, дурное было слово.” Забыла- я также, что я — Человек. “Поганая тварь” было самое ласковое слово, с каким обращались ко мне, а обыкновенно так называли, что- и сказать нельзя. Да, тварь, а не человек!.. Из улицы в улицу, из пивной в трактир, на панели и около бань, шла и моталась я, опившаяся, грязная, нечесаная, больная, противная себе и людям. Я не могла поднять глаз на людей, и от стыда, и от жалости, и от злости я вдруг хохотала, как безумная, и напивалась вдрызг, до бесчувствия… Я была поганая тварь, и вот пришел он: любовно взял меня за руку, приблизил к себе, не погнушался ни моей грязи, ни моих болезней. Посмотрел мне ласково в глаза, проник в мою душу и влил в меня жизнь. Радость вдохнул в меня, и вдруг что-то затеплилось, загорелось в моем сердце, и душа моя затрепетала… Он, праведный, что-то такое сказал мне,– я не помню что,– что встрепенуло меня, и я потянулась к нему… Вся моя мысль стала о нем, а он твердил всем и говорил мне, что мы люди, и что я — я не тварь, а тоже человек… И я перестала нить, бросила разврат, стала на честный путь жизни и ужасаюсь и содрогаюсь теперь, вспоминая прежнее… А кто? Все он, ваш братец, своей любовью меня спас…”.
Вот они — его люди, его братцы и сестрицы… Чернорабочие, подмастерья, ремесленники, рабочие, крестьяне, мелкие лавочники. Но более всего обращают они внимание на пострадавших от жизни людей, всякие забулдыги, хулиганы, воры, разбойники, пропойцы, проститутки, мужчины и женщины, потерявшие все, забывшие, что они люди, все эти униженные, забитые и пришибленные жизнью, развращенные и оскорбленные, все те, мимо кого проходят все; все те, кто своей грязью, лохмотьями, болезнями так беспокоят и волнуют чистых господ — вот они-то и есть друзья и братья братцев Иоанна Тульского и Дмитрия Колпинского, живущих в Москве. Над этим “дном жизги” работают они с своими ближайшими сподвижниками, не покладая рук, извлекая из тех, кого принято звать отбросами общества, истинные перлы душевной красоты, подвита, сердечности и преданности вдохновенной идее.
В чем же секрет этих апостолов человечности наших дней?
“Братец простой человек, и речь его простая, сердечная и убедительная”,– пишет про братца Иоанна Колоскова П. Тимофеев, житель г. Москвы, который имел много случаев соприкасаться с братцем, слушать его беседы и беседовать с ним наедине.– “Иной раз довольно одного его слова, и вчерашний пьяница — завсегдатай Хитрова рынка — делается трезвым, честным работником”… ….Я в каждом человеке,– говорить братец,– привык видеть прежде всего человека. Мне однажды пришлось слышать разговор братца с каким-то чиновником. Чиновник рассказывал про своего брата-пьяницу, утверждал, что его может исправить только могила. “Напрасно вы так думаете”,– возразил братец.– “Стоит только пробудить в человеке совесть, и он опять будет хорошим человеком”. “Да у него и совесть-то потеряна”,– настаивал чиновник.– “Это только принято так говорить,– продолжал братец.– а на самом-то деле совесть есть у каждого человека, только она заглушена всевозможными пороками, все равно, что вот на вашем мундире: пуговица покрылась ржавчиной,– только стоит очистить ржавчину, и пуговица ваша заблестит и, пожалуй, будет ярче остальных, не заржавленных”.
Вот эта-то вера в человека, в его способность жить разумной, совестливой жизнью, и есть тот таинственный талисман, которым так безраздельно побеждает он десятки тысяч простых, измученных людей, часто переставших даже считать себя людьми.
Вспомните ломового извозчика, о котором рассказали мы выше. Он все прожил. Мысль его все более приковывалась к роковому походу — он хотел повеситься, отравиться, убить себя. “И вот в минуты таких размышлений,– пишет ломовой извозчик,– передо мной, как из земли, выростаеть фигура моей жены. Трудно забыть этот момент. Она плакала, но лицо её казалось просветленным; она старалась — торопилась рассказать мне о человеке, которого видела сейчас, несколько минут тому назад, о человеке, который рассказывал ей о новой, доселе неслыханной ей жизни, жизни трезвой, честной, спокойной. Она задыхалась, слезы не давали ей говорить. С трудом я узнал, что человек этот — проповедник трезвости, братец Иоанн. Луч надежды на спасение жизни сверкнул в моей отяжелевшей голове. Не дождавшись рассвета, я был с женой у братца. Был понедельник — была беседа. Как целительный бальзам, слова братца ложились в мое сердце, затягивая раны. Я вышел с беседы, сознавая, что-могу быть и я человеком. Я дал обещание вовек не прикасаться к вину — не травит им и ближних. И вот этот день является границей между пьяной жизнью и трезвой”….
Так вот оно что: сознание, что “и я — человек”,заставляет распрямить согбенную спину, поднимает людей в их собственном сознании, окрыляет их надеждой и дает им силы на борьбу. Так вот он в чем таинственный талисман: люди-рабы, люди-твари хотят быть людьми-человеками. И не здесь ли разгадка всей той черной злобы и ненависти, всей той жестокости и клеветы, с которыми напали на “трезвенников” черносотенные представители духовенства и миссионеров? Чуют они роковую беду: народ даже “самого низкого класса”, и тот стал пробуждаться. Забрезжился свет сознания, жажда искания правды и там, где так самовластно царил пьяный угар, разгул и разврат — эти веяные друзья и спутники всех тех, кто цепляется за старые формы жизни, кто в бессознательности масс видит свое спасение и преуспеяние.
III.
Убеждения “трезвенников” заключаются в том, что истинный христианин никак не должен хвалиться своей верой и возвышаться ею над всеми другими, а наоборот, каждый должен итти и претворить свою веру и убеждения в дела и жизнь. Повсюду горе, нищета, убожество, везде льются слезы, слышны стенания, отчаяние царствует в душах людей — пойдемте-жь туда, к ним, обездоленным, пойдемте скорей, и каждый пуст делает, что может, для своих кровных братьев и сестер, “такого же низкого класса, как и мы”,– говорил братец Иоанн,– и вы сразу увидите пользу от вашего дела и для себя и для окружающих вас. “Если мы сами не будем помогать друг другу, если мы сами не будем заботиться о себе,– знайте, и помните это твердо и навсегда,– никто и никогда нам не поможет. Мы сами должны лечить свои беды, сердечные и душевные раны. Наше убожество бередит наше сердце, а другие прочие еще нам подбавят:– на-те, мол, пейте водочку, она вам полезна, вот отберут и последнее наше достояние — наш разум, и мы сделаемся совсем несмышленными, хуже животных…” “Давайте же бросим этот яд, не будем те сами им травиться и других травить. И разум наш, теперь больной, излечится. У нас заиграют светлые мысли, на душе явится надежда, и в сердце радость, и мы воскреснем ж новой, хорошей-жизни, для новых лучших дел… Ваше материальное состояние хот немного улучшится, вы не будете раздеты, детишек ваших, этих ангелов мира, вы накормите и приголубите, освободите жен ваших от тиранства и побоев, и жизнь ваша семейная, отныне благословенная, безмятежно потечет. Ранее вы были, как сор дометаемый, забыли даже, кто вы, а теперь в вас возродится разумный, свободный человек…”
Вот в сущности весь смысл, веро- и нравоучения братцев. В многочисленных беседах с народом, обыкновенно, на ту или иную евангелическую тему, или до доводу какого-либо иного случая, всегда беседа ведет ж одному и тому же корню: пробудить совесть в человеке, зажечь в нем хотя бы искру сознания, обвеять его любовью и лаской, чтобы он почувствовал себя человеком и стал на путь трезвой, честной, трудовой жизни.
Здесь мы видим действительную борьбу между прочим и с хулиганством, этим современным бичом нашей общественности, которого так страшатся г.г. дворяне, но который больней всего бьет по крестьянской спине и спине городской бедноты, живущей на окраинах городов. И в то время, как г.г. дворяне, продолжая спаивать народ водкой, не могли придумать никакого иного способа, как предложить ввести порку для упавшего населения, народ выдвигает иные меры для борьбы с этим несчастьем: народ выдвигает своих вождей и проповедников, которые не боятся вплотную подойти к измученным, обозленным людям и приложить все свое старание, чтобы найти образ человека в потемневшем рассудке загнанных людей. Дайте возможность народу вздохнуть полной грудью, дайте ему возможность проявить себя на поприще творчества жизни, не гнетите его, не душите в нем все зарождающееся честное и разумное, не разбивайте самое первоначальное стремление от разрозненности и распыленности к общественности и организации, и тогда народ сам сумеет залечивать свои собственные раны без всякой помощи г.г. дворян, влюбленных в розгу.
Мне хочется отметит здесь также совершенно неправильное сравнение общества “трезвенников” с “Армией спасения” в Европе. Поверхностные наблюдатели, идущие но линии наименьшего сопротивления, видят, что и там и тут люди работают в самом низшем классе общества, а потому-де и то и другое — одно и то же. Но далее это уподобление не может быть проводимо. В то время, как “Армия спасения” является делом-рук филантропов Англии, в то время, как во главе её стоять люди из буржуазной среды, а “народ” является там тем стадом, спасая которое эти господа желают спасать свои души, что, конечно, нисколько не мешает им вводить на фабриках и в ремесленных заведениях, принадлежащих их обществу, самые тяжелые условия для рабочих, эксплуатируя своих “братьев” и “сестер” во Христе не хуже самых заправских хозяев-эксплуататоров — в это же время “трезвенники”, состоя из самого- простого народа, подлинной демократии, организуются сами, без всякой помощи со стороны господ, выдвигают из своей среды своих собственных, им родных вождей, таких же бедняков, рабочих и тружеников, как и они сами. И в то время, как в “Армии спасения” занимаются “спасением” для ради своей собственной благости, для получения как бы почетного билета для вхождения в царство небесное, которое будет там, за гробом, после второго пришествия, трезвенники, оставаясь по культу православными, ведут свою работу во имя попранного человека, имея исключительно в виду его непосредственную жизнь, его счастье, здесь на земле, среди ему подобных, таких же угнетенных и обездоленных людей. Все религиозные приемы у трезвенников, их моления и проповеди, являются не самодовлеющей целью, а только средством к достижению намеченного, необходимым, по их мнению, этапом на пути к возрождению человека.
Человек, его жизнь, его духовные и материальные потребности — вот кто стоит в центре их мысли, их деятельности. “Мы и каторжника считаем за человека”,– как-то сказал мне братец Иоанн и испытующе посмотрел на меня, как бы желая знать: человек-ли каторжник для меня? Получив ответ, что в несчастий и беде каторжника более виноваты все те, кто на свободе, все гнетущее и эксплуатирующее общество, чем он, доведенный до отчаяния человек, которого, как зверя, мы же и заперли в клетку и приковали на цепь,– братец успокоился, ибо участь населения уголовных тюрем, этих ужасных нарывов на разлагающейся буржуазной общественной жизни, постоянно волнует и озабочивает его: “Участь-то их уж очень горька,– говорил он мне,– а ведь и они люди, наши братья, и в их разуме теплится источник жизни, только за-топтали его, повергли в прах”.
IV.
Явление “трезвенников” не новое в России. В народе в той или иной форме оно всегда было и будет, как бы ни старались его затушить, затоптать. Народ не может жить без жизни, и он, при первом луче сознания, всегда начинает творить жизнь по своему. Отцы и деды простонародных масс передали сыновьям и внукам первоначальные понятия о стремлениях к лучшей жизни, основывая свои воззрения на религиозном миросозерцании. Теперь одни относятся к вере равнодушно и ищут иных путей в жизни. Другие плетутся в своем бытии день за днем, то, что в народе называют, “через пень — колоду”. Иные-же вслушиваются, вдумываются в слова евангелия, поучений святых отцов, молитв, псалмов, акафистов, зажигаются ими и желают все в них подходящее и ценное претворить в жизнь. Эти деятельные, активные православные, конечно, не могут удовлетвориться исполнением церковных треб, слушанием служб, и вообще всей той мертвой и мертвящей жизнью прихода, которая существует у нас в России.
Они рвутся к жизни, к деятельности, к проявлению себя, не отрываясь от веры отцов, а желая исполнить заветы веры, отысканные в ней. Равнодушие духовенства, боящагося всякой лишней обязанности, объединяет еще больше таких людей, и повсюду выростают многолюдные, объединяющия сотни тысяч, людей, самочинные организации акафистников, черничек, богомолов, постников, стефановцев — они же “благодетели”, воздержанцев, “братцев во Христе” и пр., т. п. Они все прекрасно знают церковные службы, хорошо поют, читают акафисты, стремятся помогать друг другу, служить народу так или иначе, постничают, ведут воздержный образ жизни, ходят по святым местам, обучают в деревнях грамоте детей, заводят хоры, многие отправляются странствовать по России, дают и тщательно выполняют разные обеты, распространяют Евангелие и книжки духовно-нравственного содержания,– одним словом, стараются жить полной, доступной им жизнью. Всегда являются усердными посетителями всех церковных служб и пр.
Вот так же появились и “трезвенники”. Конечно, протестантские или католические священники, давно научившиеся прекрасно вить из народа веревки, сумели бы твердо спаять эти элементы народа в своих собственных интересах, найдя в них прочный оплот для клерикализма. У нас — другое дело. Все, что у нас поднимается над уровнем мертвечины, берется на подозрение, и прежде всего, конечно, духовенством, так как такие деятельные прихожане очень неприятны обыкновенно глубоко погрузившимся в материальные расчеты и своекорыстную жизнь пастырям душ православных людей. И это “подозрение” власть имущих приносит огромную пользу. Народ начинает жить по своему, выдвигая своих руководителей, своих пастырей, ему родных и близких, которых он лелеет и любит, готовый ласкать и возвеличивать всею великой силой своей зардевшейся и освященной души.
“Братец ты наш! Родной! Братец! Братец!… Иди к нам!” молили его, простирая руки, сотни людей несколько дней тому назад, когда он, вернувшийся из Владимира, весь радостный, просветленный и живой, вышел к ним, его друзьям, и любовно и тихо оглядывал их, стоящих в тесной комнате, стоящих одной стеной, с слившимися душами, с сиявшими счастьем глазами, полными слез, мольбы и радости! Чисто одетые, все красивые красотой воспламененного духа, они рвались к нему, хором славословя его… Да, он их и они его!..– подумал я. Это все — одно, слитное, что творит чудеса жизни. Народная воля сильна; она тянет и манит к себе, претворяя самую смерть в жизнь и воскресение. И вот эти воскресшие, вчерашние обитатели “дна” жизни, смотрите, какие они? Сколько вдохновения! Сколько жизни и радости!… Сколько целомудренной страсти и огня!… Но с огнем ведь шутит опасно, тем более с пламенем веры. Я знаю многие случаи, когда после постоянных преследований, особенно до 1905 года, эти упорные, деятельные и лучшие православные, до чистоты и искренности которых всем этим г. г. миссионерам и их сообщникам, как до звезды небесной, далеко,– измученные всякими опросами, допросами, сысками, обысками и судами, наконец, заявляли громко и открыто: “церковь нам стала не мать, а мачеха. И мы, верные её сыны, осиротели. Но вот не без милости, найдет и подберет своих овец…”
И целыми обществами откалывались эти деятельные православные от православия, организовывали свои общины или распределялись среди уже существующих, так называемых, сектантских вероучений. Так зарождаются и так множатся те религиозно-общественные единицы в русском народе, которые принято у нас называть сектантскими общинами.
V.
— Долго сидели мы в тюрьмах,– рассказывали мне девушки, на которых осмелился один из клеветников сделать гнусный донос.– Сидели в разных камерах, а потом нас соединили в одну большую.
За что же держали их, этих простых девушек, все свое время отдавших тяжелой работе служения ближним? Помимо домашних обязанностей по хозяйству, которых очень много, ибо к “братцу” народ валит, и надо всех принять, со всеми переговорить, расспросить, помимо того, что надо поддерживать в чистоте огромное помещение, этим же девушкам приходилось нести все дело по письменной части, так как со всех концов России приходит множество писем, и все надо прочесть, разобрать и ответить. У “братца” также идет постоянно врачевание простыми народными и часто весьма полезными средствами. Сюда приходят больные, имеющие застарелые, гнойные раны.
Здесь их принимают, обмывают, перевязывают; не гнушаясь ничем, делают все, что могут, что знают и нередко приносят пользу. И эту черную, тяжелую работу делают эти же девушки, за что народ простосердечный и задушевный дарит их, этих ангелов-хранителей своих, любовью и лаской и бесконечной благодарностью.
Развратники от юности своей, не знающие иного отношения к женщине и девушке, как только мерзкое и блудливое, хотя-бы и только мысленное поползновение на честь и достоинство её не могли, да и до сего времени не могут понять те целомудренные и чистые отношения, какия нередко устанавливаются в тех народных общинах, где звание человека возвеличивается и наделяется бессмертными достоинствами. Явились и здесь такие-же люди, не знающие чистоты жизни, один из которых, священник Самуилов, уже навеки публично заклеймен именем лжесвидетеля, произнесенного в открытом заседании окружного Владимирского суда. Они, очевидно, нашли нужным скомпрометировать эту народную организацию в глазах широких масс, общества и закона и твердо заявили, что они могут доказать, что трезвенники — “хлысты”, и что у них совершается свальный грех. В:, своей безграмотности, как, впрочем, и полагается курсистам.
Восторгавших курсов.– эти люди, очевидно, даже и не подозревали, что никаких “хлыстов” на свете не существует, что ни такой секты, ни таких людей нет в природе, что вся! их “история”, написанная в больших томах, есть прямая подтасовка и нагромождение ничем между собой не связанных слухов, сплетен, отдельных случаев, недостоверных показаний и инсинуаций, что, наконец, слово “хлыст” есть ругательное, бранное слово, первые появившееся в русском языке в тридцатых годах XIX века, и что оно нарочно пристегнуто исконными врагами русского народа к глубокому, чистому и свободолюбивому религиозно-общественному народному учению “духовных христиан”, насчитывающему не менее четырех веков существования в России и уходящему в отдаленную древность через историю Европейских народов и народов передней Азии. И что бы ни писали, ни Айвазов, ни Буткевич, ни Кутепов, ни все эти Скворцовы, Кальневы, Голубевы,– иимя-же им — легион,– и никто другой, ни порознь, ни собравшись все вместе, никогда не в силах будут они изменить факт истории: несуществующая секта хлыстов есть плод канцелярской работы чиновников ведомства православного исповедания, консисторских писак, семинарских, и им подобным “сочинителей”, а отнюдь не реальная действительность, не факта русской жизни.
Однако, т. Самуилов был настолько твердо убежден, что у хлыстов должен быть — по расписанию учебников — свальный грех, что, уверовавши, что трезвенники — “хлысты”,– иначе я немогу объяснить себе процесс это мысли,– с легким сердцем заявил, что видел у них свальный грех своими собственными глазами… И вот непорочные девушки должны были в двадцатом веке, к стыду всего цивилизованного мира, доказывать чистоту своих религиозных убеждений путем освидетельствования половых органов полицейским врачом, установившим невинность девушек! Где, в каком государстве возможно еще теперь подобное издевательство над человеком? Мы слишком спокойно относимся к этому ужасу, к этому унижению честнейших детей народа.
Только недавно общество всколыхнулось, вздрогнуло оттого, что юношей и девиц, учившихся в гимназиях, на несколько часов забрали в участок. Почему же мы молчим, когда вот тут, рядом, молоденьких девушек, только подрастающих для жизни, благодаря доносам восторговского молодца, влекут в тюрьму, держат их там долгие месяцы и подвергают унизительному, незабываемому во всю жизнь освидетельствованию, которому в цивилизованных странах уже давно перестали подвергать даже проституток? Почему-же мы молчим? Или потому, что это дети народа, что над народом можно проделывать все, что угодно? Или мы ждем, чтобы подобное подтверждение своего “исповедания веры” сделалось бы всероссийским, в угоду хотя-бы тем лицам, над кем много лет тяготеют не смытые до сего времени обвинения в растлении гимназисток? Неужели Nотот ужас пройдет для всех нас так же незамеченным, как проходит многое в яти долгие годы полной обмертвелости русских общественных сил?
При Государственной Думе имеется специальная вероисповедная комиссия, фракции оппозиции ведь еще не лишены права запросов, и неужели и в этом случае Государственная Дума не возвысит свой голос,– голос, которого ждет народ, ибо процесс трезвенников сильно всколыхнул толщи народной массы. Государственная Дума, если она хоть сколько-нибудь стоит на страже народных интересов, должна найти способ властно положить конец зловредной и отвратительной деятельности всех этих восторговских и им подобных молодцов, г.г. миссионеров и пр., избравших путь издевательства над народной душой, как самый верный, наиболее обеспечивающий своекорыстные карьерные интересы.
Я помню, как на одном из сектантских процессов строгая, выдержанная, всеми чтимая, пожилая женщина, утешая разливавшихся горькими слезами своих сестер, ожидавших участи медицинского осмотра половых органов и чувствовавших в этом непереносимое унижение и оскорбление,– говорила им:– крепитесь, сестрицы, не плачьте! Помните твердо: прежде страдальцев за Христа мучали зверьми, а теперь мучают только людьми”.
Вот он — глас народа — глас Божий! “Мучают людьми!” Неужели это позорное “мучение людьми”, производящееся в угоду тех, кто хотел-бы всех мыслящих и пробуждающихся в жизни представителей народа подвести под 96 ст. уг. ул., дабы упечь в Сибирь, неужели оно не может, быть уничтожено раз и навсегда?
Лжесвидетельство священника Самуилова, судебно-медицинский осмотр ни в чем неповинных, чистых девушек, должны, казалось-бы, переполнить чашу терпения всех, кто в осуществлении полной свободы совести видит прямую, кровную необходимость для жизни широких слоев русского народа.
VI.
Медленно проходили долгие месяцы заключения братцев в тюрьме. Все ждали: вот-вот освободят! Вот-вот выйдут на свободу, а дни тянулись за днями без радости, полные печали и глубокого раздумья. Тюремные письма заключенных и письма с воли, посылавшиеся в тюрьму, которые вот сейчас лежат передо мной, красноречиво говорят о той сердечности и любви, которыми были переполнены души заключенных, а письма живших на воле полны тоски, тоски беспредельной, но не отчаяния.
“Христос воскресе!– добрый, дорогой братец! Вот уж второй день Пасхи. 9 часов утра, и еще не пройдет 18 часов, как исполнится год нашей с вами разлуки, а вашего заключения в этой тяжелой одиночной тюрьме, — писала братцу в тюрьму девушка Анщушка Клюева, сама долго протомившаяся ранее в тюрьме из-за гнусного доноса священника Самуилова.– Как тяжко писать и напоминать это прискорбное, которое вот уже год, как продолжается… Ну, да лучше закончим об этом, а первым долгом от души приветствуем вас и целуем вашу ручку: Дорогой братец, простите нас за наши скорбные приветствия вам, в которых нам хочется излить ваш нашу скорбь, как мы встретили без вас торжественный день праздника. Вот настала суббота, и мы, как по обыкновению, пошли в тюрьму, думали, как день крайний, и от нас хотя должны бы принять гостинцы ваш, как ради такого большого праздника и как другим сидящим в этой же тюрьме принимали. Но мы как ни просили, все было тщетно, и неумолима наша просьба.
Взять от нас ничего не взяли и также видеться с вами нам не дали, и мы со слезами на глазах принуждены были возвратиться домой, не ища себе больше ни у кого пощады. Но вот мы близко и почти около дома, дорогой наш братец. Но нам как будто какой-то голос шептал, что вот вы придете домой и что будете делать без дорогого вашего братца и как встретите без него праздник, который навряд-ли утешит нас. Но как вдруг ударили из пушки, везде загудели колокола, и встрепенулась наша русская земля от непробудного сна, и весь православный люд потянулся в Божий храм встретить там торжественный праздник. Но- некоторый народ постарался прийти до звона колоколов и занять места. Также и мы, по христианскому обычаю, пришли помолиться Богу и встретить воскресение Христа в церкви. Ах, дорогой братец, какое было торжество во всех храмах!
На клиросах слышалось стройное пение. Снаружи храма горело множество иллюминаций, на улице слышалась радость и восклицания. Но вот из храма пошел крестный ход, и в это время начали вверх пускать фейерверки, и где-то расстарались найти шутих путать ими народ. Но когда до нас долетело восклицание священника, что Христос воскрес, то тысячи народа подтвердили тем же восклицанием: воистину воскрес!.. И вот нам напомнилось то время, когда мы так же весело встречали этот день торжества с вами. Ах, дорогой братец, если бы вы знали, как нам трудно было возвращаться в дом, в котором, казалось, все как бы. вымерло, и нет живой души, которая могла бы дать жизнь! Но что сделаешь? Пришли домой. Все похристосовались. Сели за стол и только чрез силу могли спеть “Христос воскресе”. Но каково-же теперь доброму нашему дорогому братцу, что им, не как, нам: не услышишь тех колоколов, которые, как благовестники, возвещают кому радость, а им скорбь. Нам хотя тоже и грустно, но мы можем говорить и видеться с народом и спет какую-либо молитву, и нам хотя и долго; длится день, но разговоришься с народом и незаметно проходить, а им бы и хотелось с кем поговорить и разделить скорбь, но не с кем. И спели бы что-нибудь, да что петь, когда этим не увеселишь себя… Ах. как нам хочется видеться с вами, хотя бы часочек поговорит и разделить эту горькую чашу…”
Так тосковали и так утешали своего дорогого братца верные последовательницы и ученики “братца Иоанна”. Несмотря на его столь длительное отсутствие, его друзья все плотней и плотней собирались вокруг его имени. Преследования и гонения братцев и их последователей крепко связали всех трезвенников в одну дружную семью, и, казалось, они каждую минуту были готовы пойти на все, на всякия жертвы, на какия угодно мучения и страдания за своего вождя, за жизнь, которую он им открыл: так зарождаются в народе подвижники чувства и мысли, которых можно уничтожить, убит, но сломать или свихнуть никак нельзя. Духовенство и миссионеры оказали огромную услугу “трезвенникам”, возведя братцев на Голгофу страданий, и тем самым оплодотворив их идею борьбы за жизнь и звание человека, укрепили и подняли братцев в. глазах народа, и их влияние повсюду десятикратно увеличилось.
Народ ждал освобождения братцев и свою тоску изливал в приветственной песне:
Здравствуй, здравствуй, братец, братец Иоанн.
Печальник ты душ наших, помоги же нам.
Пьяниц укротитель
И неправды тож.
Правды ты учитель, обличаешь ложь,
Сколько было пьяниц,
Столько и злодейств.
Спас же ты несчастных с пагубных затей.
Трезвенников дети стали краше всех,
Молят они Бога за несчастных тех.
Кто смеется правде, в пьянстве зло творит,
Помоги им, Боже, пьянство позабыть!.
Молят, братец, также за тебя они,
Помолись же вместе
С этими детьми.
Еще молят Бога жизнь продлить твою,
Для несчастных братьев, гибнувших в миру.
Много тебе надо,
Братец, сил в любви,
Чтоб больше народа к жизни привести.
Но Господь поможет,
Крепость духа даст,
Укрепит он силы для несчастных, нас.
По твоим молитвам оживает люд,
Сколько тех несчастных принялись за труд!
Сколько пьяниц горьких,
К жизни возвратил,
Много и неправды в людях ты раскрыл.
Не оставь же, братец, горьких, нас, сирот,
Укоряй неправду, просвещай народ.
За тебя помолим пред Господом Благим,
Чтобы жизнь продлилась братца навсегда,
Здравствуй, многи лета, братец Иоанн,
Снявший с глаз завесу с многих прихожан…
Вот те чувства любви, которые питают к своему учителю эти простые, скромные люди, чуть только еще проснувшиеся к сознательной жизни.
Но не только пением услаждают свою жизнь эти люди. Многие из них страстно любят читать хорошие, серьезные книги, и среди них братец Иоанн первый чтец. Я полагаю, что. Л. Н. Толстой был бы сильно растроган, когда бы мог присутствовать при такой удивительной сцене: в Москве, там далеко на окраине, где живут трезвенники, в маленькой, уютной, теплой комнатке собрались к чаю человек десять-двенадцать трезвениц и трезвенников. Говорили сначала как о недавнем выезде во Владимир, так и о предстоящем суде. Как-то случилось так, что заговорили о Льве Николаевиче, и братец Иоанн стал рассказывать “Войну и мир”, которую он прочел, кажется, в тюрьме. Прекрасный пересказ с выбором самых главнейших, удачных алеет, не был только простым пересказом. Нет, здесь все события в жизни героев “Войны и мира” были сведены к двум началам: к борьбе духа с плотью; стремления к самопожертвованию с себялюбием, личного эгоизма с общественностью. “Там тысячами погибают на полях за родину, здесь в Москве гремят балы, льется музыка, опьяняют и дурманят людей танцы и лиры”,– говорил братец.– “Там Пьер отдает всего себя на служение людям, и здесь же просыпается у него зверь себялюбия, и он боится подойти к другу своему Каратаеву перед его кончиной”, и т. д” и т. д.
Более часа шла эта замечательная беседа, ясно показавшая, с каким глубочайшим интересом относится народ ко всем художественным произведениям Л. Н. Знаменательно также и то, что среди слушателей нашлось несколько человек, читавших и хорошо звавших “Войну и мир”. Оказывается, и “Воскресенье”, и “Анна Каренина”, и многое другое из произведений! Л. Н. также хорошо известны трезвенникам.
VII.
Суд над трезвенниками отложен за неявкой главнейших свидетелей обвинения.
Чем кончится он — никому неизвестно. Но дело ведь и не в суде: трезвенники, в глазах всех мыслящих людей, останутся так же правы и чистый после суда, если их даже осудят, как и до него. Общественная совесть не может и не хочет мириться с самим фактом суда за убеждение, за веру, за совесть, за религию — “за Христа”, как говорит народ. Это средневековье должно исчезнуть навсегда, как оно, давным-давно исчезло в Западной Европе, в Америке, в Японии, в Китае, и даже в Турции. Неужели мы так общественно не развиты, что будем еще долго удерживать у себя то, что, как далекое предание, как призраки седой и страшной старины, вспоминается у наших соседей, более счастливых народов? Доколе же “тьма века сего” будет царствовать и господствовать над нашим исстрадавшимся народом, жаждущим освобождения?