Марков Евгений Львович
Опубликовано в газете
И.С. Аксакова “Русь”. 1884. № 23 (1 дек.)
Храм Спасителя в Москве
(Из московских впечатлений)
*
Теперь все памятники Москвы, новые и старые, заслонены одним колоссальным всероссийским памятником — Храмом Спасителя.
Он привлекает теперь к себе любопытство и удивление толпы, как привлекали прежде старые соборы и башни Кремля…
Храм Спасителя и стоит, подобно Кремлю, на берегу Москвы-реки, чуть не рядом с ним, чуть не как равный с равным.
Когда подъезжаешь к Москве, золотая шапка этого храма видна раньше всего другого, и гораздо выше всего другого. Только тогда оцениваешь колоссальность его размеров. Поглядишь на него из близи — кажется ничего особенного: пропорциональность частей скрывает громадность. Наружная архитектура его хороша, но не поразительна. Это довольно обыкновенный пятиглавый собор Византийского стиля, приятный глазу, простых благородных линий, но далеко не чудо архитектуры. В нем нет той художественной оригинальности, той индивидуальной архитектурной физиономии, которые делают мировую славу великих произведений зодчества. С точки зрения православной религии строгое соответствие православного храма с установленными образцами древней Византийской школы — не только важное достоинство, но, пожалуй, необходимость, и в этом смысле Храм Спасителя гораздо более русский православный храм, чем Исакиевский или Казанский соборы.
По историческим же задачам этого храма, по месту и по мотивам своего создания, он именно обязан быть русским народным, значит, строго православным храмом.
*
Грандиозный проект художника-мечтателя Витберга может быть создал бы что-нибудь более колоссальное и чудное, чем теперешний храм. Я с большим вниманием всматривался в фасады и чертежи этого безвременно погибшего проекта, врезанные на память векам на медных досках Спасителева храма, и вчитывался с любопытством в его историю. Но признаюсь, в этом замысле я только изумлялся полету художественной фантазии. То, что мечтал создать Витберг, протестант и Немец, совсем не было и не могло быть историческим храмом православного народа Русского. В его величественных проектах отразились широкие космополитические веяния XVIII века, воспитавшего его талант, — великодушные утопии того времени, смело охватывавшие воображением целый мир, но трудно осуществимые в самых первых реальных шагах своих…
Проект Витберга имел в виду скорее философский мавзолей целому человечеству, чем религиозный памятник великого события из жизни православного народа Русского. Эти подземные катакомбы и темные индусские своды нижнего храма, посвященные иносказательно низменной телесной стороне жизни человека и плотскому рождению Христа, — эти бесконечные колоннады, напоминающие римский форум и притворы какой-нибудь языческой Валгалы, наконец это террасообразное награмождение ярусов в целую колоссальную пирамиду, подобно тому, как громоздились в древнем мире вавилонские и ассирийские дворцы, — все это так далеко от понятий и преданий Православной церкви, от наивной скромности и простоты ее архитектурных памятников, что вряд ли русский человек искренно счел бы за храм этот грандиозный пантеон, чуждый его истории и его духа.
Друг философов, Император Александр Благословенный, с своей космополитической точки зрения не почуял в гениальном плане художника-Немца — этого серьезного внутреннего противоречия и увлекся им, как увлекался многими теоретическими взглядами в других областях жизни, без практического соображения об удобстве применения их к России. Теперь как-то невероятно читать, до какой степени фантастические мечты Витберга могли повлиять на самые, по-видимому, трезвые и практические сферы нашего государственного управления; невероятно представить себе, что всего каких-нибудь 60 лет назад, государство предпринимало, в исполнение фантазий художника, покупку чуть не 25.000 душ крепостных крестьян, чтобы с их помощью производить работы храма, как производилось когда-то, во дни Хеопсов и Рамезесов, построение Египетских пирамид принудительными трудом невольников. Невероятно представить себе, что ради заложения храма создавалась флотилия из сотен судов, реки соединялись каналами, покупались целые леса, сносились целые горы. Когда суровая служебная проза Николаевского времени разрушила своей чугунной пятою поэтически-философские иллюзии строителя, и несчастный художник должен был заплатить уголовным судом и позорною ссылкою за свою непрактичность, то оказалось в то же время, что и государство заплатило за свою собственную непрактичность около 4 1/2 миллионов рублей, выкинутых без малейшей производительности.
*
Широко и свободно стоять этому венчанному золотыми коронами белому храму среди яркой пестроты цветников, среди веселой зелени лужаек, над вольными струями Москвы-реки… Далеко отодвинуты от него когда-то теснившиеся кругом, заслонявшие и задвигавшие его дома; казна смыла золотым дождем все эти кварталы, мешавшие свободному движению вокруг храма, свободному наслаждению его красотою. Но следов разрушения уже не увидишь под яркими букетами громадных клумб, под широкими шоссированными дорогами и площадками, освещенными ночью как днем электрическим светом многочисленных фонарей… Этот искусственный, ценою золота добытый простор создал теперь вокруг Храма Спасителя одну из самых обширных и красивых площадей столицы; и среди этой зеленой цветущей площади, на своих мощных гранитных уступах, идущих от берега реки, громадный храм покоится словно на каком-нибудь величественном постаменте. Одна только часть этого постамента — набережная Москвы-реки — обошлась городу Москве чуть не в 1 1/2 миллиона рублей. Если бы знаменитые храмы Европы, Миланский собор, собор Святого Стефана в Вене и другие великие произведения средневековой готики, теснящиеся среди средневековых кварталов на крошечных площадках, могли создать вокруг себя такой же царственный простор, какой окружает Храм Спасителя, то они выступили бы перед зрителем совсем в новом свете, еще более величественные и поразительные, чем мы знаем их теперь.
*
Вся пестрая, вся характерная Москва православная с золотыми маковками своих бесчисленных церквей, коренная купеческая Москва, наименее тронутая Европою, — стелется на той стороне реки, лицом к лицу с колоссальным храмом, у самых ног его. Кажется во всей Руси православной нет вида более оригинального и типического, как эта неохватная панорама Замоскворечья, так художественно-родственная этому пятиглавому народному храму, осенившему его своими золотыми крестами…
Европа не знает пятиглавых храмов с золотыми куполами, если не считать Святого Марка в Венеции. Это русское наследие Византии, исторически развившееся почти в самобытный русский стиль. Мы не равняем наши златоглавые соборы ни с куполами римских пантеонов, ни с узкими башнями готики. Независимо от всякого сравнения они, в моих глазах, исполнены какой-то особенной трогательности, какой-то наивности простодушного верующего сердца… Словно богомольцы, толпящиеся в тесных и темных сводах храма, воссылают туда на верх, поближе к небу и свету, на глаза своего Бога, безмолвных предстателей за себя, целую семью горящих на солнце, разукрашенных и разубранных золотых крестов на золотых шапках, на золотых крышах… Взгляните на старые Кремлевские соборы: там увидите и по 5, и по 9, и по 12 крестов на одном храме… Большой крест посреди на большом куполе, выше, виднее всех, и вокруг него постепенно, понижаясь, тесною толпою, как священники вокруг своего архиерея, другие кресты, другие купола… Да и самые храмы эти теснятся вместе в одну дружную кучку, соперничая друг с другом обилием крестов, ярким блеском своих маковок… И они кажутся издали от Москвы-реки, с Замоскворецкой набережной, приподнятые на своем кремлевском холме, тесною толпою архиереев в белом облачении с золотыми митрами на головах, благоговейно молящимися вокруг своих первосвятителей за всю Русь Православную; таким же собором иерархов кажется Киево-печерская Лавра над Днепром и все подобные им белокаменные, златоглавые русские святыни.
*
Храм Спасителя отступил от строгого русского стиля пятиглавых соборов тем, что он дал особенное развитие главному куполу и так сказать совсем подавил им остальные главы.
Четыре маленьких купола его колоколен являются уже чем-то придаточным, мало заметным и мало нужным рядом с господствующею громадою центрального купола, которая несколько приближает стиль храма к одиночным куполам римского Петра, римского Пантеона, хотя и не в такой степени, как это делает Исакиевский собор Петербурга. Любуясь наружным видом Храма Спасителя, чувствуешь, что сочетание золота с белизною камня, так радующее глаз, не проведено в нем с достаточной полнотой, что необходимо было бы не только вызолотить его крыши, как на Благовещенском соборе в Кремле, но еще раззолотить некоторые карнизы и поля круглых медальонов с горельефными изображениями и непременно позолотить бронзовые двери, которые теперь несколько режут глаз среди сплошной белизны стен.
Тогда благородная простота наружной отделки храма получила бы более византийско-русского характера, который требует золотого поля для церковной стенописи и иконописи не только внутри храмов, но и снаружи, как можно видеть по наружным фрескам Успенского собора, прикрытым полукруглыми козырями.
*
Скульптурная отделка храма превосходна и дает много наслаждения, когда рассматриваешь вблизи все эти чрезвычайно выпуклые, почти статуеобразные горельефы большой смелости и строгости рисунка. Лучшие силы наших ваятелей трудились над созданием этого популярного музея библейской и церковной истории, всегда открытого глазам народа, всем доступного и всем поучительного. Благочестивые цари и великие молитвенники земли Русской, Московские митрополиты, Киевопечерские иноки, стоят как живые в каменных рядах этой дружной Божьей рати, окружившей стены собора, словно на защиту народа и православия русского… Целые часы можно бродить вокруг этих стен, и не оторвешь глаз от этих безмолвных величественных фигур, смотрящих на вас оттуда сверху неподвижным мраморным взглядом своим во всей поражающей правде своих нравственных характеров и своей исторической обстановки. Но когда несколько отойдешь от храма и окинешь эти скульптурные сокровища общим взглядом, как одну из составных частей архитектуры храма, то сейчас же неприятно поражаешься неловким и неуместным размещением этих прекрасных в отдельности групп…
Особенно режет глаз в этом смысле нижний пояс скульптуры, и больше всего те фигуры, которые помещены над полукруглыми окнами храма. Издали кажется, будто все эти древние мужи громадных размеров, величественного вида, взаправду присели на узких карнизах окон в тесных углах и поворотах стен и свесили оттуда ноги. Такие малоуместные и малоудобные позы кажутся совсем неподходящими ни к торжественности места, ни к высокому историческому значению всех этих ветхозаветных патриархов, царей, святителей, преподобных… Невозможно внушить подобающее благоговение без соответственной обстановки. В этом отношении искусство не напрасно придумало рамы для картин и барельефов… Рама не только ограничивает взгляд зрителя определенными пределами, сосредоточивает его и не дает ему разбегаться, но еще переносить его в мир искусственности и условности, невольно заставляя его приспособлять к ним свои требования. Оттого-то так приятно видеть барельефы и горельефы в треугольных фронтонах зданий, где они обрамлены строгими линиями карнизов. Но толпа рельефных фигур, расплывающаяся в безбрежном поле белой стены, вдвинутая между углами здания, но складки каменных одежд, свешивающиеся через косяки и карнизы окон, право, производят такое впечатление, как будто художник не знал куда поместить все это созданное им каменное население и насильно втиснул его куда попало и как попало, когда уже все было окончено, и все места уже были заняты…
*
Снаружи я был, конечно, давно знаком с Храмом Спасителя; внутренность же его я видел только лет 15 назад, когда она еще была загорожена лесами, и тогда можно было любоваться только немногими отрывочными образцами мраморных и живописных работ. Я шел посмотреть этот храм не без любопытства, не без ожиданий увидеть что-нибудь очень хорошее, о чем довольно читал и слышал. Но я совсем не ждал и не предчувствовал того, что я увидел. Я не думал, чтобы в эти зрелые годы, после стольких чудес, виденных мною в разных странах Европейского мира, я мог еще сильно удивиться чему-нибудь, мог чем-нибудь особенно поразиться.
Поэтому я довольно равнодушно отворил бронзовую дверь храма и с некоторым рассеянием дошел до его середины, к обширному архиерейскому амвону, покрытому красными сукном.
И вдруг я окаменел…
Без малейшего поэтического преувеличения, я стоял с четверть часа как во сне и не мог прийти в себя от той волшебной прелести, которая вдруг охватила меня со всех сторон, полилась на меня из каждого угла чудного храма, сквозь каждое его окно, сверкавшее солнцем, от каждой художественной подробности его драгоценного устройства…
Я тогда понял все буквальное значение слова: восхищение, которому мы привыкли придавать один только холодный иносказательный смысл… В эти минуты моя душа была действительно восхищена куда-то, и я не ощущал более себя, унесенный непобедимою силою в созерцание обставшей кругом красоты…
Сторож подходил ко мне с предложением своих услуг, но я прогнал его в инстинктивном страхе, что он разбудит меня, что он спугнет как робкую птичку то очарованное состояние, в которое я погрузился так неожиданно и так полно…
Вероятно это ощущение первого восторга уже не повторится более никогда, и я сам, посетив в другой раз храм Спасителя, улыбнусь этому увлечению 50-летнего юноши. Но тем не менее так было со мною, и этому ни чем не подготовленному инстинктивному взрыву моей художественной природы, при нервом взгляде на художественные чудеса Храма Спасителя, я верю больше, чем диссертациям ученых критиков, чем последующим логическим соображениям моего собственного ума. Храм Спасителя — чудо света своего рода; ничего подобного ему у нас нет и не было до сих пор.
Я чувствовал это, я говорили это без слов в глубине своего восхищенного сердца, когда стоял, не веря своим глазам, один среди громадной мраморной площади пустого храма, и пил глазами, сердцем, всеми жилками своего существа — его невероятную красоту, хотел унести ее навсегда в своих глазах и своем сердце…
Я вспомнил наших древних предков, — послов Владимира, и готов был сказать, как они своему князю: “Не свемы, на небе ли есмы были, ли на земли, несть бо на земли такого вида, ни красоты такоя”.
Если человек может создать достойный дом Богу, то вот он — этот истинный Божий дом! Дом Бога мира и любви, Бога красоты и света.
Был яркий солнечный день; солнце наполняло высокие своды храма, вливаясь широкими огненными столбами сквозь ряды огромных окон, радостно оживляя блеск разноцветных мраморов и сверкание золота.
Благоговейная тишина стояла среди великолепия громадного пустого храма, и сдержанные шаги 2-х, 3-х богомольцев, затерянных в этих мраморных стенах, казалось, еще более оттеняли торжественное безмолвие храма.
Необыкновенная согласность и гармоническая стройность всего, что видит перед собою глаз, изумительная цельность впечатления, — вот господствующее чувство, охватывающее и чарующее вас в стенах этого чудного храма. Тут все вам по душе, все радует вам глаз, проливает в ваше сердце какой-то сладкий, умиротворяющий елей.
Эти громадные своды и арки, поглотившие в себе миллионы камней, воздвигавшиеся годами из глубины земли, скрывают свою громадность и свою тяжесть в мягкости и изящности своих кривых линий, кажутся перекинутыми легко и свободно без всяких усилий человека.
Целое небо огненных шестикрылых серафимов и многоочитых херувимов Апокалипсиса простирается над вашей головою там, на верху в геометрически-совершенном своде главного купола, у ног Саваофа, благословляющего мир. Это знаменитая колоссальная работа профессора Маркова, удивляющая самых требовательных знатоков, стоившая 5 лет тяжелого труда и более 100.000 рублей денег…
Светлая круглая галерея вся из гигантских бронзовых окон четырех– саженной высоты, в которых каждая рама весит 250 пудов, — служить подножием этому далекому небу, которого туманные тоны и таинственные фигуры мерцают выше солнечного света этих многочисленных окон, выше всего этого бесчисленного населения святых мужей, восходящих к нему непрерывною чредою по стенам храма, как по лестницам рая…
Неизъяснимая прелесть в этом нежном ласкающем тоне красок, фигур и узоров, одевающих сплошь все стены и своды будто драгоценною пестрою парчою… Византийская позолота, русская замысловатая веселая узорчатость и тонкий разноцветный филигрань восточных арабесков, напоминающий мягко сливающуюся пестроту персидского ковра, изумительно соединены тут в одну чудную ткань.
Красный колер русского вкуса явно господствует в этом затейливом узорочье, искусно разнообразящем свои краски и хитрые разводы, — оживляя каким-то радующим светом матовую позолоту фона. А среди этой многоцветной парчи арабесков мягко вырезаются белые медальоны скромных священных фигур, постников, подвижников, чистых жен и дев с их пальмовыми ветвями, крестами и книгами, с молитвенно-поднятыми вверх очами, тихие, благочестивые образы, не кидающиеся резко в глаза, но умиляющие душу кротостью своего художественного письма и кротостью своих молящихся ликов. Их простосердечные фигуры в наивных средневековых одеяниях так просто и отрадно сливаются со всем что кругом них, так у места и так нужны там, где стоят они, словно они родились тут сами, из внутренней художественной необходимости.
Серые и туманно-розовые фоны больших картин alfresco, выступающие редкими островами из этой очаровательной пестроты, так кстати дают отдых глазу, так вовремя освежают и поддерживают силу впечатления, не нарушая общего стихшего и примиряющего тона линий и красок… А когда взгляд ваш, утомленный наслаждением, переносится с верхних поясов храма ниже, к тем пределам, которые непосредственно охватывают молящийся народ, чудно сотканная парча красок и узоров вдруг исчезает без следа, и взгляд погружается всецело в еще более чудное царство мраморов…
На 16 аршин вверх от черно-белой мраморной мозаики полов стены храма сплошь облицованы тремя поясами драгоценных разноцветных мраморов… Снизу темно-вишневое мраморное поле с квадратами и медальонами черного мрамора, выше — серый мрамор и наконец последний пояс белого мрамора, весь в крупных инкрустациях других мраморов самого разнообразного и нежного колера.
Все эти пояса мраморов удивительно счастливо сливаются своими постепенно замирающими тонами с общим колером храма, составляя для него громадную панель волшебного великолепия и волшебной красоты.
Темные мраморные карнизы охватывают собою как рамкою арки и ниши храма, выделяя с необыкновенною рельефностью, словно подлинный живые фигуры, мастерскую живопись этих ниш… Издали чудится, будто разверзлись стены храма, и сквозь каменные толщи его видится синее ночное небо Галилеи, чуть освещенный вертеп в скале, изумленные фигуры пастухов в их белых одеждах и сияющий светлою улыбкою лик Пречистой Девы, склонившейся над Божественным Младенцем.
Обернитесь направо — там тот же каменный грот, в отверстие которого глядит, словно настоящее ночное небо, та же Дева с Младенцем, но уже вместо Назаретских пастухов цари и мудрецы благоговейно преклоняют колена перед этими соломенными яслями и повергают драгоценные дары свои к обнаженным ногам Ребенка…
В большой задней нише алтаря, за престолом, где совершается бескровная жертва, другая евангельская сцена, еще более живая, еще более вводящая в обман чувство зрителя своею поразительною естественностью… Сидят во весь рост за своей убогой трапезой вокруг простого деревенского стола, устремив глаза на пророчествующего Спасителя, его 12 учеников… Все они живые, все, кажется, дышат и говорят…
Простые, глубоко искренние люди поражены каждый по-своему скорбною вестью учителя. Полные нежной любви глаза Иоанна затуманились огорченными слезами, Петр с суровой страстностью обдумывает насильственный отпор, — кто растерян, кто возмущен, кто недоумевает…
Эта огромная картина, написанная могучею и широкою кистью Семирадского, по художественной силе, простоте и правде своей, должна считаться одною из лучших Тайных Вечерей, какими славится художественная Европа… Реализм ее изображения удваивается и естественною величиною фигур, и так удачно избранным местом для помещения Таинственной Трапезы там, где она совершается с тех пор почти два тысячелетия сряду, и самою формою глубокой ниши, сближающей беседующих за вечерним столом в какой-то вполне естественный братский кружок…
*
Самая оригинальная и прекрасная мысль создателей храма — это его алтарь. Целый храм русского вкуса, весь из белоснежного мрамора, расписанный, будто кистью, искусною мозаикою темных мраморов, отточенный, отшлифованный и вырезанный как драгоценная вещица кабинетного стола, с высоким золотым шатром своей пирамидальной кровли, с золотыми крестами и маковками, с обычными оконцами, козырьками и кокошничками старинных русских церквей, вдвинут целиком под громадную, расписанную живописью, арку алтаря…
На фоне глубокой темной ниши, эта вырезающаяся золотом и белым мрамором Святая Святых, приосеняющая престол, производит поразительное впечатление…
Обычного иконостаса наших церквей, то есть сплошной, под самый купол поднятой стены однообразного вида, — в храме Спасителя нет. Он резко отступил в этом случае от установившегося типа; его иконостас свернут в художественную граненую из мрамора надпрестольную церковь, искусно победившую своими изящными и оригинальными линиями антихудожественную тяжесть и плоскость наших стенообразных и доскообразных иконостасов.
В форме этого обособленного запертого храма алтарь получает еще более торжественности и таинственности, является воображению молящегося недоступным святилищем, где совершается Высокая Тайна, настоящим престо– лом незримо восседающего Духа Святого…
Картины яркой и нежной кисти Нефа и Царские двери великолепной чеканки, словно сплетенные из мельчайшего золотого кружева, врезаны как в рамы между отточенными пилястрами и карнизами этих сверкающих граней беломраморного алтаря, такие же светлые и радостный, как окружающий их девственный мрамор, как огнем горящая над ними золотая кровля, образующая пирамидальную сень над престолом. Драгоценная часовня алтаря поднята довольно высоко на широком пьедестале черномраморных ступеней, так что зритель может любоваться ею издали как на ладони.
Но нужно подойти вплотную к массивной золотой решетке, отделяющей от остального храма ступени солеи, чтобы наслаждаться изяществом и царственною роскошью внутренней обстановки храма.
Тут все, что ни видите вы, до чего вы ни касаетесь, проникнуто одною неотступно проведенною идеею. Каждая мелкая подробность в форме и отделке громадных золоченых свещников с мраморными цоколями, стоящих перед иконами, каждая граненая золотая лампадка, висящая на своих золотых цепях, богатые хоругви, водруженные перед алтарем в тяжелые мраморные подставки свои, мраморные налои и поставцы для отдельных икон, даже деревянные резные скамьи в притворе — все это строго выдержанного русского стиля и вместе высокого художественного рисунка. В общей картине расписного и раззолоченного русского храма, среди сонма православных угодников, покрывающих стены, это характерное русское убранство храма производит какое-то особенно полное и утешительное впечатление. Русский человек ощущает себя в этой обстановке действительно русским и вместе с тем исполняется горделиво-радостным сознанием, что русское художество выросло до таких пределов, где оно смело может глядеть в глаза всякому другому, старейшему его художеству, как равное равному, что создания его становятся наконец без всякого спора и сомненья в общие ряды великих произведений искусства, которыми до сих пор славились только передовые народы Европы…
Нечего говорить, что тысячи и сотни тысяч рублей вложены в эти драгоценные подробности убранства, что каждая лампадка отчеканена по рисунку известного художника таким же известным чеканщиком, что каждая икона, скромно стоящая в своей благородной мраморной рамке, на изящном поставце серого или белого мрамора, с инкрустациями разноцветной мраморной мозаики, принадлежит кисти лучших профессоров и академиков наших: Бронникова, Верещагина, Сорокина, Журавлева, Горбунова и проч., и оплачена многими тысячами рублей. Только четыре картины Верещагина в нишах пилонов стоили 24.000 рублей.
Снизу особенно приятно смотреть в яркий солнечный день, как заманчиво, легко и изящно перекрещиваются там в высоте в таинственном золотом тумане солнечных столбов, расписные золотом арки верхних галерей, разнообразно оттененные и освещенные солнцем… Оттуда, будто с далеких чистых небес, смотрят на вас умильные и строгие лики…
На верху и по светлым переходам лестниц — целая обширная галерея священной живописи, целая последовательная история в лицах Русской и Вселенской церкви, написанная мастерским матовым alfresco по штукатурке стен, без обычного неприятного отблеска… Чтобы время не погубило этой роскошной живописи, вся штукатурка храма хитро устроена на костылях, вбитых в камни стен, так что между живописью и сыростью камней постоянно протекает воздушный слой, удаляющий всякий след влаги с помощью отдушин…
Можно целые часы бродить по этим сквозным двух-ярусным галереям, охватывающими кругом внутренность храма, с которых особенно хорошо любоваться вниз на громадную мраморную площадь пустого храма.
Серый люд, притекающий тысячами из окрестностей Москвы, после каждой службы двигается благоговейной толпою в своих лыковых лаптях и дегтярных сапогах по коврам и мраморным мозаикам этих галерей, в которых постоянно открыта для него даровая академия живописи… Тут для него бесконечный источник поученья и наслажденья, которого он не забудет целую свою жизнь, память о котором он передаст детям и внукам своим. Только в доме Владыки Небесного, искренно думает он, можно узреть такие неизглаголанные чудеса, такое непостижимое уму человеческому богатство, искусство и красоту… Что это? “Изрещи нельзя от умиленья!” — ответил мне трепещущим голосом, на мой вопрос, старик с длинною желтою бородою в деревенском армяке, в безмолвном и неподвижном восторге стоявший у перил галерей. “И не видать где что рукой человеческой делано… Словно готовый сам с неба спустился, ни кем не строенный… Чудеса Божьи! и в раю небось не лучше!”.
Русский простой человек уверен самым искренним образом, что только русская, что только православная рука могла соорудить такой дивный дом Божий.
Он гордится им во всяком случае гораздо более, чем мы, образованное его сословие. Лысый ветеран в Николаевских шевронах, продававший сам книжку о храме, с восторженною верою, несокрушимою никакими доводами рассудка, с непонятным для нас патриотическим умилением, уверял меня, что такого храма, разумеется, нет и быть не может ни у кого, нигде на свете, что в этом признаются даже иностранцы, посещающие храм, что “сам Император” громко сказал это при нем “здешнему генералу, главному архитектору”.
“Нешто можно без благословения Божия, без особливой помощи Божией состроить такую благодать Божию? Как вы это полагаете, ваше благородие?”. Почти укоризненно говорит он мне. “Ну, так куда ж тут Немцу? Тут только и можно православному человеку работать! Император престрого приказал, чтобы опричь наших русских ни одного чужого мастера не было. И не брали. Все наш мужик православный своими руками крещеными сотворил… И золотил наш, и мрамор полировал наш, и иконы писали все наши же господа из академии, все генералы одни, меньше чином не полагалось. А ты думали Немцы?” — прибавил он через минуту, снисходительно улыбнувшись моей глупости… “Те нешто могли б так-то!..”. И он ликующим взглядом, полным гордости и восхищения, окинули стены “своего” храма… Подите, выбейте из него это сознание “своей”, ни с кем несравнимой, стоящей выше всех и выше всего русской силы!
И это мысли и чувства не одного Николаевского шеврониста, не одного желтобородого деревенского старика, с которыми я говорил. Это мысли и чувства целого народа Русского: мужика, солдата, купца, попа, помещика. В этом упорном, почти слепом чувстве своей народности, не похожей на всех других, выше чем все другие, — внутренний источник народного единства и исторической народной силы, основа характера народа, его героизма и его способности жертв. Без такого так сказать зоологического ощущения своей особенности и самобытности — народ не может играть исторической роли. Это необоримое сознание себя русским — давало и нашему народу силу терпеть, переносить, одолевать все враждебные ему стихии истории, отдавать последний грош и умирать самому за веру православную, за своего Белого Царя, за Россию-матушку.
Самый этот храм русской славы, русской силы создал Русский народ, простой народ, платящий подати и отбывающий рекрутчину. Это он насыпал в казну из своих кожаных гаманов, спрятанных на груди, 15 с половиною миллионов, которых стоило сооруженье Храма Спасителя, как прежде насыпал более 20 миллионов на Исакиевский собор и насыпал в разное время на всякие другие памятники народного русского гения. Он же, а не мы, поддержит своими копеечками, бесчисленными как песок морской, и благолепие этого храма без прихода, который мы будем лишь осматривать как художественное произведенье зодчества. Это его храм во всех смыслах. Он им гордится, он им наслаждается, он построил его. Ему поэтому более всего подобает топтать его мраморы своими хозяйскими лаптями. Он топчется однако не перед одними увлекающими его картинами Вселенских соборов, жития Миколы угодника и Серия чудотворца. Его не выбьешь и из нижних галерей, где на стенах нет ни одного священного лика, но где за то развиваются бесконечным свитком кругом громадных стен храма такие же громадные скрижали белого мрамора, испещренные будто сплошным филиграном, тесными рядами золотых букв, золотых строк…
Нижние галереи обращены так сказать в мавзолей Отечественной войны, и эти беломраморные стены с золотыми надписями — своего рода могильные плиты бесчисленных русских героев, погибших на защите отечества. Все имена их от генерала до офицера, а солдаты общею цифрою, занесены в этот мраморный синодик на поминовение векам. Тут и документальная история достопамятных дней 12, 13, 14-го годов: каждая битва описана на том же белом мраморе теми же золотыми строками, с поименованием храбрецов, заслуживших Георгия или другую награду.
Царские манифесты и воззвания чередуются в хронологическом порядке с историей битв. 177 громадных плит, на которых врезано более 200.000 букв, составляют эту колоссальную историческую эпитафию геройской армии.
*
Нижние галереи, светлые и просторные, не только дают возможность обносить кругом храма плащаницу и вообще совершать крестные ходы, не выходя из-под крыши храма, но и увеличивают значительно вместимость храма в случае скопления слишком больших масс народа, так как галереи эти сообщаются с внутренностью храма чуть не на каждом шагу. Этот обычай — обносить храм крытым ходом далеко не новый. Такие ходы можно и теперь видеть в Благовещенском кремлевском соборе и других древних русских храмах.
В католических соборах такие галереи встречаются еще чаще. Я помню обширную, хотя довольно темную галерею Миланского собора, с разбросанными по ней исповедальницами… Стены ее тоже исписаны каменными строками и обращены в могильные плиты. Но все это — не памятник народной истории, а личные тщеславные воспоминанья аристократии, рыцарские эмблемы, выбитые в назиданье потомству над прахом князей и принцев, неизвестно чем послуживших своей родине.
Наше же Campo santo в храме Спасителя — действительный памятник народной истории, народных доблестей. В глазах крестьян и солдат, толпящихся перед этими золотыми надписями, зачитывающихся этих трогательных строк, смерть за родину на поле брани получает вдвойне священное значение, когда они видят своих героев увековеченными мрамором и золотом самого чудного храма первопрестольной столицы, рядом с престолом Божьим. Простому мужицкому разуму и простому мужицкому сердцу — это почти все равно, что удостоиться царства небесного.
По проекту Витберга храм Спасителя на Воробьевых горах должен был стать даже усыпальницею героев Отечественной войны. В его нижние катакомбы предполагалось перенести отовсюду останки наших убитых воинов.
Но и теперешний Храм Спасителя все-таки вполне может назваться памятником нашего народного героизма. Этим он вдвойне дорог русскому человеку, осуществившему в нем и свои религиозные, и свои патриотические идеалы.
Храм Спасителя — действительно идеал православного храма; только не православия древнего, не веков Ивана Калиты и Алексея Михайловича, каким дышат темные придавленные своды Архангельского собора или Спаса на Бору, с их писанными по золоту огромными темными ликами суровых угодников, с резкими впадинами глаз, с бородами по пояс, с обнаженными скелетами вместо тела, пугающими картинами Суда Страшного, дьяволами с рогами, карающими ангелами мести, всеми этими любимыми образами мрачной средневековой фантазии, покрывающими сплошь стены, столбы и своды наших древних соборов Византийского стиля. Безжизненный вид этих старинных изображений напоминает скорее мощи, неподвижно вытянутые в своих гробницах, чем живых самоотверженных мужей, когда-то подвизавшихся на благо людям… Храм Спасителя не представляет ничего подобного, никаких могильных фигур и могильных тонов средневековой мистики, никакого ветхозаветного ужаса перед мстительной десницею грозного к людям и людям недоступного Саваофа. Это храм православия новой, а не старой России. России 12 года и 19 февраля, просветленной знанием и наукою.
Между Храмом Спасителя и Успенским собором такое же родственное сходство в коренных чертах, в общих основах постройки, живописи, убранства, как между темною Московиею XV и XVI веков, защищавшеюся от Татар и Ляхов, и могучею Российскою Империею времен Александра I-го, охватившею своею властью полмира, освобождавшею Европу, дававшею законы народам…
Но и такая же вместе с тем разница: религиозные понятия народов, как и способы выражения их в живописи, в музыке, не могут быть неподвижны, если только они не стали мертвы. Законы развития применяются не к одной области науки или общежития.
Поэтому и православный храм Богу, воздвигнутый Русским народом в половине 19 столетия, не может и не должен быть рабским повторением тех неумелых и наивных форм, тех неискусных или робких приемов, которыми запечатлены создания того же народа в эпохи его исторического детства. Кто проповедует под видом строгой выдержки народного стиля, строгого охранения церковных преданий — обязательное воспроизведение в современных храмах современными художниками неподвижных и мрачных фигур византийского письма, грубой и безвкусной резкости их колера и других характерных свойств наших древних Кремлевского и Печерского соборов, — тот сознательно проповедует убиение всякого живого духа, всякого плодотворного движенья и развития в религиозной жизни Русского народа, насильственно заменяя ему эту естественную, вечно обновляющуюся, как все в природе, жизнь — одною случайною формою ее, ни чем не доказавшею ни своего преимущества, ни своей абсолютности…
*
Храм Спасителя, по моему мнению, именно и есть великий дальнейший шаг нашего церковного зодчества по древнему его историческому пути. Тесноту он заменил простором, темноту светом, робкую придавленность религиозного чувства радостным и доверчивым стремлением человеческого духа к Богу любви, милости и правды…
Здесь не место горьким слезам и покаянным вздохам, как в каком-нибудь сумрачном храме средневековой готики, где пыльные черные камни стен полны гробницами поколений, где жесткие плиты пола прокапаны в течение долгих веков жгучими слезами страдания и выбиты земными поклонами кающихся, где каждая неподвижная каменная скамья, переходящая из рода в род, представляет собою своего рода склеп, погребший в себе разрушенные надежды, жаркие мольбы, роковые признания сошедших со сцены предков…
Нет, Храм Спасителя — это истинный храм народного торжества и славы, светлый, радостный и торжественный как победа, храм не личной жизни с ее суетою и горем, а храм великого исторического события.
В нем дышится легко и вольно, его простор и свет поднимают как на крыльях и глаза, и душу человека к небу, к вечному свету, зовут к христианскому общению со всем человечеством, со всем беспредельным миром Божьим…
Это высшее создание, до которого дорос художественный гений православной России в течение своей тысячелетней истории.
Он выразил в этом мастерском создании все основные черты народного русского характера: и наш художественный вкус, и нашу способность жизненной радости, даже в обстоятельствах наименее удобных для того, и наш светлый, ко всем дружественный взгляд, чуждый нетерпимости и педантизма, и наше неудержимое стремление к простору, вширь и ввысь, к загадочному далекому будущему.
Мы смело можем вдвинуть этот памятник русского народного гения в ряды первых чудес образованного мира, поставить его наряду с знаменитейшими созданиями европейского искусства, перед которыми мы исключительно привыкли благоговеть без всякой критики, по историческому преданию и по заказу наших европейских учителей. Но для беспристрастного взгляда какой-нибудь прославленный собор Святого Марка в Венеции, право, покажется довольно жалким перед нашим Храмом Спасителя.
Мы, Русские, не умеем гордиться своим и понимать свое, не умеем верить в себя. Мы для всего своего ждем одобренья наших старших европейских братьев, весьма мало интересующихся нами и весьма мало расположенных поощрять нас. Мы ездим за несколько тысяч верст, бросая большие деньги, любоваться на Нотрдамы и Страсбургсие соборы, а родное свое чудо искусства без случайной оказии не поедем посмотреть даже из Тулы или Калуги. Кажется, у нас не найдешь ни раскрашенного изображения нашего храма Спасителя, ни порядочной фотографии.
Я был во всех углах Европы, видел, кажется, все ее чудеса, и все-таки не помню, чтобы какой-нибудь из ее храмов произвел на меня такое поразительное впечатление, как этот Храм спасенья России от нашествия целой Европы… {Много, пожалуй, и увлечения в статье почтенного автора, но несомненно одно, что Храм Спасителя пользуется большим сочувствием и так сказать популярностью в народе, и именно в простом. Ред.}
Евгений Марков