Двор Богдана Бельского
Этот двор своею обширностью, кроме двора князей Трубецких, превосходил все другие дворы в этой местности Кремля. Он занимал более половины Житницкой улицы и почти половину Троицкой улицы, немного не доходя своею межою до улицы Никольской.
От этого двора обе улицы направлялись к Никольским воротам стрелкою, образуя на всем пространстве острый треугольник, средина которого была занята описанными выше дворами, по большей части поповскими, и двумя монастырскими подворьями.
Богдан Яковлевич Бельский, происхождением из рядовых дворян, начал свое служебное поприще около 1570 года в большом приближении у царя Ивана Грозного в должности спальника в товариществе с Борисом Годуновым, который с малолетства уже находился в комнатах Грозного царя.
Можно предполагать, что Богдан был родственник Малюты Скуратова, тоже прозванием Бельского, и мог войти в милость и в особое приближение к Грозному через покровительство Малюты, как и самый Годунов, женатый потом на дочери того же Малюты.
Немец Бер (Сказания о Самозванце) говорит, что Бельский, жестокий враг Немцев, был виновником многих неистовых дел Грозного царя.
Курбский пишет в обличение царю, что он, вместо крепких стратегов, подвел к себе прегнуснодейных Бельских с товарищи; вместо храброго воинства – кромешников и опричников кровоядных.
На свадьбах царя в 1571 и в 1580 гг. Богдан с Годуновым служили дружками и парились с ним в мыльне.
На государственной службе в царских походах вначале он занимал место поддатня у рынды, потом сам бывал рындою, затем в воеводах. Богдан особенно отличился в Ливонской войне в 1577 г., взяв и разорив город Вольмар (по‑русски Володимирец), за что был награжден золотым португальским и золотою цепью (Кар. IX, пр. 465), что для воевод было чрезвычайною честью.
Может быть, за эту службу он был пожалован в 1578 г. оружничим. Тогда же и Борис Годунов пожалован в крайние. Вообще Богдан везде в служебных порядках шел рядом с Борисом не только как товарищ, но как закадычный его друг, заодно с ним и делавший его коварные дела. Должность оружничего оставалась за ним и в царствование Годунова, а потом и при Самозванце. В 1582 г. с Никитою Юрьевым он вел переговоры с Литовскими послами.
В 1584 г. Грозный царь, умирая, поручил сына Федора попечительству особой думы, боярам Ив. Петр. Шуйскому, Ив. Фед. Мстиславскому, Никите Романовичу Юрьеву, Годунову и Богдану, назначив Богдана в дядьки церевичу Дмитрию и попечителем над родством Нагих.
Поспешное удаление царевича Дмитрия из Московского дворца в Углич, в ту же ночь, как только скончался царь Иван, произвело в народе большое волнение и смуту. Несметная толпа собралась перед Спасскими воротами, выдвинула к ним царь‑пушку и намеревалась пробить ворота, требуя выдать Богдана за то, что он со своими советниками царя Ивана уморил и еще хочет побить бояр, погубить и царя Федора Ивановича, и царский род изгубить, и прочит на царство советника своего Бориса Годунова. Так глас народа, глас Божий, уже чувствовал и понимал коварные дела Годунова.
Вышедшие к народу бояре успокоили толпу повелением царя Федора сослать Богдана в Нижний, что и было исполнено; конечно, вместо царя повелевал Годунов, и потому дело Богдана ограничилось только ссылкою. Через семь лет, в 1591 г. он является во дворце по‑прежнему в должности оружничего, которая, по‑видимому, и не снималась с него во все время опалы. В послужном списки бояр не видно, чтобы вместо Богдана числился оружничим кто‑либо другой.
В должности оружничего Богдан в 1592 г. воевал в Финляндии, начальствуя над огнестрельным снарядом. В 1593 г. вел переговоры о мире с Крымским ханом. В 1594 г. устраивал засеки на Ливенской окраине.
С воцарением Годунова Богдан получил чин окольничего в 1599 г. и вскоре (июля 24) был послан строить на Донце город Борисов. Он поехал туда, говорит летописец, с великим богатством, взяв с собою своих дворовых и много всякого запасу. Борис послал с ним много ратных людей для постройки, а также и для поселения казаков и стрельцов и посадских людей. Богдан выстроил город на славу и очень скоро, потому что ратных людей поил и кормил по все дни и бедным давал деньги и платье и запасы. За это все начали его прославлять и блажить; пронеслась от ратных людей и на Москве о нем великая похвала, чего и не вынес подозрительный царь Борис. Он повелел его схватить и опозорить там же на месте многими позоры, а потом сослал его на Низ в тюрьму; вотчины и поместья и все именье повелел взять на себя. Так рассказывает летописец.
Немец Бер рассказывает по этому случаю, что Богдан первый возмутил спокойствие Годунова. «Исполнив царское поручение, достроив крепость, Богдан объявил (будто бы), что Борис Фед. есть царь Московский, а он Богдан царь Борисоградский. Впрочем, – продолжает Бер, – сей изменник недолго величался пышным титулом. Борис велел привезти его в таком уборе, который приличествовал не государю, а гнусному бунтовщику и который Богдану был весьма кстати». Припомним, что, по словам того же Бера, Богдан был жестокий враг Немцев.
«Вместо смертной казни, царь даровал преступнику жизнь, но велел отписать все его имение и всю дворню его отпустил на волю, а вместе с тем приказал своему лейб‑медику Габриелю вырвать у самодельного царя Богдана длинную густую бороду, после чего сослал его в Сибирь, где, вероятно, пропала у него охота выдавать себя за царя».
Описанный Бером поступок Бельского представляется нелепым, а потому можно предполагать, что Бельский назвал себя Борисоградским царем в шутку, или все дело заключало в себе более опасное для Годунова поведение его старого друга и сотрудника в приобретении царского сана.
Продолжая свой рассказ, Бер объясняет, в чем именно состояла вина Бельского. Он пишет: «По усмирении сего крамольника явились другие зложелатели Борису: то были четыре брата Никитичи (Романовы), которые… по смерти царя Федора могли бы взойти на престол… Они были раздражены поступками царя с Богданом Бельским: однако таили свою злобу и всегда казались покорными, между тем, наученные неудачей Бельского, замышляли иным средством избавиться от Бориса – отравой. Собственные их слуги открыли сей умысел: Никитичи лишились всего, что имели, и были сосланы подобно первому изменнику».
Как только помер царь Борис и началось крушение Годуновых, Бельский тотчас появляется из ссылки в Москве и именно во дворце преданным слугою Самозванца. Толпа мятежников, ворвавшаяся во дворец, намеревалась попировать в царских винных погребах, но была остановлена Бельским, рассудительным и ласковым его замечанием, что так будет нехорошо, если приедет новый царь Дмитрий и найдет погреба свои пустыми. Он при этом указал на погреба Немцев, царских врачей, которые и были опустошены и дома их разграблены. Бер объяснял этот подвиг Бельского его мстительною ненавистью к Немцам за то, что умерший уже лейб‑медик Габриель по царскому повелению выщипал ему бороду, как упомянуто выше.
Когда торжественно Самозванец въехал в Кремль и все приняло должный порядок, Бельский вышел из дворца с несколькими князьями и боярами, стал на Лобном месте, произнес к народу речь, славил Бога за спасение государя и убеждал народ быть верным новому царю, истинному сыну царя Ивана Васил. Потом снял с груди крест с ликом Чудотворца Николая, поцеловал оный и воскликнул: «Берегите и чтите своего Государя». Народ в один голос отвечал: «Бог да сохранит царя и погубит всех врагов его».
За эти заслуги Самозванец наградил Бельского боярским чином. При Шуйском новый боярин был удален на воеводство в Казань в 1606 г., где после Шуйского, когда Москвою овладели Поляки и все, кто не хотел Польского королевича, присягали Тушинскому вору, он воспротивился этой присяге, указывая, что надо присягать тому, кто будет царем, а зазнамому Вору как присягать! Дьяк Никанор Шульгин подговорил возмутившийся народ убить его. Его схватили, взвели на верх высокой башни и кинули оттуда на землю: он расшибся до смерти. Между тем на третий же день пришла в Казань весть, что Тушинский вор убит. Народ раскаивался и в присяге Вору, и в убийстве Бельского.
Еще в 1602 г., находясь в заточении в Сийском монастыре, старец Филарет Романов, бывший боярин Федор Никитич, в разговоре говорил, между прочим, о Бельском следующее: «Про бояр, окружавших тогда Годунова, про всех говорил, не станет де их с дело ни с которое; нет у них разумного; один у них разумен Богдан Бельский, к посольским и ко всяким делам добре досуж…»
Его богатое имущество, рухлядь, как в то время называли всякое домашнее имущество, по каким‑то случайностям сохранилось и во время полнейшего разорения всего Московского государства и всех сколько‑нибудь достаточных людей. Оно поступило в собственность новоизбранного царя, хранилось особо в государевом Верху, т. е. не на Казенном Дворе, а в комнатах самого Дворца, откуда мало‑помалу и поступало в расход. Выше мы упоминали, что молодой царь воспользовался даже и богатыми сорочками Бельского, которые были ему поданы 19 декабря 1613 г. Октября 8 того же года эти сорочки были переданы в государеву казну на Казенный Двор, с другими предметами наряда, описанными следующим образом: опашень сукно шарлат червчат, петли и кружево плетеное серебряно, да кружевцо ж узкое серебряно кованое немецкое; 15 пуговиц серебряны золочены, цена 27 р.; кафтан атлас золотной шелк лазорев да червчат, подложен тафтою червчатою, цена 14 р.; науруз сукно червчато, веревки и петли и полки низаны жемчугом мелким, цена 1 р.; 2 рубашки (сорочки) да двои портки тафта червчата, да 2 рубашки да двои портки тафта бела, у всех по швам пояски золотные и плетеные и петли золотные ж, у всех на вороту 373 зерна жемчужных, цена всем 36 р.
В разное время в 1613 и 1614 годах государю подавали различные предметы Богдановского наряда.
1613 г. сентября 22, по требованию государя, на стан в село Танинское послана цепочка золотая с жемчуги. 30 числа государь пожаловал Борису Морозову, впоследствии знаменитому боярину, вошвы алтабасные ветчаные, что снесены с Верху из Богдановской рухляди. Ноября 7 государь пожаловал одному жильцу Богдановскую «шапку бархат таусинной, испод лапчетой лисей, окол соболий».
Ноября 19 государю подана его шуба атлас шелк таусинен да ал на черевах на лисьих на красных с пухом, нашивка тафтяная в 11 местах без пуговиц, которые были употреблены к другому наряду… Пуговицы, смотря по надобности, спарывались от Богдановских одежд и ставились к другим нарядам, изготовляемым по указу государя в пожалование разным лицам. Так, ноября 25 были взяты для этой цели 13 пуговиц золотых с верны жемчужными, наведены чернью, а 29 дек. 9 пуговиц серебряны золочены половинчаты, резаны ложки косые, другие гладкая и 8 пуговиц серебряны золочены дорожчаты, в закрепках листки белые, спороты с Богдановской однорядки и употреблены на одежду стольникам, князю Прозоровскому и Вельяминову за Тихвинское осадное сиденье.
Октября 10 для устройства жалованной шубы стольнику и воеводе Мих. Бутурлину употреблен Богдановский бархат венедицкой шелк червчат да лазорев с золотом, цена 30 р. и 9 пуговиц серебрены золочены дорожчаты сверху и снизу репейки и зерна белы, сняты с багровой однорядки Богдана.
Немало предметов из Богдановской рухляди доставлено было и в хоромы великой старицы Марфы Ивановны.
Октября 28 к ней подан испод черева песцовые с пухом, из‑под шубы Богдана, что камка лимонный цвет, цена 8 р.
Ноября 22 ей отнесено 6 образцов (запаны), низаны жемчугом по атласу гвоздичному, цена 122 р.
В другой раз (20 апреля 1614 г.) ей доставлено 6 образцов, низаны жемчугом по атласу по червчатому около жемчугу обвожено золотом пряденым, спороты с Богдановых ферезей камка бурская на червце шелки бел, зелен, лазорев с золотом.
13 апреля 1614 г. ей в хоромы отнесено науруз сукно червчато, веревки и петли и полки низаны жемчугом мелким; да тафья низана по бархату по черному жемчугом мелким. И тою тафьею пожаловала государыня и великая старица постельничего и наместника Трети Московские Конст. Иван. Михалкова.
7 июля 1614 г. ей подан Богдановский колпак, низан жемчугом по бархату по черному, около жемчуга обведена веревочка золото пряденое (Р. И. Б., том IX).
В 1616 г. мая 30 Великая старица пожаловала князя Юрья Еншеевича Сулешова княгиню Марью Михайловну, дано ей опашень червчат с кружевом серебряным, пугвицы серебряны золочены елкою, цена 17 р. Богдановской рухляди Бельского.
Двор Богдана Бельского при царе Михаиле Фед. находился во владении князя И. В. Голицына.
Боярин князь Иван Васильевич Голицын был родной брат знаменитого в Смутное время князя Василья Васильевича, которого Пожарский именовал столпом Государства и которого Прокопий и Захар Ляпуновы, руководимые и общим мнением, старались провести на царский престол.
Как известно, Василий Васильевич, по хитрой политики Поляков и единомысленных с ними бояр, в видах устранения его от избрания на царство, был отправлен в 1610 г. послом к Сигизмунду и потом в великой тесноте и в заточении пленником помер в Польше в 1619 г.
Князь Иван Васильевич, по знатности своего рода и по заслугам брата, при царе Михаиле Федоровиче пользовался особенным почетом и всегда первенствовал за официальными, так сказать, разрядными царскими столами нередко с Пожарским. Боярский сан он получил от Разстриги в 1605 г. с Фед. Ив. Шереметевым. В 1615 г. в отсутствие государя из Москвы был назначен первым для обереганья Москвы вместе с другими чинами, в том числе с Кузмою Мининым.
В 1618 г., в приход под Москву королевича Владислава, был назначен из 16 бояр третьим сидеть в городе в осаде.
В 1622 г. ему поручен был в ведомство Судный Володимирский приказ. Но в 1624 г. он потерпел большое крушение по случаю своих счетов о местах на свадьбе царя Михаила, когда государь женился на Марье Владимировне Долгорукой.
Было постановлено, что на государевой радости всем свадебным чинам «быть без мест и вперед тем никому не считаться и в случаи не приимать».
Для укрепления государь повелел этот указ подписать думным дьякам и своею государскою печатью запечатать.
По обряду и обычаю была составлена свадебная роспись, в которой в сидячих боярах с государевой стороны были записаны кн. Ив. Ив. Шуйский, кн. Ив. Вас. Голицын и князь А. Ю. Сицкой. С государыниной стороны кн. Дмитрий Тимоф. Трубецкой, кн. Ив. Ив. Одоевской и окольничий Бутурлин.
В сидячих боярынях с государевой стороны были написаны первою жена кн. Ив. Ив. Шуйского, Марфа Васильевна, а второю жена кн. Ив. Вас. Голицына, Ульяна Ивановна.
Эта роспись очень не полюбилась кн. Ивану Вас., и он, нимало не медля, стал бить челом государю и отцу его патриарху Филарету Никитичу, что он написан сидеть ниже кн. Ив. Ив. Шуйского и что боярин кн. Д. Т. Трубецкой написан у царицы первый боярин, а он, Голицын, у государя в других, и ему меньше бояр Шуйского и Трубецкого быть не вместно.
На это государь велел сказать ему, что ведь по указу велено всем быть без мест, а потому и он должен быть на своем месте, как всем сказано, и не чинил бы он помехи государскому делу; а не будет он на указанном месте и ему быть в опале.
И сам патриарх уговаривал князя, что отечеству его в том порухи не будет. Но боярин упрямо говорил: «в том их государская воля, хотя вели, государь, казнить, а ему, Голицыну, по той росписи меньше Шуйского и Трубецкого быть никак нельзя».
Государь и патриарх повелели об этом сказать боярам.
Бояре рассудили, что кн. Иван Голицын учиняет то изменою, что на государеве радости быть не хочет, а государская милость ко всем к ним, что указал государь быть всем без мест, и в князь Ивановом непослушанье и измене их государская воля; а князь Иван по своей вине достоин всякого наказанья и разоренья.
По этому боярскому приговору последовал царский указ: «князь Ивана Голицына за его непослушанье и измену поместья и вотчины отписать на государя, и поместья в раздачу раздать, а вотчины ведать во Дворце; а за ним оставить в Арзамасе из вотчины его одно село, которое поменши; а его и с женою сослать с приставом в Пермь, а двора и животов (пожитков) отнимать у него не велели».
Тотчас же кн. Ивана вывели из Кремля в Белый город на простой обывательский двор.
В Пермь он выслан с приставом в сопровождении, для береженья, 30 ч. стрельцов, которые должны были оберегать его и в городе, с наказом, что быть кн. Ивану в Перми безотступно и того беречь накрепко, чтоб никто к нему не приходил и не проезжал, и велено дать ему в Перми двор, на котором избы две или три, и людей ему велено взять 12 человек да попа; и по праздникам к церкви его пускать, а ходить приставу с ним к церкви и от церкви.
В послужном списке чинов отмечено под 1625 г., что кн. Иван Вас. «сослан в опалу на Вятку».
Во время того же свадебного чина его жена, княгиня Ульяна Ивановна, должна была занимать второе место в числе сидячих боярынь с государевой стороны, но князь Иван своим упрямством попортил дело и потому ни он, ни жена его на государской радости не были. С ним и жена его была сослана в Пермь.
В 1627 г. князь Иван в опале и в ссылке помер. По всему вероятию, его вдова, как ни в чем неповинная, была возвращена в Москву. Но как она устроилась, об этом сведений не имеем.
Обширный двор Голицына, оставленный и с имуществом в его распоряжении, после его смерти, по указу патриарха Филарета Никитича, был продан новому государеву тестю, отцу царицы Евдокии Лукьяновны, Лукьяну Степановичу Стрешневу, за очень значительную сумму, за 1238 рублей 30 алтын, «по ценовной памяти ценовщиков и английских немец, палатного каменного дела мастера Ивана Самойлова с товарищи, с подмастерьи, по их смете и по цене».
Само собой разумеется, что эти деньги были уплачены из государевой казны, так как Стрешнев был очень небогатый дворянин.
По указу патриарха деньги были розданы по монастырям «по его князь Иванове души в вечный поминок», вероятно, по духовному завещанию князя.
О его вдове не имеем сведений до 1651 г., когда она упоминается в числи больших вдов, по случаю церемониальной встречи Литовских послов, для которой встречи, по распоряжению государя, от ее двора выслано было всего только три нарядных человека, так называемых даточных встречников, которых тогда от разных боярских дворов насчитывалось 775 человек.
Это указывало, что вдова Голицына хотя и находилась в почете, но не была особенно богата. В 1665–1669 гг. она состоит мамою у царевича Симеона Алексеевича, прожившего только с небольшим 4 года (Быт Цариц, 390).
По свидетельству Котошихина в мамы избирали боярыню честную, т. е. знатную, вдову старую.
В 1671 г., во время бракосочетания царя Алексея Мих. на Наталье Кирилловне Нарышкиной, по свадебной росписи, вдова Голицына, Ульяна Ивановна, написана была у царицы в комнате, в числе 4‑х боярынь первою.
Затем ей последовало особое счастье. В 1672 г. мая 30 родился царевич Петр и после его крещенья 29 июля в мамках у него государь указал быть боярина Ивана Вас. жене, вдове княгине Ульяне Ивановне. Она и носила крестить царевича в Чудов монастырь.
В 1674 г. окт. 24 царица ходила молиться по монастырям с меньшими царевичами и царевнами и за нею в числе мам означена, первою тоже, Ульяна Ивановна.
В 1675 г. у царевича в мамах находилась уже боярыня Матрена Романовна Леонтьева, следовательно Голицына померла в 1674 г. или в том же 1675 году.
Таким образом, как видели, Голицынский двор поступил во владение Лукьяна Степановича Стрешнева, отца царицы Евдокии Лукьяновны, а потому очень близкого человека к царскому семейству. По‑видимому, никакою службою он не отличался. Все его значение сосредоточивалось на том, что он был тесть государя. В 1630 г. из дворян он произведен в окольничие, а в 1634 г. получил сан боярина в день именин царицы, 1 марта. В 1645 г. при венчании на царство царя Алексея Михайловича Лукьян Степанович нес в собор царскую шапку и во время церемонии снимал ее с государя и чинно держал. После его смерти его двор поступил во владение его сыну Семену Лукьяновичу Стрешневу, точно также очень близкому человеку к государю.
Семен Лукьянович, родной брат царицы, в год ее бракосочетания с царем Михаилом Фед. был еще отроком, быть может лет десяти или и того меньше, и потому взят был к царице в стольники. В тот же год (1626) к празднику Рождества ему сшит богатый кафтан праздничный из турецкого золотного атласа (по червчатой земли листье золото, в цветах шелк бел и лазорев), украшенный на груди восемью образцами (род запан) низаными жемчугом с канителью по червчатому атласу и шелковыми с серебром завязками с такими же кистями. По мастерской оценке этот кафтан стоил 34 р. 22 алтына, кроме образцов, которые были пожалованы от государя из хором. Ценность одежды по тому времени очень значительная, и богатый кафтан вместе с тем служит свидетелем, как одевала царица своих стольников.
Тогда же ему был сшит другой кафтан, обычный, из червчатого киндяка на лисьем меху бурых лисиц с нашивкою (застежками) тканою в кружки из серебра с шелком и с воротником из золотного атласа по червчатой земле. По оценке всего материала этот кафтан, кроме меха, стоил 2 руб. 10 алтын с деньгами.
В числе стольников царицы, – по большей части тоже Стрешневых, – Семен Лукьянович числился первым.
На государевой службе впервые он является 17 мая 1631 г. на приеме шведского посла Антона Монира в числе множества стольников и среди и выше даже некоторых княжеских фамилий, но довольно далеко от первых мест. Бояре, окольничие, думные люди, стольники, стряпчие, дворяне Московские и дьяки сидели в это время в Золотой Палате по лавкам в золотных одеждах и в шапках горлатных. Для таких церемоний государь и жаловал богатые кафтаны не только своим родственникам, но и небогатым людям из придворных чинов.
В 1635 г. марта 21 за царским столом в Грановитой Палате, данным Литовским послам, Семен Лукьянович в числе многих других стольников пить носил перед государя, то есть подавал чаши и кубки с вином для угощения послов. То же самое повторилось и 19 мая при Персидском после и также в Грановитой Палате.
Тем же порядком он чашничал вместе с другими и в 1644 г. января 28 за торжественным столом, данным в честь Датского королевича Волдемара, графа Шлезвицкого и Голстенского и иных, как жениха царевны Ирины Михайловны.
Как известно, это сватовство слишком затянулось, а летом последовала кончина царя Михаила Фед., 12 июля 1645 г. Царь Алексей Мих. очень скоро поставил королевичу прямой вопрос, из‑за которого собственно и дело тянулось: чтобы совершить брак на царевне, желает он креститься в Православную Веру? Королевич ответил, что не желает. Тогда государь послал к нему Семена Лукьяновича Стрешнева сказать, что брак состояться не может.
13 августа королевич с послами был у государя на отпуске. По случаю траура столованья во дворце не было, а стол‑обед был доставлен королевичу на дом со всеми запасами и винами, как по обычаю следовало. Это государево угощенье доставлял королевичу тоже Семен Лукьянович, «стольник из комнаты», как отмечено в дворцовой записке.
Таким образом, мы видим Семена Лукьяновича посредником между молодым царем и королевичем по поводу самых щекотливых и деликатных отношении. Это уже прямо свидетельствовало о его близости к государю, как равно и о его способностях исполнять подобные поручения.
Ровно через месяц, 13 сентября того же 1645 года, во время богомольного путешествия царя в Троице‑Сергиев монастырь там за столом в монастырской трапезе Семен Лукьянович впервые исполняет весьма важную и в высокой степени доверенную придворную должность государева крайчого.
28 сентября того же года в день венчания на царство молодого царя Семен Лукьян. был пожалован в крайчие с путем, то есть с известными доходами по этой должности, при чем ему был отдан в пользование город Гороховец.
В 1646 г. января 3 по вестям о нашествии на Москву Крымского хана, Семен Лук. был назначен во Мценск в прибылых воеводах в помощь главному воеводе кн. А. Н. Трубецкому.
Этот поход окончился очень удачно тем, что Татары, заслышав идущую от Москвы военную силу, поспешили без боя уйти – домой в Крым.
Однако назначение Семена Лукьян воеводою против Татар показывало, что его положение при дворе стало колебаться, так как должность кравчего требовала постоянного присутствия при государе, а между тем его удаляли от государя и притом прямо под Татарские сабли. Должно полагать, что эта посылка предложена была к его же чести, с объяснением, что он храбрый и распорядительный воевода. Но подобный почет для таких близких к государю лиц почти всегда устраивался дворскими интригами.
На другой же год это вполне подтвердилось тем, что Семен Лукьянович был внезапно отставлен от должности кравчого (после 6 июня 1647 г.).
6 июня в Троицын день у Троицы в Сергиевом монастыре за государевым столом он еще исполнял эту должность, а 28 июля, вместо него, кравчим является Петр Мих. Салтыков. «Завистию и ненавистью на отлучение (от государя), – пишет Артамон Серг. Матвеев, тоже неповинный страдалец, – извет был на Семена Лукьяновича составной и наученой о волшебстве, и за тот извет страдал невинно, честь была отнята и сослан был на Вологду. А животы и поместья и отчины и дворы не отняты», – прибавляет Матвеев, описывая, что очень многие так страдали, но имения у них не отнимали, не так, как были отняты у него самого.
По всему вероятию, отлучение Стрешнева от государевой милости было устроено всемогущим временщиком, дядькою молодого царя, Б. И. Морозовым, который, по свидетельству Олеария, очищал себе место, удаляя ближайших к государю людей, особенно его родственников, дабы не могли они своим влиянием вредить его всемогуществу. Время отлучения сближается с печальным для государя событием в его жизни, с расстройством его брака с избранною невестою Евфимиею Всеволожскою (Дом. Быт Цариц, 260, 261). Очень вероятно, что и волшебство Стрешнева входило в круг интриг по расстройству этого брака.
Почти четыре года Семен Лукьянович находился в опале. Но видно правда восторжествовала и невиновность его была доказана.
30 марта 1651 г. в праздник Пасхи государь простил его и пожаловал из дворян, как он был разжалован, прямо в окольничие. Само собою разумеется, что прежнего доверия государь уже не мог ему оказывать, ибо после всякой клеветы всегда остается что‑либо неприязненное и опасливое.
Теперь он только сопровождал государя в числе других окольничих на торжественных и богомольных выездах и однажды, 2 июня 1652 г. во время похода к Троице, когда в Москве случился большой пожар, был отпущен с дороги на этот пожар для необходимых распоряжений и наблюдений вместе с избранными для того боярами, в числе которых находился и Василий Иван. Стрешнев. Пожар продолжался дня четыре, так что и сам государь поспешил возвратиться с богомолья.
Во время начинавшейся Польской войны в 1653 г. октября 5 Семен Лукьянович получил назначение собираться с ратными людьми во Пскове в товарищах с главным воеводою В. П. Шереметевым, который должен был собирать войско в Новгороде, а потом идти на рубеж и начинать войну, захватывая Литовские города.
Неизвестно, каково было начало этого похода, но в летние месяцы 1654 года Семен Лукьян. с большим успехом забирал разные Литовские города. Так, 24 июля пришла государю весть, что он взял города Дисну и Друю; потом 20 августа государь получил известие, что он взял город Озерище, а 1 сентября, – что взял город Усвят. В феврале 1655 г. он был отозван в Москву, куда возвратился из похода на время и сам государь. 11 марта государь снова отправился воевать с Польским королем и, идучи к молебну, был в Золотой палате и там пожаловал Семена Лукьян. в бояре, повелев ему идти с собою в его государевом полку.
Это был достославный поход царя Алексея Мих., когда в одно лето была завоевана почти вся Белая Русь. Торжествующий победитель возвратился в Москву 10 декабря.
Подробностей о службе Семена Лукьян. в этот поход, как и подробных записок о самом походе, к сожалению, не сохранилось.
На следующий год, 12 января, в именины царевны Татьяны, к государеву столу были приглашены, кроме Грузинского и Сибирских царевичей, главный воевода этого похода кн. А. Н. Трубецкой и с ним Семен Лукьян., да окольничий С. Р. Пожарский.
Затем, 29 апреля, также после стола в Столовой избе государь жаловал всех воевод за службу и Семену Лукьяновичу, как и всем другим, была пожалована шуба, атлас золотной, кубок серебряный и к прежнему его окладу денежная придача.
Мая 15, на Вознесеньев день государь предпринял новый поход уже против Шведов в Ливонию. С государем пошел в числе других близких бояр и Семен Лукьянович.
В Смоленске, куда явился посол от Курляндского князя Якубуса, Семен Лукьян. 6 июня был на переговорах с этим послом, в качестве наместника Нижнего Новгорода, вторым после боярина кн. Н. И. Одоевского.
Из Смоленска 20 июня государь пошел под Ригу и 30 июня из Витебска послал Семена Лукьян. под Динабург, куда и сам пришел 24 июля и на другой же день 25 июля послал Семена Лукьян. дальше под Немецкий город Куконос.
31 числа сам государь осадил Динабург и взял, о чем на радости поспешил уведомить Семена Лукьян., и 3 августа пошел к нему под Куконос.
14 августа Семен Лукьян. в присутствии государя взял приступом этот Куконос, по какому случаю 17 августа после стола в шатрах государь пожаловал Семену Лукьян. за его службу, за взятие Немецкого города Куконоса, что он был на приступе: шубу атлас золотной, да кубок, да атлас золотной, да два сорока соболей, сто рублев денег.
21 августа государь пришел под Ригу и остановился, не доходя за 5 верст, а потом 23 августа подвинулся к городу за 2 версты. Здесь военные дела пошли весьма неудачно, по случаю измены Немецких офицеров, служивших в наших полках, так что государь 5 октября принужден был идти домой.
На возвратном пути в Полоцке 31 октября государь получил весьма приятную весть, что после наших переговоров с Польскими послами его избрали Польским королем и великим князем Литовским. С этою радостною вестью государь послал к царице, к сыну царевичу Алексею Алексеевичу и к отцу своему и богомольцу патриарху Никону боярина Семена Лукьяновича Стрешнева.
По случаю морового поветрия царица с семейством пребывала в это время в Вязьме, куда потом пришел и государь и возвратился в Москву уже 14 января 1657 г.
После военных трудов Семену Лукьяновичу в том же 1657 году было поручено управление гражданскими делами. Для заведывания завоеванными Литовскими и Белорусскими городами был учрежден Приказ Великого Княжества Литовского, в который начальником с помощью дьяка и был посажен Семен Лукьянович.
Вместе с тем ему же был отдан в управление и другой весьма значительный Приказ – Устюжская Четверть, где в 1663 г. он, по повелению государя, исполнил важнейшее по тому времени дело, – это уничтожение с 15 июня чекана медных денег и заведение вновь чеканки серебряных денег.
Обоими Приказами он управлял до самой своей кончины, с 1657 по 1666 год.
В эти самые годы произошла известная и для того времени весьма печальная распря или смута между царем и патриархом Никоном, к которой оказался прикосновенным между другими и Семен Лукьянович.
Никон, собинный друг царя, пользовавшийся его сердечной привязанностью и безграничным вниманием, так возмечтал о высоте своего сана, что в конце концов ставил даже вопрос, кто выше – государь самодержец или он, патриарх самодержец? На этом корне возродилась и разрасталась упомянутая распря. Само собою разумеется, что царская Палата, царский синклит, то есть все боярство было на стороне государя, тем более, что Никон в сношениях с царскою Палатой давал ей сильно чувствовать свое высокоумие и высокомерие.
Его невыносимое поведение сделалось, наконец, предметом общего рассуждения и осуждения. Но боярство не имело законного да и нравственного права судить и осуждать патриарха, как церковного владыку, которого могли судить только высшие же церковные власти. В самый разгар смуты и пререканий (в 1662 г.) в Москву прибыл Газский митрополит, родом Грек, Паисий Лигарид, человек в высокой степени образованный и умный. И для Никона, и для синклита он являлся той нейтральной, третьею стороной, которая могла рассудить дело по справедливости; для синклита же он являлся полным авторитетом, как высокая церковная и притом ученейшая власть, которая могла по праву определить, справедливы ли и верны ли обвинения и обличения дел Никона.
С этою целью, как представитель царской Палаты и, несомненно, по воле самого государя, Семен Лукьян. Стрешнев подал Паисию длинный список вопросов, числом 30, о различных деяниях Никона, а отчасти и о правах царя, прося решительных ответов на эти вопросы, для представления самому государю. Почему именно Семен Лукьян. явился ходатаем в этом случае, это можно объяснить особою близостью его к государю, а также и тем обстоятельством, что он сам испытывал в это время суровую тяжесть Никоновского самоволия и самоуправства. Никон наложил на него церковное проклятие за то, что будто Семен Лукьян. у себя в дому, назвался сам патриархом, творил благословение попатриарши и сверх того еще научил свою собаку сидеть и передними лапами благословлять как патриарх, в поругание благословению Божию, и называл собаку Никоном патриархом. Никон узнал об этом, как сам же свидетельствовал, только по слуху. На соборе, который в лице Вселенских патриархов судил Никона, царь Алексей Мих. утвердил, что Стрешнев перед ним, государем, сказал с клятвою, что ничего такого не бывало.
В числе упомянутых вопросов Семен Лукьян. вставил и такой последний, тридцатый вопрос: достойно ли проклинать человека за это?
Паисий, конечно, принял сторону царя и синклита и на все вопросы дал ответы в осуждение поведения Никона. По поводу проклятия он объяснил, что, «Если бы мышь взяла освященный хлеб, нельзя сказать, что она причастилась; так и благословение собаки не есть благословение». Шутить святыми делами не подобает; но в малых делах недостойно употреблять проклятие, потому что тогда считают его за ничто. К тому же не должно проклинать без суда, а судил ли Никон в этом случае?
Вопросы Стрешнева и ответы Паисия распространились между боярами во множестве списков и, конечно, дошли и до Никона, который с негодованием написал на них возражения в объеме большой тетради, чуть не целой книги. Всего больше его раздражило мнение Стрешнева, что собственно государь поручил ему, Никону, надзор над церковными судами и доставши, ему многие преимущества. Здесь в раздражении Никон и высказал коренное начало всех своих деяний и всего своего поведения, именно свой взгляд на отношения царской власти к патриаршей, – такой взгляд, который вовсе не сходился с преданиями восточной Церкви и тем еще менее сходился с понятиями Русского общества и с преданиями всей нашей Истории. Мнение Стрешнева он обозвал гордостью демона и пояснил, что не от царей приемлется начальство святительское, но цари от святителей на царство помазуются; что священство выше царства и т. д. В этом убеждении высокомерного патриарха и скрывалась, как упомянуто, коренная основа всей распри и смуты между ним и царем. И во всем этом деле поведение царя Алексея Мих. сияло высоконравственною и в полном смысле христианскою красотою, между тем как поведение патриарха отличалось в высокой степени гордыми и грубыми поступками и вспыльчивыми неразумными, бранными и оскорбительными речами.
Во всем деле, во всех разъяснениях отношений Никона к царю самым существенным вопросом был один вопрос: Что есть царь? Кроткий и тишайший государь пожелал этот вопрос разъяснить окончательно и потому за таким разъяснением обратился даже к Вселенским патриархам, которые, четыре патриарха, в 1663 г. доставили ему это разъяснение за своею подписью и за подписью двадцати других меньших духовных лиц области Константинопольского патриарха. Их разъяснения прямо и начинаются вопросом: что есть царь?
Этот вопрос с великою скромностью просвечивал и в вопросах Семена Лукьяновича.
О Никоновском проклятии Стрешнева и на соборе Вселенских патриархов было утверждено, что оно было наложено неправильно, понапрасну.
Впоследствии, еще до собора, Никон простил Семена Лукьяновича, разрешил от клятвы и грамоту к нему прощальную прислал. Говорили, что за это Никон взял с Семена Лукьяновича сто рублей; но патриарх объяснял, что простил его потому, что Стрешнев добил ему челом и обещался Воскресенскому (Новый Иерусалим) монастырю работать, и деньги прислал вкладом в монастырь после прощения спустя года с полтора.
По всему видимо, что Семен Лукьянович был большой знаток церковной книжности и очень любил о ней беседовать, так что даже и на охоте он находил время рассуждать со знающими людьми о различных вопросах этой книжности. Об одном случае в этом роде (1643 г.) рассказывает некий Иван Бегичев, получавший от него вначале премногую милость и благоприятство незлобивое, а потом оказывавшего ему гнев и негодование и бесстыдное поношение пред людьми, называя его отступником Веры Христианской. Оправдывая себя, Бегичев писал следующее:
«Обличаешь ты меня, что в некий день слышал ты от меня таковые богохульные глоголы, будто я возмог тако сказать, что Божие на землю схождение и воплощение не было, а что и было, то все действо ангельское… Одно вспоминаю, когда с тобою я шествовал из вотчины твоей, зовомой Черная Грязь (вероятно теперешнее Царицыно), на лов звериный, тогда ты изволил беседовать со мною на пути и сказывал мне от Бытейских книг второго Исхода, что егда восхоте Бог дати закон Моисею, и тогда сниде сам Бог на гору и беседова со пророком лицом к лицу; показа ему Бог задняя своя. И тогда я дерзнул прекословием пресечь глаголы твои и сказал тебе: “Коя нужда Богу беседовати к людям и явитися Самому, кроме плотского смотрения. Возможно бо есть и ангела послати да тоже сотворити по воле Его…” Разве за это одно, что я дерзнул молвить тебе встречно, ты поднялся на меня гневом своим и клеветою… “И слепым мощно есть разумети, яко не только задняя или передняя при Бозе глаголати и мнети, но и единые части не мощно есть не только телесным оком зрети, но и разумным ни мало уразумети… А ты дерзаеши тако реши, яко Моисей задняя Божия видел…” “Я человек простой, и учился буквам единым, дабы мог прочесть и написать что‑либо ради своей надобности и чтобы можно было душу мою грешную спасти, а дальнего ничего не разумею и с мудрыми философами и рачителями истины, которые искусны и благоразсудны в Божественных писаниях, никогда не беседовал… И не дивно, что возможно мне и погрешить, ради моего скудоумия и небрежения, но дивно то, что ты с клеветою поносишь меня не только о сказанном мною, но прилагаешь еще больше и свои умышления, а сам и в малой части не искусен в Божественных писаниях, как и советники твои, Никифор Воейков с товарищи. Сами они с выеденое яйцо не знают, а вкупе с тобою роптать на меня не стыдятся. И все вы, кроме баснословные повести, глаголемые еже о Бове королевиче, о которой думается вами душеполезной быти, что изложено есть для младенец, иже о Куре и о Лисице и о прочих иных таковых же баснословных повестей и смехотворных писаний (все вы) Божественных и Богословных догмат никаких не читали”».
Вместе с сим Бегичев доказывал, что нельзя основываться только на букве Писания, что следует сокровенное в Писании рассуждать не по букве, но по смыслу или по духу, ибо «дух живит разумение, а буква писмени умерщвляет, отчего и в ереси впадают, как и ныне многие пострадали от такового недоумения, так и ты, милостивый государь Семен Лукьянович, не притыкайся о сем едином, яже видех писано, что глагола Бог с Моисеем лицом к лицу, и не стой на одной ноге да не явишься постромен и всюду зыблем, но приступи и на вторую (ногу) и пойди далее…»
Эти рассуждения дают нам образчик тех мудрований, ходивших в тогдашнем обществе, которые прямо приводили к расколу верований, то есть к раздроблению общественного умствования на многие нелепые толки, согласия, упования, как обозначал себя каждый кружок такого суемудрия.
Семен Лукьянович немного не дожил до окончательной развязки Никонова дела. 12 декабря 1666 года Никон по соборному определению был низложен с патриаршества, а Семен Лукьянович скончался еще 3 июля во вторник, во втором часу дня, то есть по нашему счету в шестом часу утра.
В этот день в первом часу, то есть в пятом утра, царь Алексей Мих. выехал в луга под селом Коломенским на свою любимую утеху, на соколиную охоту, и вскоре узнал о кончине своего дяди и любимого боярина. Вместо того, чтобы кушать в селе Коломенском, он к обеду вернулся по этому случаю в Москву и распорядился о похоронах Семена Лук. Погребенье совершилось по тогдашнему обычаю в тот же день, в 13 часу дня, то есть в исходе пятого часа, – тогда дневных часов било 16. Похоронили боярина с большим почетом в Чудовом монастыре, но в каком месте, теперь уже неизвестно. На погребении были митрополиты: Новгородский, Казанский, Ростовский, Крутицкий, Газский (Паисий), Сербский, Амосийский. Поминки происходили в монастырской трапезе, где государь жаловал всем владыкам и меньшему духовенству раздавал поминовенные деньги.
Семен Лукьянович был женат на княжне Марье Алексеевне Лыковой. Этот брак состоялся еще в то время, когда он был стольником, в 1637 г. мая 21, и, несомненно, по сватовству самого государя. Перед свадьбою, по дворцовому обычаю для ближних людей государя, и жених, и отец невесты являлись к государю звать его, жених к себе на свадьбу, а будущий тесть на свадьбу к своей дочери. Так с этим зовом 15 мая 1637 г. представились государю и Семен Лукьянович и стольник же князь Алексей Федорович Лыков. Обоим им за этот зов государь пожаловал по кубку серебряному, в 2 фунта веса с лишком каждый; по портищу золотного атласа – Стрешневу лазоревого цвета, Лыкову черленого (красного) и по сороку соболей. На другой день свадьбы новобрачный неотменно приезжал к государю челом ударить, и государь снова жаловал ему благословение образом и обычные дары. 22 мая Семен Лук. получил в благословение образ Благовещение Пр. Богородицы и дары: кубок серебряный весом в 3 ф.; атлас по серебряной земле золото, портище атласу обычного, портище камки черленой, портище желтой и сорок соболей, всего слишком на 123 р. (А. О. П., № 961).
По некоторым указаниям видимо, что у С. Л. Стрешнева вначале существовал двор, примыкавший к зданиям царского Хлебенного дворца и находившийся между Патриаршим двором и Троицким подворьем. При нем существовала и церковь Пятницы вблизи упомянутого подворья.
Этот двор через Троицкую улицу находился против Голицынского двора, которым также владел Семен Лукьянович по наследству от отца, как упомянуто выше.
Эти оба двора получают особое значение при царе Федоре Алексеевиче, когда, по придворным интригам и несомненно по внушениям сторонников царевны Софьи, молодой царь вознамерился в 1677 г. выселить из старого дворца царицу Наталью Кирилловну с сыном царевичем Петром. Это происходило в тот год (1677), когда царевичу Петру исполнилось 5 лет и с рук мамы он должен был поступить на руки дядьки, когда, следов., должен был устроиться особый штат служебных лиц при царевиче, потребовавший более широкого помещения, чем то, какое было в хоромах царицы. 26 окт. того года последовал царский указ построить хоромы для царицы и царевича на бывшем дворе боярина Стрешнева.
Но перед тем, еще в августе, Стрешневский двор был измерен, при чем оказалось, что по улице против Троицкого подворья его межа простиралась на 55 саж:., по другой улице Житницкой, против городских Житниц на 57 саж., с противоположной стороны от Конюшенного патриаршего двора 27 саж. и затем со стороны примыкавшего ко двору старинного Симоновского подворья 35 саж., всего в окружности 174 саж. По‑видимому, этого пространства было недостаточно для постройки нового дворца, а потому было повелено взять к этому месту и Симоновское подворье, которое вскоре и было переведено с своего старинного места на новое, на пустовавший Лыков двор близ Никольских ворот.
Это подворье находилось между двух улиц Никольской и Житницкой и простиралось со стороны Стрешневского двора и патриаршего Конюшенного на 41 саж, со стороны переулка между упомянутыми улицами на 32 саж., в ширину по Никольской улице оно имело 12 саж. и по Житницкой 10 саж.
Таким образом Стрешневское место с прибавкою этого подворья увеличивалось на 10 и 12 саж. в обоих концах.
В октябре того же года подворье со своими строениями было перевезено и построено на новом Лыковском месте, о чем мы говорили выше.
Осталась на прежнем месте только старинная каменная церковь подворья, Введение.
Тогда же было повелено около двора и подворья сделать ограду каменную (А. И., V, 39).
Но начиналась ли здесь постройка самого здания этого отдельного Дворца, сведений об этом мы не имеем. Известно только, что царица Наталья Кир. не согласилась выехать из старого дворца, и по этому случаю Крекшин рассказывает что малолетний царевич Петр сам ходил к своему брату царю Федору Ал. жаловаться на нового Годунова, на приближенного к царю думного постельничего Ивана Максим. Языкова, устроившего это перемещение царицы Натальи и с сыном. «Жалобу приношу, – говорил (будто бы) плачущий ребенок, – на Годунова, нарицаемого Языкова, который хочет меня нечестно и с матерью моею выслать из дома моего отца и от тебя, государя, как древний Годунов царевича Димитрия». Конечно, так говорил не ребенок, а повествователь этой истории, несомненно пользовавшийся в этом случае придворною молвою. Крекшин добавляет, что царь, оправдывая Языкова, ответил, что повелел в прибавку дать царице новое помещение во дворце. Это происходило уже в 1679 г., когда около предположенного нового царского двора была построена и каменная ограда, остававшаяся на протяжении по улице на 100 саж. до разобрания ее при постройке Арсенала в 1702–1706 гг.
Однако, после жалобы царевича, эта затея сторонников царевны Софии осталась неисполненною. Вместо дворца царицы здесь был устроен дворцовый новый Запасный двор, где появились сахарные палаты, дровяной двор, многие ественные печи, очаги и т. п. Церковь св. Пятницы стала обозначаться: что́ на новом Запасном государевом дворе, а также – что на дворе Стрешнева. Последнее обозначение сохранялось даже и в 1722 г., когда и Симоновская церковь Введения тоже обозначалась: что на дворе Стрешнева, на Стрешневом дворе.
В конце ХVII в. на этом Запасном дворе, где находился дворцовый плотничный двор и поварни, было устроено подворье Донского монастыря, переведенное потом на Лыков двор и занявшее там местность Архангельского подворья, которое к тому времени было упразднено (наше Описание Донского монастыря, изд. 2, с. 120).
Как бы ни было, но впоследствии все‑таки суждено было на этом самом месте построиться новому уже Императорскому дворцу.
В 1730 г. императрица Анна Ивановна, прибывшая в Москву для коронования, с трудом должна была поместиться в Кремле в палатах древнего Потешного дворца, наскоро устроенных для ее житья. Старый царский Кремлевский дворец в это время был в великом запустении, а отчасти и в развалинах. Испытывая тесноту и глухоту помещения от многих старых строений, окружавших Потешный дворец, императрица задумала, для необходимого пребывания в Кремле, построить себе новый дворец и выбрала для него место возле новостроящегося Арсенала, именно то место, где находился двор Стрешнева. Дворец был выстроен деревянный в течение лета того года по проекту обер‑архитектора графа фон Растрелли. В половине сентября в нем топили уже печи и устраивали домовую церковь, для которой иконостас и царские двери взяты из бывшей церкви при хоромах царицы Натальи Кирилловны и царевича Петра, во имя Петра и Павла, а различная утварь была взята из старых дворцовых церквей. Октября 28 императрица праздновала в нем свое новоселье и наименовала этот дворец Аннингофом. По отзыву современников, дворец был выстроен очень красиво.
В том же 1730 г. имя Аннингоф было перенесено и на нововыстроенный дворец на Яузе, возле Головинского дворца.
Кремлевский Аннингоф но указу императрицы17 марта 1736 г. был разобран и перевезен к Аннингофу Яузскому, где таким образом появились Аннингофы летний и зимний.